Увидев костлявую фигуру Токхью, подпрыгивающую на заднем сиденьи, он скорчил недовольную гримасу и снова повернулся к мольберту. Смоллвуд недолюбливал Токхью. Всегда недолюбливал. Он аккуратно положил мазок на холст. Потом отступил назад. Нахмурился. Не годится, никуда не годится. Он нетерпеливо вздохнул. Сегодня утром у него ничего не клеится, просто жаль потерянного времени. Лучше было бы пойти поиграть с детьми. А сейчас еще этот Токхью явился.
Смоллвуд опять вздохнул. Он был маленького роста, чуть выше пяти футов, с тонкими красивыми чертами сурового смуглого лица. Этот физический недостаток отравлял ему жизнь. Он не мог примириться с ним, как не мог примириться и с многими другими сторонами своей жизни. Помимо его воли, – словно он был все еще мальчик, стесняющийся своих сверстников, – перед ним встал образ Токхью: громадная, страшная, желтозубая обезьяна наклоняется к нему, еле заметной хитрой усмешкой давая понять, что иначе, пожалуй, не расслышишь… «Да-а, – подумал Смоллвуд, – вот так всегда в жизни. Она не дает полного, до краев, довольства; успех неизменно несет с собой щемящую боль поражения. В детстве его мучил маленький рост. Сейчас работа. И многое другое».
Работа! А что такое его работа? Смоллвуд задавал себе этот вопрос не впервые. Что считать своей работой – хлопок или живопись? Окончив колледж, он несколько лет учился живописи в Европе. Потом вернулся домой незадолго до смерти отца и принял от него плантацию. Дела шли успешно. Он ввел кое-какие улучшения; поставил машину для очистки хлопка; стал акционером прядильной фабрики. Успех сопутствовал ему всюду. У него красивая жена, которую он очень любит; у него дети – чудесные, умные ребята, а счастлив ли он? Нет. Знал ли он когда-нибудь, что такое настоящее счастье, настоящее довольство жизнью? Нет. Никогда. В чем же дело? Он не знает. Ему так и не удалось получить ответ на этот вопрос. Он знает только одно: то, что приятно в среду, надоест в пятницу. И в тридцать восемь лет, когда на нем лежит такая ответственность, когда он добился таких успехов в делах, ему снова захотелось вернуться к живописи. Теперь раза три в неделю он торопится домой из Батон-Ружа и с раннего утра до позднего вечера сидит на тенистой веранде с кистью и красками. Ну что ж, по крайней мере в эти часы, проведенные перед мольбертом, можно забыть то, что некоторые именуют коммерцией, – а ведь на самом деле коммерция – это просто грязные махинации, основанные на принципе «хватай, не зевай»; по крайней мере можно отдохнуть настолько, чтобы на следующей неделе снова вернуться к этим грязным махинациям. Сейчас, как и много раз раньше, Смоллвуд спрашивал себя, почему бы ему не бросить дела? Вместо ответа он слабо улыбнулся. Он прекрасно знает почему. Он боится! Кто может гарантировать, что живопись не надоест ему так же, как надоели дела? А кроме того, у него хватало смелости признать, что ему нужны и успехи деловой жизни и это чувство удовлетворения, которое приносит с собой успех. Значит, надо идти на компромисс! Его душа ведет двойное существование, так пусть двоится и жизнь. Полного удовлетворения не добьешься, человеку приходится брать от жизни то, что она дает. Будь он такой же, как все остальные мужчины, он мог бы Путешествовать, увлекаться женщинами, пить. Разве мало таких мужчин? Они пытаются купить у жизни то чувство внутреннего довольства, в котором она отказывает им. Нет, это не в его вкусе. Свиней и без того достаточно. Стоит ли умножать собой их число?
А тут еще эта неприятность с Бэйли. Смоллвуд недовольно покачал головою. Хочется побыть наедине, а выходит, что надо раздумывать над этой дурацкой историей, которой вовсе не должно было случиться, но что поделаешь – Эд Бэйли стонет, лежа в постели с разбитой челюстью, а негр Бичер сидит под замком в подвале. Что ж, делать нечего. Надо только получше уладить это. Никаких эксцессов. Он не позволит ни бить, ни линчевать своих негров.
Машина с тремя понятыми остановилась. Смоллвуд повернулся спиной к дороге и сделал вид, что он поглощен работой. Он представлял себе, как шериф подойдет к нему: огромная, клыкастая обезьяна, облизывает губы, маленькие свиные глазки шныряют по сторонам в надежде на виски. Что ж, пусть его смотрит. Пусть глаза хоть на лоб вылезут. Гость вправе рассчитывать на угощение, но Токхью – настоящая губка. Дай ему только попробовать виски, и он не успокоится до тех пор, пока всего не выдует. А Смоллвуду хочется поработать. Если бы только этот дурак Бэйли не дал воли рукам, или Бичер играл бы где-нибудь в карты… А-а! теперь целую неделю все будут ходить недовольные, работа пойдет к чорту, а ведь сейчас самое горячее время, за хлопком нужен уход. Негры всегда так: разобидятся на что-нибудь и отобьются от рук, точно дети… Смоллвуд услышал на лестнице тяжелые шаги Токхью. И чего он так поторопился?
Но заняться этим делом надо. Нельзя спускать негру, который ударил белого.

III

Шериф Токхью оставил обоих понятых в машине и один направился к веранде. Смоллвуд стоял к нему спиной. Шериф презрительно ухмыльнулся, глядя, как Смоллвуд осторожно касается холста кончиком кисти. Ну и фанфарон этот Смоллвуд! Ну и осел! Ботинки на высоких каблуках, хвастается своими картинами!…
– Здравствуйте, мистер Смоллвуд, – хорошо натренированным, приветливым голосом сказал Токхью. – Очень рад повидаться с вами.
– Что? – Смоллвуд оглянулся. Он сделал удивленное лицо. – А, здравствуйте. Простите, я не слышал, как вы подошли. Ну, как дела? – Смоллвуд коротко и осторожно пожал потную жилистую лапу шерифа и быстро отдернул руку.
– Лучше некуда, – ответил шериф. – Я вижу, вы опять картины рисуете, – ухмыляясь, заметил он.
– Да, опять! – Смоллвуд взглянул на Токхью, и по губам его пробежала еле заметная язвительная улыбка. – Ну как, одобряете?
Шериф часто заморгал. Эти штучки ему знакомы. Надо отступать, не то подлец его в мыло вгонит.
– Мне бы очень хотелось знать ваше мнение, – мягко сказал Смоллвуд. Голос у него был певучий, нежный. В этом вежливом тоне нельзя было заподозрить ни малейшей иронии.
Токхью уставился на картину. Это было весьма импрессионистическое изображение коровы и сосущего ее теленка. Шериф сощурил глаза. Он ничего не мог разобрать на этой проклятой картине. Он нерешительно взглянул на Смоллвуда и улыбнулся заискивающей улыбкой. – Да, мне нравится, мистер Смоллвуд, только ведь я тут ничего не смыслю… – «На, получай, – подумал он. – Меня не подденешь».
– А что вы скажете о масти коровы, мистер Токхью?
– Ко-коровы? – заикнулся шериф. Смоллвуд кивнул.
Токхью снова уставился на картину. Лимонного цвета корова стояла на синем Фоне. Он втихомолку ругнулся. – Красивая масть, мистер Смоллвуд, по-моему, очень красивая.
– А вы когда-нибудь видали таких коров? – мягко спросил Смоллвуд.
Шериф откашлялся, прежде чем заговорить. Ему захотелось выпить. – Как будто не видал, мистер Смоллвуд. Да ведь я в картинах ни шута не смыслю! – торопливо добавил он и пробормотал чуть слышно: – Скотина! Вот скотина!
– Да, пожалуй, цвет не натуральный, – сказал Смоллвуд таким тоном, словно эта мысль впервые пришла ему в голову. – Как по-вашему – переделать?
– Да ей-богу, не знаю, мистер Смоллвуд.
Смоллвуд взглянул на обеспокоенное, напряженное лицо шерифа. Губы его дрогнули, стараясь подавить улыбку. Потом ему вдруг наскучила эта забава. Все равно, что пенек дразнить. – Присаживайтесь, мистер Токхью, – сказал он. – Давайте поговорим о деле.
С губ шерифа, помимо его воли, сорвался легкий вздох облегчения. Он быстро сел и сложил на коленях свои громадные жилистые руки. Ему хотелось выпить, но он знал, что доставать собственную бутылку неприлично. Он не терял надежды на угощение.
Смоллвуд взял в руки палитру и стал понемножку выдавливать на нее краску из тюбиков. Он неторопливо смешал их маленькой, тонкой кистью и, наконец, заговорил: – У нас тут вышла неприятность вчера вечером… Негр ударил мистера Бэйли. Разбил ему челюсть.
– Да что вы! – удивленно воскликнул шериф, но губы у него были по-прежнему сжаты. Он выпрямился на стуле.
– Мистер Бэйли очень мучается, – продолжал Смоллвуд все так же мягко, ровно и вежливо. – Я вызывал доктора. Ему придется пить одно молоко в течение трех месяцев.
– Да не может быть!… Вот так история! – рассуждал сам с собой шериф. – Hу и дрянь негр! Эду Бэйли не так просто разбить челюсть. Может, он камнем его ударил?
Смоллвуд покачал головой. – Нет, он вовсе не дрянь. И в руках у него ничего не было, – я видел. Это Джордж Бичер.
– Не знаю такого, – пробормотал шериф.
– Собственно говоря… – Смоллвуд помолчал, наклонив над палитрой свою темную красивую голову… – Это не без причины. – Он устало вздохнул. – Мистер Бэйли напился вчера вечером… пристал в саду к девочке-негритянке… она отбивалась… девочка совсем маленькая… вот… с этого и началось…
Токхью откинулся на спинку стула. В уголках рта у него играла хитрая усмешка. Он знал этого здоровенного детину, Эда Бэйли, и завидовал ему. Главный управляющий Эвери Смоллвуда – второго такого местечка в четырех округах не найдешь. А эта история может здорово повредить ему.
– Ведь это, по-моему, не в первый раз, – медленно и с удовольствием проговорил он. – Если девчонка старше четырнадцати лет, Эд Бэйли такой уж не интересуется. – Хитрая, развратная улыбка затаилась в уголках его рта.
Маленькие, похожие на кремешки глазки плясали. Он зацепил пальцем подтяжку и пристально посмотрел на Смолл-вуда, проверяя действие своих слов. – Н-да-а… – добавил он, как бы между прочим, – не в первый раз и не в последний. У Эда Бэйли это в крови – тянет его на младенцев.
Смоллвуд отвернулся. Токхью вызывал у него чувство отвращения. Такая мерзкая история, а он облизывается от удовольствия. Эта усмешка и осторожные, тонкие намеки… бог ты мой! осенило вдруг Смоллвуда. Токхью метит на место Эда Бэйли! Ну что ж! Он улыбнулся про себя. Уж лучше бросить хлопководство, чем нанимать в управляющие такую губку. Впрочем, это вовсе не смешно. Дурак зазнается… Смоллвуд слегка надавил двумя пальцами тюбик с краской… пора бы его гнать из шерифской конторы… Нет, Смоллвуд одернул самого себя. Жаловаться нечего, ищейка из него получилась неплохая. Пусть остается – лишь бы знал свое место. Он усмехнулся. Ищейка – и самая настоящая. Приставить бы мистеру шерифу пару длинных ушей, ну чем не ищейка!
Смоллвуд повернулся и дружелюбно взглянул на шерифа. Голос у него был вкрадчивый: – Да, с Бэйли получилось скверно. Но у меня еще не было такого хорошего управляющего. Надсмотрщики у него не зевают, негры не ленятся; я сам часто теперь уезжаю, а он за всем присматривает… Подождем, может, еще исправится.
Токхью облизал губы кончиком языка. Он наклонился вперед. – Я вам по-дружески говорю, мистер Смоллвуд. Эд Бэйли сам в себе не волен. Он вам и пообещает исправиться, а потом все снова-здорова начнется… – Токхью подождал.
– Да, я вижу, придется мне его рассчитать, – с сожалением проговорил Смоллвуд. – А жаль, уж очень он распорядительный.
Токхью опять лизнул губы. Потом выпалил: – Мистер Смоллвуд, я вам прямо скажу – я бы и сам не прочь заступить Эда Бэйли. У вас работать одно удовольствие, мистер Смоллвуд.
– Что ж. – Смоллвуд дружески улыбнулся ему. – Приятно слышать, мистер Токхью. Надо об этом подумать.
– Вот и хорошо, мистер Смоллвуд! Вот и замечательно! – Его маленькие глазки сверкали. «Ах, чорт возьми! – мысленно восклицал он. – Ах, чорт возьми!»
– Я, конечно, понимаю, – озабоченно начал Смоллвуд, – вы согласитесь работать только в том случае, если я возьму и вашего племянника, Чарли Рентля… А мне, пожалуй, будет трудно держать вас обоих, – закончил он извиняющимся тоном.
Токхью побагровел. – Да ничего подобного, мистер Смоллвуд, – запротестовал он, – кто это вам сказал? Смоллвуд с сожалением пожал плечами.
– Да ничего подобного, – повторил Токхью. – Мальчишка очень смышленый, я только поэтому его и взял. Он у нас лучший понятой. Это все болтают про меня, мистер Смоллвуд.
Смоллвуд улыбнулся. – Да нет, я, пожалуй, оставлю мистера Бэйли. Он, по крайней мере, у меня хлопок выращивает. А с таким управляющим, как вы, кроме маисовой барды ничего не получишь! – Смоллвуд рассмеялся. Он не мог больше сдерживаться. Лицо у шерифа стало длинное, точно кукурузный початок. Невероятный дурак! Подумать только – он вместо Бэйли! И воображает, что справится с работой.
Токхью тоже засмеялся. Он слабо захихикал сквозь сжатые губы и погрузился в молчание. Глаза его горели ненавистью.
Наконец Смоллвуд успокоился. – Я вот как хочу поступить с негром, – сказал он.
Токхью слушал, отвернув в сторону свое длинное лошадиное лицо. Он чувствовал удушье. У него чесались руки. Ему хотелось хотя бы на одну секунду стиснуть Смоллвуду горло. Он разорвал бы его на части. Он разорвал бы этого мерзавца на части.
– Надо сбить спесь с мальчишки, – говорил Смоллвуд. – А то он вообразит, что можно поднять руку на белого и увильнуть от наказания. Бичера надо проучить для его же собственной пользы.
– Мне не первый раз неграм в ноги стрелять, – мрачно сказал Токхью. – Сегодня вечером и проучу его.
– Нет, ни в коем случае! – Голос Смоллвуда прозвучал резко, – Как раз этого я и не хочу.
«Только говори, что ты хочешь, чорт тебя подери, – выругался мысленно Токхью. – Гадать, что ли, я буду?…» – Может, отдать его в арестантскую роту ненадолго? – спросил он, еле сдерживая себя.
– Нет, нет. – Смоллвуд скривил губы. – Не надо. Бичер прекрасный работник. С хлопком сейчас много возни. Солнце жарит, сорняк из земли так и лезет. Нет, я думаю его надо попугать немного, и все будет прекрасно. Поэтому я и не хотел, чтобы вы приезжали один; Пусть думает, раз приехали понятые, значит придется отвечать перед законом.
«Вот оно что! Шериф и двое понятых понадобились только для того, чтобы припугнуть какого-то негра. Смоллвуду, видите ли, так захотелось». – Шериф злобно сплюнул табачную жвачку за перила.
– Осторожнее, мистер Токхью, там цветы, – сказал Смоллвуд.
1 2 3 4 5 6