Владимир Владимирович Кунин
Старшина



Владимир Кунин
Старшина

* * *

Был март сорок четвертого, грязная снеговая слякоть и страшный завывающий рев подбитого танка «Т 34». Он вертелся на одном месте, на уцелевшей гусенице, разбрызгивая вокруг себя грязный снег и случайную смерть. Пулеметы его били неприцельно сквозь желтое пламя и черный дым горящего солярового масла.
Откинулся верхний люк, и из башни высунулся объятый пламенем человек. Он что-то кричал и вслепую палил из автомата вокруг себя. А потом – то ли потерял сознание от ожогов, то ли был настигнут пулей – выронил автомат и, как тряпичная кукла, повис смрадным дымным факелом на орудийной башне.
Под танком что-то грохнуло, взметнулся светлый язык огня, и танк прекратил свою нелепую пляску.
Вскинулись передние люки, и обожженный кряжистый человек стал поспешно вытягивать из танка третьего, еще живого, маленького и худенького. Маленький горел и плакал в голос, а кряжистый, пользуясь тем, что танк остановился задом к немцам, мгновенно вытащил худенького и скатился с ним в грязную снеговую лужу. Маленький горел и плакал, а кряжистый лихорадочно валял его в снегу, накрывал своим телом, пытаясь потушить на нем огонь, и когда сбил пламя с его комбинезона, потащил волоком в сторону от горящего танка.
Немцы не заметили их, потому что в ту секунду внутри танка стали рваться снаряды и взрывом сорвало башню вместе с орудием.
Кряжистый потащил маленького в неглубокую ложбинку, притаился и прижал его к себе. Это был парнишка лет семнадцати.
– Старшина... – всхлипнул парнишка, и его худенькое тельце затряслось от рыданий.
– Тихо, – приказал кряжистый и поволок парнишку по грязному снегу.
– Старшина!..
– Да тут я, вот он я! Чего блажишь?! – задыхаясь, проговорил кряжистый, продолжая тащить паренька в сторону от полыхающего танка.
Старшина остановился, подтянул к себе легкое мальчишеское тело и увидел, что паренек умер.
Старшина прижал его к себе, и в ушах у него прозвучал тоскливый, предсмертный мальчишеский крик: «Старшина!..»

* * *

Было лето сорок четвертого, было тепло и безветренно, и по госпитальному садику шатались легко раненные и выздоравливающие. Цеплялись к молоденьким санитаркам и сестричкам, которые деловито шмыгали из одного корпуса в другой. Сестры и санитарки полыценно огрызались, не стесняя себя в выборе выражений. Раненые запахивали мышиные халаты, подтягивали кальсончики с черными печатями госпиталя на самых видных местах, заламывали мудреные шляпы и пилотки, состряпанные из газет, и, стараясь скрыть смущение, ржали вослед языкастым девахам...
Длительное пребывание в госпиталях и больницах примиряет с нелепостью госпитальной одежды. Выцветшие от частых стирок халаты, бесформенные полосатые пижамы, кальсоны со штрипочками, тапочки без задников и почти обязательное газетное сооружение на голове спустя месяц пребывания на госпитальной койке начинают носиться с откровенной долей пижонства.
Сама собой определяется «мода», и от вынужденного больничного безделья способ завязывания кальсонных тесемок, по-особому запахнутый халат, кокетливо подшитый белоснежный подворотничок к полосатой пижаме становятся несокрушимой движущей силой, определителем характера и воли и даже вырастают в особое нравственное направление. И каким бы смешным и жалким это ни показалось со стороны, раны от этого заживают быстрее, напропалую идет флирт с младшим медперсоналом и даже ампутации переносятся менее трагично. И в этом есть прекрасная победа Духа над Плотью, столь необходимая в условиях мирных больниц и военных госпиталей, где так легко начать жалеть самого себя...
... Под самым большим деревом госпитального садика врыт в землю деревянный стол с лавками. Четверо забивают «козла». Один сидит в кресле с колесами. Ног у него нет. Зато есть прекрасные ухоженные усы. У его партнера вся голова в бинтах. Только один глаз и рот смотрят на свет божий. У третьего – рука от плеча задрана и пригипсована к сложной конструкции из проволоки. Во всех госпиталях такое сооружение называлось «самолет». Его партнер по «козлу» – широкоплечий, кряжистый, с недоброй физиономией старшина, который по весне горел в танке. Старшина играет стоя, опершись коленом о скамейку.
Все четверо были давно сыгравшейся командой, никаких специальных «доминошных» слов во время игры не употребляли, при неверном ходе не было взаимных упреков, и ожесточенная борьба велась под самый что ни на есть житейский разговор.
Собственно, в разговоре участвовали только трое. Старшина играл молча.
– Протез протезу тоже рознь, – сказал «самолет» безногому.
– Эт-то верно... – Безногий сделал ход, вытащил из кармана пижамной куртки зеркальце и расчесочку и пригладил роскошные усы.
– Американцы самодвижущийся протез сделали. Скоро нам поставлять начнут, – послышалось из забинтованной головы.
– По ленд-лизу, что ли? – спросил «самолет», глянул в свои костяшки и добавил: – Мимо...
– А хрен их знает...
– Раз положено, пускай дают...
– Как же ты с бабой со своей теперь будешь? – рассмеялся «самолет». – Во насуетишься!..
Безногий сделал еще один ход, снова вынул зеркальце, с удовольствием провел расчесочкой по усам:
– Не боись, корешок, как-нибудь пристроюсь!
«Самолет» и забинтованный совсем развеселились, а старшина криво ухмыльнулся, стукнул костяшкой по столу и хрипловатым тенорком, с оттенком презрения сказал партнерам:
– «Рыба». Считайте бабки, чижики.
– Во гад! – удивленно сказал безногий и стал испуганно проверять свои и чужие костяшки.
Со стороны госпитального корпуса раздался женский крик:
– Старшина!.. Кацуба! Старшина Кацуба!..
Кацуба нехотя повернул голову. Кричала молоденькая сестричка со списком в руках.
– Оглох, что ли?! К замполиту!
Кацуба неторопливо снял ногу со скамейки, а сестричка закричала еще громче:
– Старший лейтенант Симаков! Лейтенант Троепольский! Капитан Васин! Старший сержант Бойко! К замполиту, живенько!.. Кацуба, тебе что, особое приглашение?..

* * *

Их было человек пятнадцать, почти все одного возраста – не старше тридцати. Кто капитан, кто лейтенант, кто сержант или старшина – не разобрать. Халаты, пижамочки, замысловатые газетные треуголки. Все на своих двоих. Ни бинтов, ни костылей. Все – вылеченные. Готовые к выписке. Днем раньше, днем позже...
У майора, заместителя начальника госпиталя по политической части, белый халат внакидочку, кулаком воздух рубит для убедительности, говорит горячо, страстно, самую малость любуясь самим собой.
Все сидят, слушают. Стоят только двое – замполит у стола, Кацуба в последнем ряду прислонился к дверному косяку.
Рядом с замполитом, тоже в халате внакидку, какой-то полковник с абсолютно невоенным лицом. Все подтягивает и подтягивает сползающий халат. Видно, не привык к такой форме одежды. Не то что замполит госпиталя. Тот в халате – словно черкес в бурке. И говорит замполит выразительно и, как ему кажется, очень доходчиво:
– Прошел самый страшный час войны!.. И народ наш преодолел трагический пик напряжения всех человеческих сил в борьбе с врагом! Не за горами победа, товарищи!.. Чем и объясняется такое замечательное и гуманное решение командования снять рядовой и сержантский состав тысяча девятьсот двадцать шестого и тысяча девятьсот двадцать седьмого годов рождения с передовой ряда фронтов. Сохранить от случайной пули, от слепого осколка... Кто из них не доучился на гражданке до семи классов средней школы – направить для дальнейшего прохождения службы в строевые части тылового расположения. Кто же имеет семь классов и больше – поедут обучаться в военные школы и училища различных родов войск! Понятно, товарищи?
Сидящий в первом ряду молодой, лысый шутовски провел по своей плеши ладонью и спросил:
– Разрешите, товарищ майор? А к нам это какое отношение имеет? Мы вроде все тут не двадцать шестого, не двадцать седьмого, а постарше... – И снова погладил лысину.
Все рассмеялись.
– Да вы что, Рубцов! – искренне возмутился замполит. – Как же вы не понимаете важности такого политического мероприятия?! Вот товарищ полковник из штаба армии специально приехал...
– Позвольте мне, товарищ майор, – сказал полковник.
Он встал из-за стола, нервно поправил сползающий халат и вдруг увидел стоящего у двери Кацубу.
– Вы почему стоите? Садитесь, пожалуйста.
Кацуба выпрямился по стойке «смирно».
– Садитесь, садитесь... Там есть свободное место, товарищи?
– Он садиться не может, – лениво сказал Рубцов. – У него сложное ранение в «мускулюс глютеус».
Все беспощадно заржали.
– Куда?! – ошарашенно спросил полковник у замполита.
Замполит наклонился и тихо пояснил полковнику, куда ранен Кацуба.
– Простите, пожалуйста, – сказал полковник Кацубе, и тот снова привалился к дверному косяку. – Товарищи! Скоро война кончится...
– Как же... – протянул кто-то.
И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:
– Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, – год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас – опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!
Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.
Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!..»
Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:
– А как быть с теми? – Кацуба показал пальцем в землю. – Им тоже было по семнадцать...
Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:
– А про тех помнить. Каждую секунду... – Подумал и добавил: – И всю свою жизнь.
– Виноват, – сказал Кацуба.

* * *

Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.
За железнодорожной станцией – базарчик и чайхана.
Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.
Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет. Шел, слегка прихрамывая, мягко ступая летними брезентовыми сапожками, и во всем его кряжистом обличье чувствовалась громадная физическая сила.
Не торопясь, он шел мимо базарных рядов, где продавцов было втрое больше, чем покупателей, и остановился только в конце базарчика, около безрукого инвалида в немыслимых остатках военной формы, который торговал папиросами «Дукат» поштучно.
Рядом с инвалидом стояла миловидная, лет двадцати пяти, женщина и пыталась продать какие-то московско-ленинградские зимние вещи.
– Почем? – спросил Кацуба у инвалида и поставил чемоданчик у ног.
– Цена стандартная. Два рубля штука, тридцатник – пачка. У кого хошь спроси...
Невысоко пролетел самолет с приглушенно работающими двигателями. Видно, собрался садиться где-то за городом.
– Почем, говоришь?
– Два рубля штука, тридцатник – пачка...
Кацуба сдвинул свою приплюснутую фуражечку на нос и почесал в затылке.
– А любую половину? – сонно спросил он.
– Это как же? – удивился инвалид.
– Пятнадцать, – сказал Кацуба.
Женщина с зимними вещами рассмеялась.
Инвалид обиделся:
– Что, чокнулся?! Себе дороже выходит!..
По рядам шли четверо курсантов авиационной школы. Хохотали, пробовали тертую редьку из ведер, толкали друг друга и пребывали в прекраснейшем увольнительном настроении.
У одного была красная нашивочка за легкое ранение, у второго – медаль «За оборону Ленинграда», у третьего – такой же гвардейский знак, как и у Кацубы, а у четвертого, кроме значка ГТО на цепочках, не было ничего.
– Покуда с военкоматов присылали, все было тихо, мирно, – сказал инвалид, следя за приближающимися курсантами. – А как вот таких сопляков с фронта поснимали да на учебу бросили, так хоть на танцплощадку не ходи...
– А ты чего, на танцплощадку ходишь? – поинтересовался Кацуба.
И женщина снова рассмеялась. И снова обиделся инвалид.
– При чем тут я?! Люди ходят. Людям тоже потанцевать охота.
Один из курсантов прошелся вдоль рядов в дурашливой лезгинке.
– Ишь, чего выкамаривают – кобели сытые... – совсем обиделся инвалид. – Девятую норму трескают. А в дни полетов – пятую... А там и сгущенка, и белый хлеб, и масло коровье...
– Да что вы!.. – поразилась женщина. – Даже сгущенка?!
– Ну так что? – спросил Кацуба. – Отдаешь дешевле? Я пачки три возьму.
И все было бы прекрасно, если бы первому курсанту не попался под ноги чемоданчик Кацубы. Он об него споткнулся и очень оскорбился этим.
– Чей «угол»? – грозно спросил он.
Кацуба посмотрел на свой опрокинутый чемодан, оглядел сонными глазами четверых и процедил сквозь зубы:
– Что в таких случаях делают приличные люди? Поднимают чемодан, ставят его на место, просят прощения и тихо топают дальше.
– А в глаз хочешь? – коротко спросил другой курсант.
– Не связывайся, – тревожно сказал инвалид Кацубе.
– Очень я не люблю, когда незнакомые люди со мной на ты разговаривают, – пожаловался Кацуба инвалиду. Снял с плеча сидор и положил на прилавок.
У курсанта с медалью уже прыгало бешенство в глазах.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2