И все-таки он был человеком странным. Странным и непонятным.
Ну какому взрослому человеку, у которого за плечами шестая часть века, придет в голову собирать этикетки от спичечных коробок? Марки – это понятно. Монеты – вполне уважаемо! Но этикетки?
А Женька собирал. За какой-то паршивой коробочкой из какой-то серии Женька три раза ездил в Балашиху к такому же, как и он, спичечному психу.
Это еще не все. Дикую нелепость Женька совершил именно тогда, когда ему осталось два шага до того, чтобы считать свою коллекцию самой большой в Москве.
Он случайно узнал, что редакция детской газеты дарит велосипед «Орленок» собравшему наибольшее количество этикеток. И тогда Женька отдал свою роскошную коллекцию первому попавшемуся дворовому мальчишке и тем самым усадил этого мальчишку в седло велосипеда. Ну как вам это нравится? Вы видели что-нибудь подобное?
Или вот, например, вставочка. То есть как, какая вставочка? Обыкновенная. Ну, знаете, такая ручка с пером, которую покупают ученику второго класса, когда ему наконец официально разрешают писать чернилами.
Так вот... Уже давным-давно его приятели щеголяли автоматическими перьями самых различных конструкций, а Женька невозмутимо пользовался какой-то деревянной ручкой с обкусанным концом. Помимо следов Женькиной задумчивости, вставочка носила на себе две буквы – «А» и «К», вырезанные, очевидно, очень давно, но, по-видимому, не поддающиеся никакой расшифровке. Странно, правда ведь? И уж совсем непонятным было Женькино поведение, когда Юрочка Залесский, самый красивый и остроумный мальчик всех четырех курсов, брезгливо взял двумя пальцами вставочку с буквами и спросил:
– Простите, мсье... Какой фирмы это перо? Это «Паркер» или «Монблан»? Кто тот почтенный старичок, от которого вы унаследовали эту археологическую редкость?
Вот тут-то Женька и повел себя непонятно. Он осторожно вынул из Юрочкиных рук свою обкусанную деревяшку и неосторожно коротко ударил Юрочку в челюсть.
Юрочка на десять дней был освобожден от занятий по дикции и мастерству актера, а Женькина мама целый час разговаривала с директором училища у него в кабинете при плотно закрытых дверях. Женька сидел в приемной и ждал кары.
Дверь отворилась, и вышел директор. Женька встал.
– Какая у вас сейчас лекция, Каблуков? – спросил директор.
– История цирка, – мрачно ответил Женька.
– Так вот, пожалуйста, Каблуков, идите и изучайте историю цирка, – сказал директор и ушел к себе в кабинет.
Возмездия не последовало. Даже собрания не было! Странно, правда?
Кроме всего прочего, Женька умудрялся наделять неодушевленные предметы черточками человеческих характеров и, случалось, подолгу разговаривал с ними. У него были вещи-приятели, вещи-враги и вещи, к которым он относился равнодушно.
С вещами-приятелями Женька был всегда вежлив. В Москве, на Ордынке, недалеко от его дома, у него был «приятель» телефон-автомат. Несколько телефонных будок стояло в помещении почты – Женька хранил верность своему телефону. Даже тогда, когда все будки были свободны, а его автомат занят, Женька честно ждал своего «приятеля». Будка освобождалась, Женька заходил и, ласково похлопывая телефон по матовым серым бокам, начинал кормить его монетками, обзванивая всю Москву. Иногда в благодарность за искреннюю дружбу автомат дарил Женьке пару лишних монеток, и Женьку это радовало. Нет, что ни говорите, а Женька был человек странный... Странный и непонятный...
Даже когда Женька получил диплом, в котором черным по белому было написано, что он, Каблуков Евгений Александрович, поступил в Государственное училище циркового искусства тогда-то и, окончив его тогда-то, получил квалификацию артиста, странности Женькины не кончились.
Его партнеры к нему привыкли и любили его. Женька был хорошим акробатом и, как говорят в цирке, «куражливым», то есть смелым, а это очень важно быть «куражливым» в цирке...
Но порой даже партнеры поражались, глядя на Женьку. Как-то в одном из цирков Женька подружился с ослом. Осел принадлежал дрессировщику зверей.
Недели две Женька подлизывался к ослу и подкармливал его всякой всячиной. Осел лежал возле душевой в конце закулисного коридора. Женька ежедневно по нескольку часов в день проводил около осла. И однажды торжественно сообщил партнерам, что мог бы сделать с этим ослом совершенно потрясающий номер, так как осел узнает даже его, Женькины, шаги, а только сейчас слопал из его рук бутерброд с кетовой икрой, чего ни один осел в мире еще не делал!
Партнеры усомнились и недоверчиво покачали головой. На следующее утро во время репетиции дрессировщика Женька уселся в первый ряд и заявил партнерам, что сейчас они увидят, на что способен он, Женька.
Осла вывели в манеж, и дрессировщик, щелкая его кнутом по серенькому заду, стал учить осла ходить «испанским шагом». Осел понятия не имел об «испанском шаге», и дрессировщик нервничал.
Женька взглянул на партнеров и, тихонько сказав: «Вуаля!» – как-то особенно щелкнул двумя пальцами. Осел моментально повернулся в Женькину сторону и, совершенно забыв о дрессировщике, направился к Женьке. Он подошел к краю манежа и потянулся через барьер к первому ряду. Женька, довольно ухмыляясь, погладил осла и что-то ласково сказал ему. Осел опустился на колени, положил голову на барьер и преданно посмотрел на Женьку.
Дрессировщик бросил кнут в опилки и закричал не своим голосом, что он давно уже замечает, что Женька кормит осла всякой дрянью и сюсюкает с ним и что если ему, Женьке, приспичило стать дрессировщиком, то пускай ищет себе ослов где угодно, а не сбивает с толку бедных чужих животных! И вообще, пускай Женька немедленно убирается с его репетиции, не то он, дрессировщик, найдет на него, Женьку, управу!
Короче говоря, Женьку с треском выгнали из зрительного зала, а директор цирка влепил ему выговор и запретил подходить к ослу ближе чем на двадцать метров.
В течение нескольких дней Женька и осел с немой тоской и нежностью поглядывали друг на друга с расстояния, обусловленного дирекцией цирка.
Женькина партнерша сказала, что все это смахивает на историю Ромео и Джульетты. Партнер заявил, что лишь бы не отравился осел, а за Женьку он, дескать, спокоен. Сказал он это не без основания, так как ему показалось, что выговор охладил Женькину преступную страсть к дрессировке чужих ослов. Так оно и было: Женька больше не пытался дрессировать «бедное чужое животное». Однако ни у Женьки, ни у осла расположение друг к другу не пропало. Ни скандал в манеже, ни выговор в приказе не могли повлиять на настоящую мужскую дружбу осла и Женьки.
Приятели встречались тайно. Поздно вечером, когда заканчивалось представление и парадные входные двери цирка запирались изнутри на громадные амбарные замки, Женька приходил в конец закулисного коридора. Осел лежа жевал сено, а Женька, усевшись рядом, рассказывал ему события минувшего дня.
Но однажды в цирк пришел приказ отправить дрессировщика со всеми его животными в другой город, в другой цирк.
И Женька очень разволновался. У него все, буквально все валилось из рук. К счастью, в цирке был выходной день и на работе номера это не отразилось. С утра и до позднего вечера во дворе цирка шла погрузка. Реквизит и клетки с мелкими животными ставились на грузовики и увозились на станцию. К вечеру пошел противный дождь. В цирке остались крупные животные: слон, две зебры и осел. Даже медведи и те уже уехали.
– Крупные животные, – сказал дрессировщик, – пойдут на вокзал своим ходом.
Но, как потом выяснилось, зебры не хотели идти вечером, в дождь «своим ходом». Они вообще никаким ходом не хотели идти, и с величайшим трудом их запихали в грузовик с высокими бортами. Как зебры ни визжали, а их все-таки увезли. Потом, весело помахивая хоботом и хвостом, ушел слон.
А потом... А потом пришли за ослом. Дрессировщик увидел Женьку около осла и ничего не сказал. И Женька ничего не сказал. И осел ничего не сказал. Он просто поднялся и пошел за дрессировщиком. Женька побрел вслед.
Большие ворота закулисной части были настежь распахнуты в холодный вечерний дождь. Медленно ступая, осел шел в этот черный квадрат, повернув голову, глядя на Женьку. Он даже наткнулся на что-то, так как не видел, куда шел.
– Ну, ты! Слепая курица! – крикнул дрессировщик и дернул за веревку. Осел вышел во двор и сразу же за пеленой дождя стал терять свои очертания.
Женька прошел еще несколько шагов и остановился. Он уже почти не видел осла. Струйки дождя стекали с головы и заливали глаза, да и совсем темно было.
Какое-то неясное пятно расплывалось в вечерней дождливой мгле, и только медленные, шлепающие по лужам шаги слышались оттуда, куда уходил осел...
Странный человек Женька Каблуков. Странный и непонятный...
Рассказ про Женьку Каблукова
Все это случилось осенью в одном небольшом южном городке, жители которого глубоко убеждены, что они живут в центре вселенной, а Минск, Париж, Одесса, Лондон и Харьков – это не что иное, как предместья их собственного города. И конечно, в городе были театр оперетты и цирк шапито.
Весной закрытие зимнего сезона театра, а осенью закрытие шапито воспринимались трагически, как личное оскорбление городу.
Жители этого города справедливо считали, что если городу нельзя иметь собственный планетарий, то уж цирк может работать круглый год, ничего с ним не случится.
В общем, это был хороший город, и в нем был хороший цирк.
Цирк имел брезентовый купол цвета хаки и был виден из любого конца города. Даже из дачной местности...
Собственно говоря, город здесь ни при чем. Просто в нем стоял цирк. И в цирке шло последнее представление летнего сезона...
Впрочем, давайте по порядку...
Во-первых, кто такие Михеевы?
Михеевы – это Гена и Зина, брат и сестра, и Женька. Но Женька им не родственник. Он партнер. И фамилия у Женьки Каблуков, а не Михеев. Но назывались они «Михеевы» вовсе не потому, что Михеевых в номере больше, чем Каблуковых, а потому, что Гена Михеев был существом более организованным, чем остальные партнеры. К тому же он был «нижним». А в-третьих... Впрочем, перечисленного вполне достаточно, чтобы именно Михеев был руководителем номера. И поэтому они назывались «Михеевы».
Честно говоря, иногда Женька думал о том, что, если бы у него была более звучная фамилия, он просил бы объявлять каждого. Ну например: «Зинаида и Геннадий Михеевы и Евгений Изумрудов!» Но так как Женька был все-таки Каблуков, то их и объявляли: «Темповые акробаты артисты Михеевы!»
Женька был человек увлекающийся. Еще на третьем курсе в цирковом училище, когда он начал репетировать номер с Михеевыми, он влюбился в Зину, сестру Гены. Но эта любовь прошла через три месяца, и виновата была в этом Зина. Женька понял, что не может любить человека, которому невозможно вдолбить, что на заднем сальто нужно брать плотную группировку! А так как Зина и не подозревала о том, что Женька был в нее влюблен, «разрыв» прошел незамеченным. Отношения между партнерами остались приятельские, и всех троих это устраивало.
В первом же цирке, где дебютировали Михеевы, Женька навсегда полюбил Клару Гурьеву, дочку коверного клоуна. Однако после того как Клара заявила, что лучшая в мире книга – «Кукла госпожи Барк», а Есенин – «просто душка», Женька понял, что нет в жизни счастья и что он «не создан для блаженства...».
Потом Женька взялся писать стихи. Стихи почему-то получались грустные, с надрывом... Однажды Женька прочел стихи Гене и Зине. Он читал, стоя в одних трусах, босиком на реквизитном ящике в гардеробной. И когда он дошел до строчек:
Вечно я в ленту барьера закован,
Выход отсюда один – за кулисы,
Я вот в тоску, как багаж, упакован.
Вам не понять ли, вы тоже актриса... –
Зина посмотрела на него увлажненными глазами, а Гена сплюнул и сказал Женьке:
– Черт знает что нагородил! Какое-то больное творчество!.. Ты бы, Женька, лучше пируэт сальто-мортале отрепетировал! А то такой закорючкой летаешь по манежу, что смотреть противно!
Вечером этого же дня Женька сделал блестящее сальто с пируэтом и, бросив писать стихи, с жаром принялся придумывать какой-то «потрясающий» воздушный номер!
Он вооружился учебником физики для восьмого класса и целыми днями чертил, рисовал и придумывал какой-то сногсшибательный аппарат. Он показал свои чертежи цирковому инженеру, и «гениальное изобретение» отправилось в мусорный ящик. Причем рука, выбросившая чертежи, записи и рисунки, была мужественной рукой самого Женьки.
Цирку Женька был предан неистово.
Репетировали они до одури... Ругались, кричали друг на друга, спорили и блестяще работали на представлениях.
Почти каждый вечер Михеевы просили кого-нибудь из приятелей встать у занавеса с часами и засечь время их работы в манеже.
Темп, прежде всего темп, считали Михеевы.
– Четыре минуты двенадцать секунд! – кричали приятели, когда Михеевы выскакивали за кулисы.
Женька, тяжело дыша, хватался за голову.
– Какой кретин назвал нас темповыми акробатами, хотел бы я знать? Четыре и двенадцать! Это борьба с удавом, пластический этюд, все, что угодно, но только не темп! Мы ползали по манежу, как сонные мухи!..
Но когда на следующий день раздавался крик очередного хронометражиста: «Четыре и семь!» – мокрый и взъерошенный Женька, задыхаясь, говорил: «Блеск!» – и, не заходя в гардеробную, начинал стаскивать прилипшую к телу рубашку.
– Молодцы, партнерчики! – кричал Михеев.
– Рады стараться! – отвечали Зина и Женька. И они действительно были очень рады.
Всю последнюю неделю шли дожди.
С утра серой пеленой они окутывали теплый город и к вечеру охлаждали его настолько, что люди зябко ежились в пропитанных влагой плащах, глядя на окружающие предметы сквозь струйки, стекающие с полей шляп.
Намокло шапито. Оно стало густого темно-зеленого цвета и тяжело провисало. Все тросы и канаты, опутывающие цирк, натянулись и, когда кто-нибудь случайно задевал их, издавали долгий грустный звук, роняя на землю сотни прозрачных холодных капель.
Шло последнее представление.
1 2 3 4 5 6