Вулф Вирджиния
Волны
Вирджиния Вулф
Волны
Роман
Перевод с английского Е. Суриц
От редакции
"Волны" (1931) - по художественному построению самый необычный роман английской писательницы Вирджинии Вулф, имя которой хорошо известно читателям "ИЛ". На протяжении своей творческой жизни Вулф стремилась к радикальному обновлению традиционных моделей повествования, считая, что ушло время "романа среды и характеров" с типичными для него социально-психологическими конфликтами, тщательно выписанным фоном действия и неспешным развертыванием интриги. Новая "точка зрения" в литературе - в ее обоснование написаны самые важные эссе Вулф - означала стремление и умение передать жизнь души в ее спонтанности и спутанности, вместе с тем достигая внутренней целостности как персонажей, так и всей картины мира, который запечатлен "без ретуши", а таким, как его видят и осознают герои.
В романе "Волны" их шесть, жизнь их прослежена с детских лет, когда все они были соседями по дому, стоявшему на морском берегу, и до старости. Однако эта реконструкция произведена исключительно через внутренние монологи каждого из персонажей, а монологи сближены ассоциативными связями, повторяющимися метафорами, отзвуками часто одних и тех же, но всякий раз по-своему воспринятых событий. Возникает сквозное внутреннее действие, и перед читателем проходят шесть человеческих судеб, причем возникает оно не за счет внешней достоверности, а посредством полифонического построения, когда важнейшей целью оказывается не столько изображение реальности, сколько воссоздание разнородных, прихотливых, часто непредсказуемых реакций на происходящее каждого из действующих лиц. Подобно волнам, эти реакции сталкиваются, перетекают - чаще всего едва заметно - одна в другую, а движение времени обозначено страницами или абзацами, выделенными курсивом: ими намечена и атмосфера, в которой развертывается драматический сюжет.
Давно ставший одним из канонических текстов европейского модернизма, роман Вулф по сей день провоцирует споры о том, является ли творчески перспективным художественное решение, предложенное писательницей. Однако значительность эксперимента, осуществленного в этой книге, которая послужила школой мастерства для нескольких писательских поколений, безоговорочно признана историей литературы.
Ниже мы публикуем отрывки из дневников В. Вульф периода создания романа "Волны".
Первое упоминание о "Волнах" - 14.03.1927.
В. В. кончила "На маяк" и пишет о том, что чувствует "потребность в эскападе" (которую она вскоре утолила с помощью "Орландо") перед тем, как приступить к "очень серьезному, мистическому, поэтическому произведению".
18.05 того же года она уже пишет о "Бабочках" - так она сначала предполагала назвать свой роман:
"...поэтическая идея; идея некоего постоянного потока; не только человеческая мысль течет, но все течет - ночь, корабль, и все сплывается воедино, и поток разрастается, когда налетают яркие бабочки. Мужчина и женщина разговаривают за столом. Или они молчат? Это будет история любви".
Мысли о "Волнах" ("Бабочках") не отпускают ее, что бы она ни писала. То и дело отдельные упоминания мелькают в дневнике.
28.11.1928 записано:
"...я хочу пропитать, насытить каждый атом. То есть изгнать всю тщету, мертвость, все лишнее. Показать мгновенье во всей полноте, чем бы оно ни заполнялось. Тщета и мертвость происходят от этой жуткой реалистической повествовательности: последовательного изложения событий от обеда до ужина. Это фальшь, условность. Зачем допускать в литературу все, что не есть поэзия? Не за то ли я досадую на романистов, что они не затрудняют себя отбором? Поэты - те обыкновенно отбирают так, что не оставляют почти ничего. Я хочу все вместить; но пропитать, насытить. Вот что я хочу сделать в "Бабочках".
Запись 9.04.1930:
"Я хочу несколькими чертами передать суть каждого характера... Та свобода, с какой писались "На маяк" или "Орландо", здесь невозможна из-за немыслимой сложности формы. Кажется, это будет новый этап, новый шаг. По-моему, я стойко держусь первоначального замысла".
Запись 23.04.1930:
"Это очень важный день в истории "Волн". Я, кажется, подвела Бернарда к тому углу, за которым начнется последний отрезок пути. Он пойдет теперь прямо, прямо и остановится у двери: и в последний раз будет картина волн".
Но сколько раз еще она переписывала, дописывала, исправляла!
Запись 4.02.1931:
"Еще несколько минут и я, слава Небесам, смогу написать - я кончила "Волны"! Пятнадцать минут назад я написала - о, Смерть!.."
Разумеется, и на этом работа не кончилась...
Было еще много переписыванья, исправлений...
Запись 19.07.1931:
"Это шедевр, - сказал Л. (Леонард), входя ко мне. - И лучшая из твоих книг". Но кроме того он сказал, что первые сто страниц очень трудны и неизвестно, будут ли они по зубам среднему читателю".
ВОЛНЫ
Солнце еще не встало. Море было не отличить от неба, только море лежало все в легких складках, как мятый холст. Но вот небо побледнело, темной чертой прорезался горизонт, отрезал небо от моря, серый холст покрылся густыми мазками, штрихами, и они побежали, вскачь, взапуски, внахлест, взахлеб.
У самого берега штрихи дыбились, взбухали, разбивались и белым кружевом укрывали песок. Волна подождет-подождет, и снова она отпрянет, вздохнув, как спящий, не замечающий ни вдохов своих, ни выдохов. Темная полоса на горизонте постепенно яснела, будто выпадал осадок в старой бутылке вина, оставляя зеленым стекло. Потом прояснело все небо, будто тот белый осадок наконец опустился на дно, или, может быть, это кто-то поднял лампу, спрятавшись за горизонтом, и пустил над ним веером плоские полосы, белые, желтые и зеленые. Потом лампу подняли выше, и воздух стал рыхлым, из зеленого выпростались красные, желтые перья, и замерцали, вспыхивая, как клубы дыма над костром. Но вот огненные перья слились в одно сплошное марево, одно белое каление, кипень, и он сдвинул, поднял тяжелое, шерстисто-серое небо и обратил миллионами атомов легчайшей сини. Понемногу стало прозрачным и море, оно лежало, зыбилось, посверкивало, подрагивало, пока не стряхнуло все почти полосы темноты. А державшая лампу рука поднималась все выше, все выше, и вот уже стало видно широкое пламя; над горизонтом занялась огненная дуга, и вспыхнуло золотом все море вокруг.
Свет охлестнул деревья в саду, вот один листок стал прозрачным, другой, третий. Где-то в вышине чирикнула птица; и все стихло; потом, пониже, пискнула другая. Солнце сделало резче стены дома, веерным краем легло на белую штору, и под лист у окошка спальни оно бросило синюю тень - как отпечаток чернильного пальца. Штора легонько колыхалась, но внутри, за нею, все было еще неопределенно и смутно. Снаружи без роздыха пели птицы.
- Я вижу кольцо, - Бернард говорил. - Оно висит надо мной. Дрожит и висит такой петлей света.
- Я вижу, - Сьюзен говорила, - как желтый жидкий мазок растекается, растекается, и он убегает вдаль, пока не наткнется на красную полосу.
- Я слышу, - Рода говорила, - звук: чик-чирик; чик-чирик; вверх-вниз.
- Я вижу шар, - Невил говорил, - он каплей повис на огромном боку горы.
- Я вижу красную кисть, - Джинни говорила, - и она перевита вся золотыми такими ниточками.
- Я слышу, - Луис говорил, - как кто-то топает. Огромный зверь прикован за ногу цепью. И топает, топает, топает.
- Смотрите - там, на балконе, в углу паутина, - Бернард говорил. - И на ней водяные бусины, капли белого света.
- Листы собрались под окном и навострили ушки, - Сьюзен говорила.
- Тень оперлась на траву, - Луис говорил, - согнутым локтем.
- Острова света плывут по траве, - Рода говорила. - Они упали с деревьев.
- Глаза птиц горят в темноте между листьев, - Невил говорил.
- Стебли поросли жесткими такими короткими волосками, - Джинни говорила, и в них позастряли росинки.
- Гусеница свернулась зеленым кольцом, - Сьюзен говорила, - вся-вся в тупых ножках.
- Улитка перетаскивает через дорогу свой серый тяжелый панцирь и приминает былинки, - Рода говорила.
- А окна то загорятся, то гаснут в траве, - Луис говорил.
- Камни мне холодят ноги, - Невил говорил. - Я каждый чувствую: круглый, острый, - отдельно.
- У меня все руки горят, - Джинни говорила, - ладошки только липкие и мокрые от росы.
- Вот крикнул петух, будто красная, тугая струя вспыхнула в белом приплеске, - Бернард говорил.
- Птицы поют, - вверх-вниз, туда-сюда, повсюду, везде качается гомон, Сьюзен говорила.
- Зверь все топает; слон прикован за ногу цепью; на берегу топает страшный зверь, - Луис говорил.
- Гляньте на наш дом, - Джинни говорила, - какие белые-белые от штор у него все окошки.
- Уже закапала холодная вода из кухонного крана, - Рода говорила, - в таз, на макрель.
- Стены пошли золотыми трещинами, - Бернард говорил, - и тени листьев легли синими пальцами на окно.
- Миссис Констабл сейчас натягивает свои толстые черные чулки, - Сьюзен говорила.
- Когда поднимается дым, это значит: сон кучерявится туманом над крышей, Луис говорил.
- Птицы раньше пели хором, - Рода говорила. - А теперь отворилась кухонная дверь. И они сразу прыснули прочь. Будто кто горстку зерен швырнул. Только одна поет и поет под окном спальни.
- Пузыри зарождаются на дне кастрюли, - Джинни говорила. - А потом они поднимаются, быстрей, быстрей, такой серебряной цепью под самую крышку.
- А Бидди соскребает рыбьи чешуйки на деревянную доску щербатым ножом, Невил говорил.
- Окно столовой стало теперь темно-синее, - Бернард говорил. - И воздух трясется над трубами.
- Ласточка пристроилась на громоотводе, - Сьюзен говорила. - И Бидди плюхнул на кухонные плиты ведро.
- Вот удар первого колокола, - Луис говорил. - А за ним и другие вступили; бим-бом; бим-бом.
- Смотрите, как бежит по столу скатерть, - Рода говорила. - Сама белая, и на ней кругами белый фарфор, и серебряные черточки возле каждой тарелки.
- Что это? Пчела жужжит у меня над ухом, - Невил говорил. - Вот она, здесь; вот она улетела.
- Я вся горю, я трясусь от холода, - Джинни говорила. - То это солнце, то эта тень.
- Вот они все и ушли, - Луис говорил. - Я один. Все пошли в дом завтракать, а я один, у забора, среди этих цветов. Еще самая рань, до уроков. Цветок за цветком вспыхивает в зеленой тьме. Листва пляшет, как арлекин, и прыгают лепестки. Стебли тянутся из черных пучин. Цветы плывут по темным, зеленым волнам, как рыбы, сотканные из света. Я держу в руке стебель. Я - этот стебель. Я пускаю корни в самую глубину мира, сквозь кирпично-сухую, сквозь мокрую землю, по жилам из серебра и свинца. Я весь волокнистый. От малейшей зыби меня трясет, земля мне тяжко давит на ребра. Здесь, наверху, мои глаза зеленые листья, и они ничего не видят. Я мальчик в костюме из серой фланели, с медной застежкой-змейкой на брючном ремне. Там, в глубине, мои глаза - глаза каменного изваяния в нильской пустыне, лишенные век. Я вижу, как женщины бредут с красными кувшинами к Нилу; вижу раскачку верблюдов, мужчин в тюрбанах. Слышу топот, шорох, шелест вокруг.
Здесь Бернард, Невил, Джинни и Сьюзен (но только не Рода) запускают рампетки в цветочные клумбы. Сбривают рампетками бабочек с еще сонных цветов. Прочесывают поверхность мира. Трепет крылышек надрывает сачки. Они кричат: "Луис! Луис!", но они меня не видят. Я спрятан за изгородью. Тут только крошечные просветы в листве. О Господи, пусть они пройдут мимо. О Господи, пусть вывалят своих бабочек на носовой платок на дороге. Пусть пересчитывают своих адмиралов, капустниц и махаонов. Только бы меня не увидели. Я зеленый, как тис, в тени этой изгороди. Волосы - из листвы. Корни - в центре земли. Тело - стебель. Я сжимаю стебель. Капля выдавливается из жерла, медленно наливается, набухает, растет. Вот розовое что-то мелькает мимо. Между листьев заскальзывает быстрый взгляд. Меня опаляет лучом. Я мальчик во фланелевом сером костюме. Она меня нашла. Что-то ударило меня в затылок. Она поцеловала меня. И опрокинулось все.
- После завтрака, - Джинни говорила, - я припустила бегом. Вдруг вижу: листья на изгороди шевелятся. Подумала - птичка сидит на гнезде. Расправила ветки и заглянула; смотрю - птички нет никакой. А листья все шевелятся. Я испугалась. Бегу мимо Сьюзен, мимо Роды и Невила с Бернардом, они разговаривали в сарае. Сама плачу, а бегу и бегу, все быстрей. Отчего так прыгали листья? Отчего так прыгает у меня сердце и никак не уймутся ноги? И я кинулась сюда и вижу - ты стоишь, зеленый, как куст, стоишь тихо-тихо, Луис, и у тебя застыли глаза. Я подумала: "Вдруг он умер?" - и я тебя поцеловала, и сердце под розовым платьем колотилось у меня, и дрожало, как листья дрожали, хоть они-то непонятно теперь - отчего. И вот я нюхаю герань; нюхаю землю в саду. Я танцую. Струюсь. Меня накинуло на тебя, как сеть, как сачок из света. Я струюсь, и дрожит накинутый на тебя сачок.
- Через щелку в листве, - Сьюзен говорила, - я увидела: она его целовала. Я подняла голову от моей герани и глянула через щелку в листве. Она его целовала. Они целовались - Джинни и Луис. Я стисну свою тоску. Зажму в носовом платке. Скручу в комок. Пойду до уроков в буковую рощу, одна. Не хочу я сидеть за столом, складывать числа. Не хочу я сидеть рядом с Джинни, рядом с Луисом. Я положу свою тоску у корней бука. Буду ее перебирать, теребить. Никто меня не найдет. Буду питаться орехами, высматривать яйца в куманике, волосы станут грязные, я буду спать под кустом, воду пить из канавы, так и умру.
- Сьюзен прошла мимо нас, - Бернард говорил. - Шла мимо двери сарая и тискала носовой платок. Она не плакала, но глаза, они ведь у нее такие красивые, сузились, как у кошки, когда та собирается прыгнуть. Я пойду за ней, Невил. Тихонько пойду за ней, чтоб быть под рукой и утешить, когда она зайдется, расплачется и подумает: "Я одна".
Вот она идет через луг, с виду как ни в чем не бывало, хочет нас обмануть. Доходит до склона; думает, теперь никто ее не увидит. И припускает бегом, зажав кулаками грудь. Тискает этот свой платок-узелок. Взяла в сторону буковой рощи, прочь от утреннего блеска. Вот дошла, расправляет руки - сейчас поплывет по тени. Но со свету ничего не видит, спотыкается о корни, падает под деревья, где как будто выдохся и задыхается свет.
1 2 3 4 5