Аккуратно из магазин Wodolei
.. Ах, все, что он делал для меня ради тебя, родилось из этой ненависти, постоянного чувства, что он должен платить тебе неустойку за утрату меня, – ведь он слишком горд, чтобы просто отнять меня у другого. Теперь, когда он отрекся от меня, он не станет утруждать себя излишней деликатностью. Ты должен уехать! И немедленно, если хочешь вовремя добраться до границы.
– Да, я сегодня же отправлюсь в Эг-Морт, – спокойно произнес он.
– В Эг-Морт?! – вскричала она в ужасе. – Ты хочешь отправиться в Эг-Морт? Да неужели же ты не понимаешь, что потеряешь последние крохи драгоценного времени?
– Напротив, – ответил он. – Я как раз и хочу использовать последние крохи драгоценного времени.
Она смотрела на него в немом ужасе. Потом взгляд ее изменился – еще час назад эта перемена лишила бы герцога рассудка, но мир за этот час неузнаваемо преобразился. Маркиза вдруг бросилась к нему на грудь.
– Не покидай меня! – молила она. – Ведь я, в сущности, всегда любила только тебя одного!
Он мягко высвободился из ее объятий.
– Ренет… – сказал он. – Туда, куда лежит мой путь, я не могу тебя взять. Я могу лишь простить тебя, как и ты должна простить меня.
Мы приближаемся к концу этой истории, о котором, однако, следует говорить с особой осторожностью, так как смысл последних событий был очень по-разному истолкован, чтобы не сказать – искажен.
Поездка герцога была похожа на бегство: он воспользовался самым невзрачным экипажем, отказался от какого бы то ни было сопровождения и ехал только ночью.
Как и в прошлый раз, он приблизился к злополучной тюрьме Эг-Морта ранним утром. Башня возвышалась над унылой местностью, угрожающе подняв свою вершину к небу, и казалась еще более мрачной и отталкивающей, чем тогда. Но на сей раз герцог ощутил вдруг тихую симпатию к этой скорби, объявшей все вокруг. Чувство внутренней принадлежности к ней исполнило его, он готов был принять ее – и готовность эта уже почти переросла в какую-то таинственную радость.
Когда он вступил на мост, перекинутый через темные, неподвижные воды крепостного рва и ведущий к входу в башню, он увидел перед дверью крытую деревенскую повозку. Комендант стоял рядом с кучером, которому, очевидно, давал какие-то указания. Заметив герцога, он поспешил ему навстречу.
– Герцог! Слава Богу, что вы вовремя подоспели с королевской грамотой! – воскликнул он. – Я как раз отпускаю Марию Дюран, последнюю из наших узниц. Я держал ее до этой минуты для порядка – то есть что бы получилось, что я все же действовал согласно воле короля.
Герцог поприветствовал коменданта, ничего не сказав об ожидаемой им королевской грамоте, и выразил желание увидеть Марию Дюран. Они подошли к повозке, комендант подал знак кучеру, чтобы тот откинул верх.
– Я велел поднять верх, потому что она уже не может видеть солнце, – пояснил он. – Все, кого мы отпустили, были почти слепы после стольких лет, проведенных в полутьме.
Мария Дюран полулежала в повозке, которой попытались придать некоторое удобство с помощью нескольких охапок соломы. Глаза ее были закрыты, лицо выражало изнеможение и безучастность ко всему происходящему, как будто силы ее вдруг иссякли перед самым концом испытания, оказавшегося ей не по плечу.
– Мария Дюран, – обратился к ней комендант. – Здесь герцог Бово. Вы помните, он тогда пришел не как ваш собрат по несчастью, а как ваш освободитель.
Она не отвечала. Теперь, когда нескончаемые муки были позади, на нее, очевидно, страшной тяжестью навалился весь ужас сознания ее растоптанной жизни. Она почти сердито отвернулась.
– Она уже знает, что вы католик, – сказал комендант извиняющимся тоном.
Герцог хотел возразить: «Но я вовсе не католик, я – вольнодумец!» Однако он не успел произнести этих слов: его вдруг озарило изнутри ослепительным светом – внезапно родившейся верой в существование Бога.
– Мария Дюран, – молвил он, не скрывая своего потрясения, – я действительно христианин-католик и, как католик, виновен в вашей судьбе. Можете ли вы, несмотря на это, дать мне вашу руку?
Она молчала, видимо совершенно разбитая и раздавленная. Вдруг герцог заметил, что слепые глаза ее открылись, рука ощупью нашла его голову.
– Да благословит вас Господь, герцог, – просто сказала она.
И повозка тронулась с места. Когда она скрылась из виду, герцог повернулся к юному коменданту и медленно, тяжело произнес:
– А теперь, друг мой, ведите меня пленником в свою башню.
Тот смотрел на него, ничего не понимая.
– Вопреки вашему ожиданию, я не привез королевской грамоты, – небрежно продолжал герцог. – Король не одобрил освобождение узников, оно произошло исключительно по моему приказу, оно было незаконным.
Комендант побледнел.
– Значит… Значит, я погиб… – произнес он бесцветным голосом.
– Я думаю, вы можете спастись, если арестуете меня. Никто не посмеет упрекнуть вас. Я прошу вас сделать это. Заключите меня в башню вместо отпущенных узников. Не медлите! Мне в любом случае не избежать заточения, и, может быть, именно здесь в нем будет более всего смысла.
За достоверность того, что еще осталось поведать, летописец не ручается. В Эг-Морте, на этом крохотном клочке земли, еще долго жила легенда о том, что Марию Дюран, последнюю из отпущенных на свободу узниц, будто бы хотели оставить в тюрьме, но герцог Бово поручился за нее и по доброй воле стал узником вместо нее; таким образом, все соответствует более глубокому толкованию этой истории. Достоверно известно лишь одно: что герцог и в самом деле – долго ли, коротко ли – был узником печально известной Башни Постоянства, как он того хотел. Стала ли она для него той таинственной тюрьмой, которая в действительности означала внутреннюю свободу, некогда обретенную Марией Дюран? Хотел ли он сам убедиться в существовании этой свободы или главной причиной его поступка было просто желание искупить вину? Мы этого не знаем. Сохранилось лишь письмо маркизы, положившее конец заточению герцога. Вот его содержание:
«Король дал согласие на Ваше безоговорочное помилование, герцог, и я не думаю, что он будет настаивать на поимке освобожденных узников, – комендант уже получил соответствующий приказ. Я вырвала его у короля. Чтобы спасти Вас, я должна была остаться для короля тем, чем была для него все эти годы, – возлюбленной, которую он оттолкнул от себя в гневе, но вскоре страстно умолил вернуться. Я подарила ему ночь любви, решившую Вашу участь. Прощайте, мы никогда больше не увидимся. Ваша Ренет навсегда предалась тому року, который разлучил нас. Для меня помилования не будет – кроме сознания того, что я спасла Вас ценою своего окончательного падения. Моя кара и есть моя абсолюция, единственная, которой я еще заслуживаю. Ибо теперь я и в самом деле из любви к Вам совершила то, к чему когда-то стремилась из тщеславия. Теперь я, хоть и навсегда разлученная с Вами, навеки Ваша Ренет».
Уже начатый против герцога судебный процесс был остановлен, да и о поимке отпущенных на свободу узников Эг-Морта тоже нет свидетельств. Известно, что Мария Дюран и другие узницы провели остаток жизни в своих скромных жилищах. Герцог вернулся в свою провинцию и продолжил исполнение возложенных на него обязанностей. В Париже и Версале его больше не видели. Несколько лет ходили упорные слухи о том, что он тайно сделался протестантом, так как он постоянно заботился об облегчении участи гонимых и преследуемых. Единственный человек, который мог бы пролить свет на эти утверждения, – патер Ларош, не раз посещавший герцога, – принужден был позже покинуть Францию и отправиться вместе со своими братьями-иезуитами в изгнание, где и теряется его след. И дальнейшая судьба герцога, таким образом, окружена плотным, непроницаемым молчанием – она была тихой и незаметной, как и остаток жизни Марии Дюран. Он, впрочем, вернулся в лоно Католической церкви, хотя возвращению этому поверили немногие, тем более что философы-вольнодумцы усердно пытались представить его своим единомышленником. Он не утруждал себя опровержением их заявлений. А после смерти герцога среди его вещей был найден лист бумаги с собственноручно написанной им молитвой; ветхость листа красноречиво говорила о том, как часто хозяин держал его в руках. Молитва эта гласит:
«Господи! По Твоей неисповедимой воле те, кому Ты доверил в нашей стране хранить веру отцов, сочли себя судьями и гонителями других, тех, что в пору атеистического ослепления исповедовали – хотя и в иной, чуждой нам форме, – отринутую веру в Тебя. Ты дал им силу сохранить верность этой вере, жертвуя свободой, а порой и жизнью; Ты даровал им в эпоху бесстыдной погони за благополучием и успехом готовность к самопожертвованию и восхвалению Твоего имени на галерах и в мрачных темницах; Ты ниспослал им непреходящую славу и честь своими муками утвердить муки Христа. По Твоей воле, Господи, до конца испили они чашу страдания, дабы пробудить мое отпавшее от Тебя сердце. Да будет же Твоя воля и на то, чтобы сердце это ныне вступилось за своих спасителей. Даруй мне милость исповедовать веру в Тебя, которую они вернули мне, в Церкви наших отцов и как чадо Ее явить любовь и уважение преследуемым и до конца дней моих быть живым доказательством того, что и нам, детям старой веры, не чуждо сострадание. И пошли мне силы безропотно сносить сомнения в моей правоверности во искупление неискупимой в человеческом разумении вины перед гонимыми. Каюсь в этом грехе за своих братьев и сестер, которые еще лишены милости раскаяния. И предаю надежду свою на окончательное примирение и воссоединение всех христиан во власть Твоей безграничной Любви».
1957
1 2 3 4 5
– Да, я сегодня же отправлюсь в Эг-Морт, – спокойно произнес он.
– В Эг-Морт?! – вскричала она в ужасе. – Ты хочешь отправиться в Эг-Морт? Да неужели же ты не понимаешь, что потеряешь последние крохи драгоценного времени?
– Напротив, – ответил он. – Я как раз и хочу использовать последние крохи драгоценного времени.
Она смотрела на него в немом ужасе. Потом взгляд ее изменился – еще час назад эта перемена лишила бы герцога рассудка, но мир за этот час неузнаваемо преобразился. Маркиза вдруг бросилась к нему на грудь.
– Не покидай меня! – молила она. – Ведь я, в сущности, всегда любила только тебя одного!
Он мягко высвободился из ее объятий.
– Ренет… – сказал он. – Туда, куда лежит мой путь, я не могу тебя взять. Я могу лишь простить тебя, как и ты должна простить меня.
Мы приближаемся к концу этой истории, о котором, однако, следует говорить с особой осторожностью, так как смысл последних событий был очень по-разному истолкован, чтобы не сказать – искажен.
Поездка герцога была похожа на бегство: он воспользовался самым невзрачным экипажем, отказался от какого бы то ни было сопровождения и ехал только ночью.
Как и в прошлый раз, он приблизился к злополучной тюрьме Эг-Морта ранним утром. Башня возвышалась над унылой местностью, угрожающе подняв свою вершину к небу, и казалась еще более мрачной и отталкивающей, чем тогда. Но на сей раз герцог ощутил вдруг тихую симпатию к этой скорби, объявшей все вокруг. Чувство внутренней принадлежности к ней исполнило его, он готов был принять ее – и готовность эта уже почти переросла в какую-то таинственную радость.
Когда он вступил на мост, перекинутый через темные, неподвижные воды крепостного рва и ведущий к входу в башню, он увидел перед дверью крытую деревенскую повозку. Комендант стоял рядом с кучером, которому, очевидно, давал какие-то указания. Заметив герцога, он поспешил ему навстречу.
– Герцог! Слава Богу, что вы вовремя подоспели с королевской грамотой! – воскликнул он. – Я как раз отпускаю Марию Дюран, последнюю из наших узниц. Я держал ее до этой минуты для порядка – то есть что бы получилось, что я все же действовал согласно воле короля.
Герцог поприветствовал коменданта, ничего не сказав об ожидаемой им королевской грамоте, и выразил желание увидеть Марию Дюран. Они подошли к повозке, комендант подал знак кучеру, чтобы тот откинул верх.
– Я велел поднять верх, потому что она уже не может видеть солнце, – пояснил он. – Все, кого мы отпустили, были почти слепы после стольких лет, проведенных в полутьме.
Мария Дюран полулежала в повозке, которой попытались придать некоторое удобство с помощью нескольких охапок соломы. Глаза ее были закрыты, лицо выражало изнеможение и безучастность ко всему происходящему, как будто силы ее вдруг иссякли перед самым концом испытания, оказавшегося ей не по плечу.
– Мария Дюран, – обратился к ней комендант. – Здесь герцог Бово. Вы помните, он тогда пришел не как ваш собрат по несчастью, а как ваш освободитель.
Она не отвечала. Теперь, когда нескончаемые муки были позади, на нее, очевидно, страшной тяжестью навалился весь ужас сознания ее растоптанной жизни. Она почти сердито отвернулась.
– Она уже знает, что вы католик, – сказал комендант извиняющимся тоном.
Герцог хотел возразить: «Но я вовсе не католик, я – вольнодумец!» Однако он не успел произнести этих слов: его вдруг озарило изнутри ослепительным светом – внезапно родившейся верой в существование Бога.
– Мария Дюран, – молвил он, не скрывая своего потрясения, – я действительно христианин-католик и, как католик, виновен в вашей судьбе. Можете ли вы, несмотря на это, дать мне вашу руку?
Она молчала, видимо совершенно разбитая и раздавленная. Вдруг герцог заметил, что слепые глаза ее открылись, рука ощупью нашла его голову.
– Да благословит вас Господь, герцог, – просто сказала она.
И повозка тронулась с места. Когда она скрылась из виду, герцог повернулся к юному коменданту и медленно, тяжело произнес:
– А теперь, друг мой, ведите меня пленником в свою башню.
Тот смотрел на него, ничего не понимая.
– Вопреки вашему ожиданию, я не привез королевской грамоты, – небрежно продолжал герцог. – Король не одобрил освобождение узников, оно произошло исключительно по моему приказу, оно было незаконным.
Комендант побледнел.
– Значит… Значит, я погиб… – произнес он бесцветным голосом.
– Я думаю, вы можете спастись, если арестуете меня. Никто не посмеет упрекнуть вас. Я прошу вас сделать это. Заключите меня в башню вместо отпущенных узников. Не медлите! Мне в любом случае не избежать заточения, и, может быть, именно здесь в нем будет более всего смысла.
За достоверность того, что еще осталось поведать, летописец не ручается. В Эг-Морте, на этом крохотном клочке земли, еще долго жила легенда о том, что Марию Дюран, последнюю из отпущенных на свободу узниц, будто бы хотели оставить в тюрьме, но герцог Бово поручился за нее и по доброй воле стал узником вместо нее; таким образом, все соответствует более глубокому толкованию этой истории. Достоверно известно лишь одно: что герцог и в самом деле – долго ли, коротко ли – был узником печально известной Башни Постоянства, как он того хотел. Стала ли она для него той таинственной тюрьмой, которая в действительности означала внутреннюю свободу, некогда обретенную Марией Дюран? Хотел ли он сам убедиться в существовании этой свободы или главной причиной его поступка было просто желание искупить вину? Мы этого не знаем. Сохранилось лишь письмо маркизы, положившее конец заточению герцога. Вот его содержание:
«Король дал согласие на Ваше безоговорочное помилование, герцог, и я не думаю, что он будет настаивать на поимке освобожденных узников, – комендант уже получил соответствующий приказ. Я вырвала его у короля. Чтобы спасти Вас, я должна была остаться для короля тем, чем была для него все эти годы, – возлюбленной, которую он оттолкнул от себя в гневе, но вскоре страстно умолил вернуться. Я подарила ему ночь любви, решившую Вашу участь. Прощайте, мы никогда больше не увидимся. Ваша Ренет навсегда предалась тому року, который разлучил нас. Для меня помилования не будет – кроме сознания того, что я спасла Вас ценою своего окончательного падения. Моя кара и есть моя абсолюция, единственная, которой я еще заслуживаю. Ибо теперь я и в самом деле из любви к Вам совершила то, к чему когда-то стремилась из тщеславия. Теперь я, хоть и навсегда разлученная с Вами, навеки Ваша Ренет».
Уже начатый против герцога судебный процесс был остановлен, да и о поимке отпущенных на свободу узников Эг-Морта тоже нет свидетельств. Известно, что Мария Дюран и другие узницы провели остаток жизни в своих скромных жилищах. Герцог вернулся в свою провинцию и продолжил исполнение возложенных на него обязанностей. В Париже и Версале его больше не видели. Несколько лет ходили упорные слухи о том, что он тайно сделался протестантом, так как он постоянно заботился об облегчении участи гонимых и преследуемых. Единственный человек, который мог бы пролить свет на эти утверждения, – патер Ларош, не раз посещавший герцога, – принужден был позже покинуть Францию и отправиться вместе со своими братьями-иезуитами в изгнание, где и теряется его след. И дальнейшая судьба герцога, таким образом, окружена плотным, непроницаемым молчанием – она была тихой и незаметной, как и остаток жизни Марии Дюран. Он, впрочем, вернулся в лоно Католической церкви, хотя возвращению этому поверили немногие, тем более что философы-вольнодумцы усердно пытались представить его своим единомышленником. Он не утруждал себя опровержением их заявлений. А после смерти герцога среди его вещей был найден лист бумаги с собственноручно написанной им молитвой; ветхость листа красноречиво говорила о том, как часто хозяин держал его в руках. Молитва эта гласит:
«Господи! По Твоей неисповедимой воле те, кому Ты доверил в нашей стране хранить веру отцов, сочли себя судьями и гонителями других, тех, что в пору атеистического ослепления исповедовали – хотя и в иной, чуждой нам форме, – отринутую веру в Тебя. Ты дал им силу сохранить верность этой вере, жертвуя свободой, а порой и жизнью; Ты даровал им в эпоху бесстыдной погони за благополучием и успехом готовность к самопожертвованию и восхвалению Твоего имени на галерах и в мрачных темницах; Ты ниспослал им непреходящую славу и честь своими муками утвердить муки Христа. По Твоей воле, Господи, до конца испили они чашу страдания, дабы пробудить мое отпавшее от Тебя сердце. Да будет же Твоя воля и на то, чтобы сердце это ныне вступилось за своих спасителей. Даруй мне милость исповедовать веру в Тебя, которую они вернули мне, в Церкви наших отцов и как чадо Ее явить любовь и уважение преследуемым и до конца дней моих быть живым доказательством того, что и нам, детям старой веры, не чуждо сострадание. И пошли мне силы безропотно сносить сомнения в моей правоверности во искупление неискупимой в человеческом разумении вины перед гонимыми. Каюсь в этом грехе за своих братьев и сестер, которые еще лишены милости раскаяния. И предаю надежду свою на окончательное примирение и воссоединение всех христиан во власть Твоей безграничной Любви».
1957
1 2 3 4 5