Дни и ночи проходили для нее как во сне. Если раньше она считала невозможным посвящать посторонних в секреты своей замужней жизни, то теперь для нее вообще не существовало никого. Только мысль об отце тяготила ее. Он вернулся в Лондон, и она знала, что обязана рассказать ему все.
Она уехала еще до конца месяца, который должна была провести у моря, приказав Бетти вернуться вместе с маленькой Джип двумя днями позже. Уинтон, побледневший за время лечения, застал ее дома, когда вернулся из клуба.
Она надела вечернее платье. Золотистые от загара лицо и шея подчеркивали белизну ее плеч. Он никогда не знал ее такой, никогда не видел, чтобы ее глаза так сияли. У него вырвался вздох удовлетворения. Она напоминала цветок, который долго не распускался и вдруг расцвел во всем великолепии. Джип отвела от него взгляд и весь вечер откладывала свою исповедь. Ей было нелегко, очень нелегко! Наконец, когда он уже закурил свою сигару "на сон грядущий", она опустилась на ковер возле его кресла и прислонилась к его колену, чтобы он не видел ее лица, - совсем так, как после ее первого бала, когда она слушала его исповедь.
- Отец, помнишь, ты говорил мне однажды, что я не понимаю чувства, которое ты и моя мать испытывали друг к другу?
Уинтон молчал, и она закончила:
- Теперь я знаю, как это бывает; скорее умрешь, чем откажешься от него.
- От кого? От Саммерхэя?
- Да. Я думала, что никогда не полюблю, но ты оказался прав.
Прав! В горестном молчании он поспешно размышлял: "Что же делать? Что я могу сделать? Добиваться для нее развода?"
То ли его смутил звук ее голоса, то ли встревожила серьезность положения, но он почему-то не почувствовал возмущения, как в те дни, когда он потерял ее из-за Фьорсена. Любовь! Такая же, как та, что застигла врасплох ее мать и его самого! Любовь к этому юноше? Приятный молодой человек, хороший наездник - ее можно понять! Вот только знать бы, как поступить! Он положил руку ей на плечо и сказал:
- Тогда, Джип, нам надо заняться разводом, а уж потом...
- Слишком поздно. Пусть тот разводится со мной, если хочет!
Слишком поздно? Неожиданно он вспомнил, что не вправе сказать ей хоть одно слово укора. И он замолчал. Джип продолжала:
- Я люблю его всем своим существом". Мне все равно, как это будет открыто или тайно. Мне все равно, что бы об этом ни подумали.
Она повернулась к нему. Такой он никогда еще не видал Джип! Вся пылающая, почти задыхающаяся, с настороженным взглядом, каким смотрит кошка или львица, когда что-то угрожает ее детенышам. Он вспомнил, какое у нее бывало напряженное лицо, когда еще девочкой она брала на лошади слишком высокие для нее препятствия. Наконец, он нарушил молчание:
- Жалею, что ты не сказала мне этого раньше.
- Я не могла. Я сама еще не знала. О, отец, я всегда огорчаю тебя! Прости меня.
Она приложила его руку к своей горящей щеке. И он подумал: "Простить? Разумеется, я прощу. Дело не в этом, а дело в том..."
Перед ним встала картина: о его любимой Джип начинают поговаривать, о ней идет молва из уст в уста? ей, как и ему, приходится скрываться от всех, встречаться украдкой, урывками, оберегать эту тайну даже от собственной маленькой дочери. Ах, только не это! И все-таки даже это лучше, чем злые языки, любопытствующие глаза, люди, которые подмигивают или смотрят на тебя с благородным негодованием! Саммерхэй принадлежал примерно к тому кругу, в котором вращался он сам; в замкнутом мирке всегда особенно пышно расцветают сплетни, их можно уподобить ползучим паразитическим растениям. Его мозг стал поспешно, но уже хладнокровно искать какого-то выхода. На лице у него снова было выражение охотника, заметившего лису, выбегающую из чащи.
- Никто этого не знает, Джип?
- Никто.
Это уже кое-что! С раздражением, которое поднималось из самой глубины его души, он пробормотал:
- Я не вынесу, если тебе придется страдать, а этот тип Фьорсен выйдет сухим из воды. Можешь ты отказаться от встреч с Саммерхэем, пока мы не добудем для тебя развода? Это необходимо уладить, пока никто ничего не знает. Я думаю, ты можешь пойти на это ради меня, Джип?
Джип поднялась и долго стояла у окна, не отвечая. Уинтон пристально следил за ее лицом. Наконец она сказала:
- Нет, не могу. Мы можем отказаться от встреч, дело не в этом. А дело в том, что я перестала бы себя уважать. Ах, отец, разве ты не понимаешь, что Фьорсен на свой лад действительно любил меня? Как могу я притворяться? Создавать для себя юридическое оправдание, рассказывать о Дафне Уинг, о его пьянстве, о ребенке; делать вид, будто я хотела, чтобы он меня любил, в то время как я ненавидела его, и мне было безразлично, верен он мне или нет. И пойти на это, зная, чувствуя каждую минуту, что для этого, другого, я - все! Лучше уж рассказать все Фьорсену и попросить его, чтобы он развелся со мной.
- А если он не захочет?
- Тогда моя совесть будет по крайней мере чиста; и мы будем жить так, как сможем.
- А маленькая Джип?
Глядя прямо перед собой, словно желая проникнуть в будущее, Джип медленно проговорила:
- Когда-нибудь и она поймет. А возможно, все это кончится, прежде чем она узнает. Разве счастье бывает долговечным?
Она наклонилась к нему, поцеловала в лоб и вышла. Осталось тепло ее губ, ее аромат, словно пахнувшие на Уинтона откуда-то из далекого прошлого.
Значит, ничего нельзя сделать? Люди его склада обычно не слишком глубоко вникают в переживания даже своих близких; теперь он вдруг яснее, чем> когда-либо раньше, постиг натуру дочери. Бесцельно принуждать Джил действовать наперекор ее собственным чувствам! И все же сидеть и просто наблюдать все это - видеть, как его собственная страсть с ее испепеляющей силой теперь возродилась в ней, и, возможно, на многие годы! Старая народная пословица промелькнула в его голове: "Яблоко от яблони недалеко падает". Она теперь отдала всю себя, и будет отдавать полными пригоршнями - без меры, без оглядки! Как он сам, как ее мать!.. Пусть так! Джип все-таки выпала лучшая доля, чем той, покойной. Не надо заранее напрашиваться на неприятности. А слезами горю не поможешь!
ГЛАВА VIII
Джип лежала без сна. Мозг ее сверлила мысль, что надо все рассказать Фьорсену. Захочет он развестись с ней, если она об этом попросит? Презрение к тому, что он называл "этой буржуазной моралью", его безволие, грубость, наконец, уязвленное самолюбие - все это, конечно, помешает ему быть уступчивым. Нет, он не даст ей развода! Она в этом уверена - разве что случайно, если ему самому понадобится узаконить свою свободу; но это маловероятно.
Что она выиграет от развода? Успокоит свою совесть? Но вправе ли она думать о собственной совести, если это может причинить боль любимому? И не смешно ли говорить о совести но отношению к человеку, который менее чем через год после женитьбы взял себе любовницу, не постеснялся даже встречаться с ней в доме, который содержит и оплачивает его жена?
Нет, сказать обо всем Фьорсену - это только потешить свою уязвленную гордость, ведь ей приходилось делать то, чего она не хотела.
Она спустилась к завтраку, ни на шаг не приблизившись к решению; ни она, ни отец не упоминали о вчерашнем разговоре.
Потом Джип вернулась в свою комнату, чтобы после месячного отсутствия привести в порядок платья. Было уже за полдень, когда, услышав легкий стук, она открыла дверь и увидела Марки.
- Прошу извинения, мэм.
Джип впустила его. Марки закрыл за собой дверь.
- Мистер Фьорсен в прихожей, мэм. Он пролез в дверь, когда я открыл ее на его звонок; он почти оттолкнул меня, и я не смог удержать его.
- Отец дома?
- Нет, мэм. Майор отправился в клуб фехтовать.
- Что вы сказали Фьорсену?
- Сказал, что я посмотрю, но, насколько могу судить, никого нет дома. Может быть, попробовать как-нибудь отделаться от него, мэм?
Джип покачала головой.
- Скажите, что его никто не может принять.
Вальдшнепьи глаза Марки под черными кустистыми бровями смотрели на нее с грустным сочувствием. Он открыл дверь, собираясь выйти. За дверью стоял Фьорсен, он быстро, рывком проник в комнату. Она увидела, как Марки поднял руки, словно желая обхватить его сзади, и сказала спокойно:
- Марки, пожалуйста, подождите там.
Когда дверь закрылась, она отошла к туалетному столу и остановилась, глядя на мужа; сердце ее билось так, словно готово было выскочить вон.
Он отрастил себе бородку, щеки у него слегка округлились, глаза казались еще более зелеными; в остальном он был таким же, как запомнился ей. И первой ее мыслью было: "Почему я жалела его? Он не будет мучиться, не сопьется до смерти - у него жизненных сил хватит на двадцать человек".
Неестественная улыбка, с которой он вошел, исчезла с его лица. Он оглядел комнату с тем же наполовину злобным, наполовину трусливым выражением, которое ей было знакомо.
- Ну, Джип, - сказал он, и голос его слегка дрогнул. - Наконец-то! Ты не хочешь поцеловать меня?
Как глупо! Джип вдруг почувствовала себя совершенно спокойной.
- Вы хотите поговорить с моим отцом? Его нет дома.
Фьорсен возмущенно пожал плечами.
- Послушай, Джип! Я вчера вернулся из России. Я заработал кучу денег. Вернись ко мне! Я исправлюсь, клянусь тебе! Ах, Джип, вернись ко мне, и ты увидишь, как все будет хорошо! Я увезу тебя за границу, тебя и bambina Девочку (итал.).. Мы поедем в Рим, словом, куда захочешь, мы будем жить так, как тебе нравится. Только вернись ко мне!
Джип ответила с каменным лицом: - Вы говорите бессмысленные вещи.
- Джип, клянусь, я не встретил женщины, которая может сравниться с тобой. Будь добра ко мне еще раз. Теперь я не собьюсь с пути. Испытай меня! Испытай меня! Моя Джип!
Эти трагические, умоляющие интонации показались ей сейчас особенно фальшивыми и ребяческими; Джип поняла, как сильно то, новое чувство, которое живет в ее сердце. И чем больше оно о себе заявляло, тем жестче становились ее лицо и голос.
- Если это все, что вы пришли сказать, - пожалуйста, уходите. Я никогда не вернусь к вам. Раз и навсегда поймите это, пожалуйста.
Его молчание произвело на нее больше впечатления, чем его мольбы; своей обычной крадущейся походкой он приблизился к ней вплотную, чуть не касаясь лицом ее лба.
- Ты моя жена, - сказал он. - Я требую, чтобы ты вернулась. Ты должна быть у меня. Если ты не вернешься, я убью тебя или себя.
И вдруг он обнял ее и рванул к себе. Она подавила крик и очень тихо, не двигаясь, сказала:
- Отпустите меня, мне больно. Сядьте спокойно. Я вам кое-что расскажу.
Ее тон заставил его разжать руки и отодвинуться, чтобы увидеть ее лицо. Джип отвела его руки, села на старый дубовый сундук и указала ему на подоконник. Сердце у нее болезненно колотилось, она ощущала почти физическую тошноту: когда он стоял близко, она чувствовала сильный запах коньяка. Все выглядело так, словно она попала в клетку дикого зверя или в одну палату с сумасшедшим! Она вспомнила о его растопыренных пальцах, готовых, как когти, впиться в ее ребенка. Вспомнила так живо, что она едва видела его сейчас, сидящего на подоконнике и ждущего, что она скажет. Пристально глядя прямо ему в глаза, она тихо сказала:
- Ты говоришь, что любишь меня, Густав. Я тоже старалась тебя любить, но не могла никогда, с самого начала. Я очень старалась. Я думаю, для тебя все-таки имеет значение, что чувствует женщина, даже если это твоя жена.
Она увидела, как дрогнуло его лицо, и продолжала:
- Когда я поняла, что не могу любить тебя, я почувствовала, что у меня нет на тебя прав. Я не настаивала на своих правах, правда?
Снова его лицо дрогнуло, но она торопливо продолжала:
- Но не мог же ты требовать от меня, чтобы я всю свою жизнь прожила без любви - ты, который любил столько раз? - Крепко сжав руки, сама себе удивляясь, она проговорила: - А теперь я люблю. Я отдалась другому.
Он издал какой-то странный, скулящий звук и закрыл лицо руками. У Джип промелькнуло в голове: "Прием попрошайки: пожалейте, дорогой сэр, будьте милосердны!" Что же, он сейчас вскочит и задушит ее? Броситься к двери, позвать на помощь? Несколько долгих и страшных мгновений она смотрела на него; он сидел на подоконнике, раскачиваясь из стороны в сторону, все так же закрыв лицо руками. - Вдруг, не глядя на нее, он прижал руку ко рту и выбежал из комнаты.
Через открытую дверь Джип увидела фигуру Марки - он сделал движение, когда мимо него пробегал Фьорсен. Заперев дверь, она легла в постель. Сердца ее стучало, как молоток. Если от этого потрясения Фьорсен снова запьет, мало ли что может еще случиться?
Он говорил дикие вещи; но какое у него право на ревность, на гнев? Какое право? Она вскочила, все еще дрожа, подошла к зеркалу и машинально стала поправлять волосы. Просто чудо, что она осталась невредимой!
Она уговорилась с Саммерхэем встретиться в три часа на скамейке в Сент-Джеймском парке. Но теперь все стало другим, стало трудным и опасным. Подождать, посоветоваться с отцом? Но если бы она не пришла на это свидание, Брайан стал бы беспокоиться, думать, что с ней что-то случилось; или ему пришло бы в голову - о, глупость! - что она забыла о свидании или даже раскаялась в своей любви! А что бы подумала она сама, если бы он не пришел на свидание после стольких дней блаженства? Она, конечно, решила бы, что он раздумал, разлюбил, понял, что она недостойна его, что женщине, которая способна отдаться так легко, он не может посвятить свою жизнь.
В этих жестоких сомнениях Джип провела следующие два часа, пока стрелка не подошла к трем. Если она не пойдет, он явится сюда, на Бэри-стрит, а это еще опаснее. Она надела шляпу и быстро пошла в сторону Сент-Джеймского дворца. Убедившись, что ее никто не преследует, она почувствовала себя смелее. Она опоздала на десять минут и сразу увидела, что он прохаживается взад и вперед, оборачиваясь через каждые несколько секунд, чтобы не упускать из виду скамейку.
Поздоровавшись с той трогательной небрежностью любовников, которая мало кого обманывает, они пошли по аллее в Грин-парк. Она передала ему разговор с отцом. И только когда он крепко сжал ее руку под зонтиком, лежавшим у нее на коленях, она заговорила о Фьорсене.
Он убрал руку и спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40