https://wodolei.ru/catalog/unitazy/deshevie/
Рядом поднимаются водяные столбы от рвущихся снарядов, а вдали маячат корабли, высадившие десант.
На этой же стене висел фотомонтаж, рассказывающий о боевой жизни моряков Северного флота. Тут были портреты героев-североморцев Колышки-на, Сафонова, Кислякова, Сивкова, Шабалина, снимки атаки морских пехотинцев на полуострове Рыбачьем, кораблей в боевом походе.
Какая-то девочка остановилась около Гурьки, рассматривая надпись на ленточке бескозырки. Гурька спросил:
– Прочитала? Что написано?
– Салага, – спокойно сказала девочка и пошла дальше.
Гурька чуть не подпрыгнул от обиды. Далось же называть юнгов салагами? И кто называет? Девчонка! Да как она смеет оскорблять надпись «Школа юнгов»! Все девочки его родного города загляделись бы на эту надпись. Драться с девчонками здесь, конечно, нельзя. А жаль. Гурька показал бы ей салагу.
Расстроенный, он пошел к Мите, который стоял уже у другой картины. Хорошо, что за музыкой и шумом танцев никто не слышал обидного слова этой сероглазой с косичками. Гурька решил не рассказывать Мите о девочке и молча проглотил обиду.
Каково же было удивление Гурьки, когда его место в зале оказалось рядом с местом девочки-задиры. Она сидела слева от него и разговаривала с подругой, словно ничего не случилось, и она никогда его не видела.
Начался концерт. На сцене хор пел песню про скалистые горы, полуостров Рыбачий и моряка, который тяжелой матросской походкой идет на врага. А соседки не переставали шептаться и мешали слушать. Теперь у него есть повод хоть отчасти расплатиться с обидчицей. Скосив глаза в сторону, он сжал кулак и ткнул девочку в бок, прошептав сквозь зубы:
– Тише, сороки!
Девочка не вскрикнула, чего, откровенно говоря, Гурька ждал от нее, и даже не повернулась к нему, а так больно ущипнула его, что Гурька сам чуть не закричал.
Связываться с этой задирой невозможно. Сидевший сзади офицер обратил внимание на их возню:
– Не балуйтесь.
Гурька притих. Порой он забывал о соседке, хотел устроиться поудобнее в кресле, опереться на подлокотники, но только собирался это сделать, как девочка тут же выставляла свои острые локотки, и Гурьке приходилось выпрямляться или облокачиваться на спинку стоящего впереди кресла. Она следила за ним и дразнила его.
«Ну, подожди… – думал Гурька. – Кончится концерт – поймаю тебя на улице, я тебе припомню!»
Но увидеть девочку после концерта не удалось. Исчезла, точно растаяла.
Во второй раз он встретился с ней совершенно случайно, когда боцман Язьков послал его с пакетом в канцелярию учебного отряда.
Девочка шла ему навстречу, а он не замечал ее, засмотревшись, как рота матросов занимается строевой подготовкой. Девочка задела его за руку и сказала:
– Извините.
Гурька узнал задиру и от неожиданности растерялся. А она стояла рядом, улыбалась и смотрела на него совсем приветливо.
– Пожалуйста, – сказал Гурька, не зная, что еще сказать, потому что девочка стояла и не уходила, глядя на него озорными светлыми глазами. На ней было черное пальто с беличьим воротничком и зеленая вязаная шапочка.
– Вам куда?
– Туда, – махнула девочка рукой в сторону управления учебным отрядом.
– Значит, по пути.
Девочка повернулась и пошла в сторону, противоположную той, в которую только что шла.
– Вы здесь живете? – спросил Гурька.
– Конечно.
– А… родители тоже?
– Да.
– Мать и отец есть?
– Я живу с мамой.
– А зовут как?
– Кого?
– Вас.
Девочка помолчала немного, потом ответила:
– Матильда.
Гурька удивился такому необыкновенному имени, покосился на девочку, но та спокойно шагала рядом и, кажется, не замечала его удивления.
– А фамилия?
– Да вы что только меня спрашиваете? Вот вежливо!
Гурька снова смутился и, должно быть, покраснел.
– Меня зовут Гурьяном. А фамилия Захаров.
– Очень приятно, – сказала девочка.
– А ваша фамилия?
– Моя? Ну, это пока военная тайна. Матильда – и все.
Она повернулась и сказала:
– До свидания.
– Куда вы? Нам же по пути.
– Я передумала. Надо к подруге зайти.
– До свидания.
Матильда пошла обратно, а Гурька смотрел на Золтавшиеся на ее спине косички и думал:
«Матильда… Пока военная тайна… А может, просто Матрена и никакая не Матильда. А кто этих девчонок разберет!…»
Он пошел своей дорогой, продолжая думать о девочке. В прошлый раз щипалась, не давала спокойно слушать концерт, а сегодня разговаривала, улыбалась, и они с ней теперь почти знакомы.
«Хитрая, – решил Гурька. – И смелая тоже».
30
На столике дневального лежат белые, синие, голубые, розовые конверты, самодельные конверты-треугольники, открытки. Юнги шумно разбирают их с радостными возгласами:
– Ура!
– Ваня, тебе два письма!
– Тебе, Толя, пишут! Скоро придет!
– Дайте я сам посмотрю!
Получивший письмо уединяется, чтобы никто не мешал перенестись мыслями туда, где сам недавно жил и где теперь жили близкие и родные. Отсюда, с острова, дом на Большой земле казался очень далеким.
Первое время, когда приходила почта, Гурька с надеждой шел к столику дневального, но оказывалось, что письма ему нет. Николай получал часто. Алевтина Сергеевна наполняла письма нежными, ласковыми словами, советами и тоской по сыну. Николай иногда давал Гурьке читать свои письма, и Гурька вспоминал о своей матери. Будь она жива, у нее тоже нашлись бы для него хорошие материнские слова.
Письмо Гурьке все не приходило и не приходило. Что же с отцом? Почему он не отвечает на его письма? Гурька не мог допустить, чтобы с отцом случилось в госпитале что-нибудь плохое.
Он уже не бегал сломя голову к столику дневального, а терпеливо ждал в сторонке, не крикнет ли кто-нибудь, что ему тоже есть письмо. Случалось, что и кричали, но это была шутка, она больно ранила сердце, и он готов был избить шутника.
На этот раз Гурьки в кубрике не было. Он дежурил по классу и задержался: приводил его в порядок для передачи следующему дежурному. А когда вошел в кубрик, еще от двери увидел у себя на подушке долгожданный конверт. Сначала подумал, что ошибся – смотрит не на свою койку, потом решил, что кто-нибудь случайно бросил ему чужое письмо.
Он подбежал к койке и сразу узнал на конверте почерк отца. Схватил письмо и некоторое время вертел его в руках, не зная, с какого конца разорвать конверт.
Все письмо Гурька прочитал быстро и сразу, потом принялся перечитывать медленно, каждое предложение в отдельности, вглядываясь в неровные буквы дорогого почерка.
Василий Михайлович писал:
«Дорогой мой сынок Гуря!
Долгое время меня возили из одного госпиталя в другой, и я не знал, когда придет этому конец. Потом привезли в Сибирь. Здесь мне стало хуже, и я едва поправился. Писем ни от кого не получал и не знал, что погибла наша дорогая мама, а ты остался один. Ох, и ненавижу я фашистов!
Сейчас я снова в строю. Бьем проклятых извергов фашистов и гоним их с нашей земли.
Вчера мы ненадолго задержались в деревне, которую освободили. Деревни нет. Ее сожгли гитлеровцы. Из жителей почти никого не осталось. Гады согнали их в школу и сожгли живыми. Из всего населения остались две старухи и девочка твоих лет. Живут они вместе, в одной яме, то есть землянке. Мы им дали хлеба, сахару и немного пшенного концентрата. Больше ничего не успели для них сделать. Надо скорее вызволять других наших людей.
Твое решение учиться в школе юнгов я одобряю. Спасибо товарищам из райкома комсомола, что они позаботились о тебе, хотя ты еще не комсомолец.
Уверен, что из тебя выйдет хороший мститель за нашу маму, за все.
С тем и остаюсь твой отец
В. Захаров».
К Гурьке подошел Николай и спросил:
– Получил?
– Получил.
– Что отец пишет?
– Возьми вот, почитай.
– Давай.
– А ты сегодня тоже получил? Дай почитать.
– Да что мать пишет интересного? Вздохи да наставления разные.
– Так ведь мать! Ну, давай, давай! Мне все-таки интересно. А как же! Из родного города.
Николай достал из кармана письмо матери и протянул Гурьке.
Алевтина Сергеевна писала:
«Милый, дорогой Коленька!
Почему ты так редко пишешь нам? Я очень по тебе скучаю и уже сто раз ругала себя за то, что отпустила тебя. Береги себя, мой дорогой. Сейчас у вас, наверное, ужасные морозы. Ведь ты еще маленький. Помни: береженого бог бережет. Послала тебе денег, да ты не пишешь, нужны ли.
Немцы нас, слава богу, больше не тревожат, и мы живем помаленьку.
Пиши, как твои успехи и здоровье? Хотелось бы повидать тебя, но не знаю, как это сделать.
Целую тебя, мой хороший.
Твоя мама».
Внизу другим почерком написано:
«Коля, честно служи Родине. Наш народ победит врага. Всем, чем можно, надо помогать ему в этом. А ты, надеюсь, расстался с прежними привычками, хорошо ведешь себя и учишься.
Папа».
Адрес на конверте тоже написан рукой Кузьмы Антониновича.
Гурьке больше понравилось то, что написал Николаю отец, хотя еще несколько минут назад он желал почитать именно письмо матери: ведь нет у него мамы, а он так истосковался по материнской ласке.
31
Наступила весна. Бухта Благополучия освободилась ото льда. В зимнее время единственным средством связи острова с Большой землей были самолеты. Теперь в бухту снова заходили суда. Учебный отряд получил несколько новых кораблей. Катер-охотник с несколькими небольшими пушками покачивался у пирса. Юнги уже несколько раз были на катере, с нетерпением ожидая выхода в море.
Старшина первой статьи Цыбенко, моторист по специальности, помогал инженер-капитану Вуку-лову во время практических занятий, и юнги второй смены снова встретились с ним.
Катером командовал молодой офицер лейтенант Голощапов, провоевавший около года и после ранения посланный на Соловки готовить новое пополнение для кораблей Северного флота.
Наконец наступил день, когда инженер-капитан Вукулов объявил, что завтра юнги выйдут в море.
Весна была в разгаре, и вдоль дорог бежали шумные ручьи. Из разлившихся озер в них попадала рыба. Кое-где ручьи были совсем мелкими, и заплывших сюда окуней можно было ловить руками. Но на трепыхавшуюся в траве рыбу никто не обращал внимания.
Весенний ветерок играл ленточками бескозырок. Юнги шли к пирсу и пели:
По морям, по океанам
Красный вымпел над волной…
Гурька шагал в крайней шеренге и косил глазами на идущего рядом боцмана Язькова. Боцман решил во время похода заняться с юнгами морской практикой. А Гурьке хотелось сразу попасть к двигателю. Допустят ли? Может, заставят скатывать палубу, вязать узлы, драить металл? К двигателю бы!
Но такой уж это был везучий день!… Как только юнги вступили на палубу, лейтенант Голощапов, обращаясь прямо к Гурьке, скомандовал:
– Механизм осмотреть и провернуть!
Гурька стрелой бросился к люку моторного отделения. Он хотел все сделать сам. Но у моторов уже стоял старшина первой статьи Цыбенко.
– Товарищ старшина первой статьи, – обратился к нему Гурька. – Приказано осмотреть и провернуть механизм.
– Давайте будем осматривать.
– Товарищ старшина первой статьи, разрешите мне самому?
Цыбенко будто угадал настроение Гурьки и, помедлив немного, чтобы придать больше значимости моменту, разрешил:
– Добро.
И после этого Гурька уже не отходил от моторов.
Стрелка телеграфа дрогнула, прыгнула и остановилась у надписи: «Самый малый вперед!»
Гурька машинально двинул руками, услышал, как рокотнул, проворачиваясь, вал машины, но, кажется, Гурька сделал это слишком нерешительно, потому что Цыбенко положил свою широкую ладонь поверх его руки и плавно добавил оборотов. Рокот мотора круто загустел, и стрелка тахометра Тахометр – прибор для измерения оборотов.
резко двинулась вперед.
– Так держать, – сказал старшина.
– Есть так держать!
Хотя не все получалось хорошо, но Гурька торжествовал. Мощный мотор был в его руках. Гурька мог его остановить и запустить снова, если это понадобится.
Но не успел Гурька как следует опомниться, как сверху поступила новая команда:
– Стоп!
Гурька остановил мотор и похолодел: «Может, что-нибудь не так сделал?»
Но стоящий рядом Цыбенко спокойно улыбался.
Гурьку сменил у двигателя Митя Коробков. У других моторов стояли Лизунов и Жора Челноков. Каждый из них выполнял команды лейтенанта Го-лощапова, а старшина и инженер-капитан Вукулов следили, как они исполнялись юнгами.
Гурька поднялся на палубу. Винты будоражили утреннюю гладь моря, и за кормой вскипали буруны, оставляя за катером широкий пенистый след. Вверху хлопало на ветру полотнище военно-морского флага.
32
Лизунов получил телеграмму: мать сообщает, что тяжело заболела, и просит немедленно выехать домой.
В тот же день Николай получил отпуск. На пароходе «Краснофлотец» он выехал в Рабоче-островск. В Кеми пересел с пригородного на поезд дальнего следования. В вагоне ехали одни военные. Школа юнгов открылась недавно, и никто еще не видел такого маленького хлопчика в морской форме. Прослужив несколько лет в Заполярье, где гражданского населения почти не было, весь военный народ вагона был рад встрече с маленьким человеком во флотском костюме. И жадно тянулась к нему истосковавшаяся по детям солдатская душа. Один матрос уступил место мальчику на средней полке, другой угощал рыбой. Скоро все узнали, как его зовут и сколько ему лет, узнали, что у него серьезно заболела мать, сочувствовали и утешали.
– Мама твоя поправится, – говорил матрос Петр Манухин, уступивший Николаю полку. – Вот приедешь ты, увидит она тебя и поправится. Помяни мое слово, поправится.
Другой, с забинтованной рукой, Семен Скворцов, ехавший куда-то в Сибирь, сказал:
– Эх, моего бы племянника Славку в эту вашу школу! На годок постарше тебя. Уж как ему
хочется стать моряком!…
– Летом, наверно, новый набор будет. Пускай подаст заявление в райком комсомола.
– А как ты думаешь, примут?
– Если он физически ничего…
– Парень крепкий. Седьмой класс кончает.
– В радисты, значит, возьмут. С семью классами на радистов учат.
– Специальность хорошая. А ты мотористом будешь?
– Да.
– Тоже хорошо. И вообще на флоте все специальности хороши и нужны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
На этой же стене висел фотомонтаж, рассказывающий о боевой жизни моряков Северного флота. Тут были портреты героев-североморцев Колышки-на, Сафонова, Кислякова, Сивкова, Шабалина, снимки атаки морских пехотинцев на полуострове Рыбачьем, кораблей в боевом походе.
Какая-то девочка остановилась около Гурьки, рассматривая надпись на ленточке бескозырки. Гурька спросил:
– Прочитала? Что написано?
– Салага, – спокойно сказала девочка и пошла дальше.
Гурька чуть не подпрыгнул от обиды. Далось же называть юнгов салагами? И кто называет? Девчонка! Да как она смеет оскорблять надпись «Школа юнгов»! Все девочки его родного города загляделись бы на эту надпись. Драться с девчонками здесь, конечно, нельзя. А жаль. Гурька показал бы ей салагу.
Расстроенный, он пошел к Мите, который стоял уже у другой картины. Хорошо, что за музыкой и шумом танцев никто не слышал обидного слова этой сероглазой с косичками. Гурька решил не рассказывать Мите о девочке и молча проглотил обиду.
Каково же было удивление Гурьки, когда его место в зале оказалось рядом с местом девочки-задиры. Она сидела слева от него и разговаривала с подругой, словно ничего не случилось, и она никогда его не видела.
Начался концерт. На сцене хор пел песню про скалистые горы, полуостров Рыбачий и моряка, который тяжелой матросской походкой идет на врага. А соседки не переставали шептаться и мешали слушать. Теперь у него есть повод хоть отчасти расплатиться с обидчицей. Скосив глаза в сторону, он сжал кулак и ткнул девочку в бок, прошептав сквозь зубы:
– Тише, сороки!
Девочка не вскрикнула, чего, откровенно говоря, Гурька ждал от нее, и даже не повернулась к нему, а так больно ущипнула его, что Гурька сам чуть не закричал.
Связываться с этой задирой невозможно. Сидевший сзади офицер обратил внимание на их возню:
– Не балуйтесь.
Гурька притих. Порой он забывал о соседке, хотел устроиться поудобнее в кресле, опереться на подлокотники, но только собирался это сделать, как девочка тут же выставляла свои острые локотки, и Гурьке приходилось выпрямляться или облокачиваться на спинку стоящего впереди кресла. Она следила за ним и дразнила его.
«Ну, подожди… – думал Гурька. – Кончится концерт – поймаю тебя на улице, я тебе припомню!»
Но увидеть девочку после концерта не удалось. Исчезла, точно растаяла.
Во второй раз он встретился с ней совершенно случайно, когда боцман Язьков послал его с пакетом в канцелярию учебного отряда.
Девочка шла ему навстречу, а он не замечал ее, засмотревшись, как рота матросов занимается строевой подготовкой. Девочка задела его за руку и сказала:
– Извините.
Гурька узнал задиру и от неожиданности растерялся. А она стояла рядом, улыбалась и смотрела на него совсем приветливо.
– Пожалуйста, – сказал Гурька, не зная, что еще сказать, потому что девочка стояла и не уходила, глядя на него озорными светлыми глазами. На ней было черное пальто с беличьим воротничком и зеленая вязаная шапочка.
– Вам куда?
– Туда, – махнула девочка рукой в сторону управления учебным отрядом.
– Значит, по пути.
Девочка повернулась и пошла в сторону, противоположную той, в которую только что шла.
– Вы здесь живете? – спросил Гурька.
– Конечно.
– А… родители тоже?
– Да.
– Мать и отец есть?
– Я живу с мамой.
– А зовут как?
– Кого?
– Вас.
Девочка помолчала немного, потом ответила:
– Матильда.
Гурька удивился такому необыкновенному имени, покосился на девочку, но та спокойно шагала рядом и, кажется, не замечала его удивления.
– А фамилия?
– Да вы что только меня спрашиваете? Вот вежливо!
Гурька снова смутился и, должно быть, покраснел.
– Меня зовут Гурьяном. А фамилия Захаров.
– Очень приятно, – сказала девочка.
– А ваша фамилия?
– Моя? Ну, это пока военная тайна. Матильда – и все.
Она повернулась и сказала:
– До свидания.
– Куда вы? Нам же по пути.
– Я передумала. Надо к подруге зайти.
– До свидания.
Матильда пошла обратно, а Гурька смотрел на Золтавшиеся на ее спине косички и думал:
«Матильда… Пока военная тайна… А может, просто Матрена и никакая не Матильда. А кто этих девчонок разберет!…»
Он пошел своей дорогой, продолжая думать о девочке. В прошлый раз щипалась, не давала спокойно слушать концерт, а сегодня разговаривала, улыбалась, и они с ней теперь почти знакомы.
«Хитрая, – решил Гурька. – И смелая тоже».
30
На столике дневального лежат белые, синие, голубые, розовые конверты, самодельные конверты-треугольники, открытки. Юнги шумно разбирают их с радостными возгласами:
– Ура!
– Ваня, тебе два письма!
– Тебе, Толя, пишут! Скоро придет!
– Дайте я сам посмотрю!
Получивший письмо уединяется, чтобы никто не мешал перенестись мыслями туда, где сам недавно жил и где теперь жили близкие и родные. Отсюда, с острова, дом на Большой земле казался очень далеким.
Первое время, когда приходила почта, Гурька с надеждой шел к столику дневального, но оказывалось, что письма ему нет. Николай получал часто. Алевтина Сергеевна наполняла письма нежными, ласковыми словами, советами и тоской по сыну. Николай иногда давал Гурьке читать свои письма, и Гурька вспоминал о своей матери. Будь она жива, у нее тоже нашлись бы для него хорошие материнские слова.
Письмо Гурьке все не приходило и не приходило. Что же с отцом? Почему он не отвечает на его письма? Гурька не мог допустить, чтобы с отцом случилось в госпитале что-нибудь плохое.
Он уже не бегал сломя голову к столику дневального, а терпеливо ждал в сторонке, не крикнет ли кто-нибудь, что ему тоже есть письмо. Случалось, что и кричали, но это была шутка, она больно ранила сердце, и он готов был избить шутника.
На этот раз Гурьки в кубрике не было. Он дежурил по классу и задержался: приводил его в порядок для передачи следующему дежурному. А когда вошел в кубрик, еще от двери увидел у себя на подушке долгожданный конверт. Сначала подумал, что ошибся – смотрит не на свою койку, потом решил, что кто-нибудь случайно бросил ему чужое письмо.
Он подбежал к койке и сразу узнал на конверте почерк отца. Схватил письмо и некоторое время вертел его в руках, не зная, с какого конца разорвать конверт.
Все письмо Гурька прочитал быстро и сразу, потом принялся перечитывать медленно, каждое предложение в отдельности, вглядываясь в неровные буквы дорогого почерка.
Василий Михайлович писал:
«Дорогой мой сынок Гуря!
Долгое время меня возили из одного госпиталя в другой, и я не знал, когда придет этому конец. Потом привезли в Сибирь. Здесь мне стало хуже, и я едва поправился. Писем ни от кого не получал и не знал, что погибла наша дорогая мама, а ты остался один. Ох, и ненавижу я фашистов!
Сейчас я снова в строю. Бьем проклятых извергов фашистов и гоним их с нашей земли.
Вчера мы ненадолго задержались в деревне, которую освободили. Деревни нет. Ее сожгли гитлеровцы. Из жителей почти никого не осталось. Гады согнали их в школу и сожгли живыми. Из всего населения остались две старухи и девочка твоих лет. Живут они вместе, в одной яме, то есть землянке. Мы им дали хлеба, сахару и немного пшенного концентрата. Больше ничего не успели для них сделать. Надо скорее вызволять других наших людей.
Твое решение учиться в школе юнгов я одобряю. Спасибо товарищам из райкома комсомола, что они позаботились о тебе, хотя ты еще не комсомолец.
Уверен, что из тебя выйдет хороший мститель за нашу маму, за все.
С тем и остаюсь твой отец
В. Захаров».
К Гурьке подошел Николай и спросил:
– Получил?
– Получил.
– Что отец пишет?
– Возьми вот, почитай.
– Давай.
– А ты сегодня тоже получил? Дай почитать.
– Да что мать пишет интересного? Вздохи да наставления разные.
– Так ведь мать! Ну, давай, давай! Мне все-таки интересно. А как же! Из родного города.
Николай достал из кармана письмо матери и протянул Гурьке.
Алевтина Сергеевна писала:
«Милый, дорогой Коленька!
Почему ты так редко пишешь нам? Я очень по тебе скучаю и уже сто раз ругала себя за то, что отпустила тебя. Береги себя, мой дорогой. Сейчас у вас, наверное, ужасные морозы. Ведь ты еще маленький. Помни: береженого бог бережет. Послала тебе денег, да ты не пишешь, нужны ли.
Немцы нас, слава богу, больше не тревожат, и мы живем помаленьку.
Пиши, как твои успехи и здоровье? Хотелось бы повидать тебя, но не знаю, как это сделать.
Целую тебя, мой хороший.
Твоя мама».
Внизу другим почерком написано:
«Коля, честно служи Родине. Наш народ победит врага. Всем, чем можно, надо помогать ему в этом. А ты, надеюсь, расстался с прежними привычками, хорошо ведешь себя и учишься.
Папа».
Адрес на конверте тоже написан рукой Кузьмы Антониновича.
Гурьке больше понравилось то, что написал Николаю отец, хотя еще несколько минут назад он желал почитать именно письмо матери: ведь нет у него мамы, а он так истосковался по материнской ласке.
31
Наступила весна. Бухта Благополучия освободилась ото льда. В зимнее время единственным средством связи острова с Большой землей были самолеты. Теперь в бухту снова заходили суда. Учебный отряд получил несколько новых кораблей. Катер-охотник с несколькими небольшими пушками покачивался у пирса. Юнги уже несколько раз были на катере, с нетерпением ожидая выхода в море.
Старшина первой статьи Цыбенко, моторист по специальности, помогал инженер-капитану Вуку-лову во время практических занятий, и юнги второй смены снова встретились с ним.
Катером командовал молодой офицер лейтенант Голощапов, провоевавший около года и после ранения посланный на Соловки готовить новое пополнение для кораблей Северного флота.
Наконец наступил день, когда инженер-капитан Вукулов объявил, что завтра юнги выйдут в море.
Весна была в разгаре, и вдоль дорог бежали шумные ручьи. Из разлившихся озер в них попадала рыба. Кое-где ручьи были совсем мелкими, и заплывших сюда окуней можно было ловить руками. Но на трепыхавшуюся в траве рыбу никто не обращал внимания.
Весенний ветерок играл ленточками бескозырок. Юнги шли к пирсу и пели:
По морям, по океанам
Красный вымпел над волной…
Гурька шагал в крайней шеренге и косил глазами на идущего рядом боцмана Язькова. Боцман решил во время похода заняться с юнгами морской практикой. А Гурьке хотелось сразу попасть к двигателю. Допустят ли? Может, заставят скатывать палубу, вязать узлы, драить металл? К двигателю бы!
Но такой уж это был везучий день!… Как только юнги вступили на палубу, лейтенант Голощапов, обращаясь прямо к Гурьке, скомандовал:
– Механизм осмотреть и провернуть!
Гурька стрелой бросился к люку моторного отделения. Он хотел все сделать сам. Но у моторов уже стоял старшина первой статьи Цыбенко.
– Товарищ старшина первой статьи, – обратился к нему Гурька. – Приказано осмотреть и провернуть механизм.
– Давайте будем осматривать.
– Товарищ старшина первой статьи, разрешите мне самому?
Цыбенко будто угадал настроение Гурьки и, помедлив немного, чтобы придать больше значимости моменту, разрешил:
– Добро.
И после этого Гурька уже не отходил от моторов.
Стрелка телеграфа дрогнула, прыгнула и остановилась у надписи: «Самый малый вперед!»
Гурька машинально двинул руками, услышал, как рокотнул, проворачиваясь, вал машины, но, кажется, Гурька сделал это слишком нерешительно, потому что Цыбенко положил свою широкую ладонь поверх его руки и плавно добавил оборотов. Рокот мотора круто загустел, и стрелка тахометра Тахометр – прибор для измерения оборотов.
резко двинулась вперед.
– Так держать, – сказал старшина.
– Есть так держать!
Хотя не все получалось хорошо, но Гурька торжествовал. Мощный мотор был в его руках. Гурька мог его остановить и запустить снова, если это понадобится.
Но не успел Гурька как следует опомниться, как сверху поступила новая команда:
– Стоп!
Гурька остановил мотор и похолодел: «Может, что-нибудь не так сделал?»
Но стоящий рядом Цыбенко спокойно улыбался.
Гурьку сменил у двигателя Митя Коробков. У других моторов стояли Лизунов и Жора Челноков. Каждый из них выполнял команды лейтенанта Го-лощапова, а старшина и инженер-капитан Вукулов следили, как они исполнялись юнгами.
Гурька поднялся на палубу. Винты будоражили утреннюю гладь моря, и за кормой вскипали буруны, оставляя за катером широкий пенистый след. Вверху хлопало на ветру полотнище военно-морского флага.
32
Лизунов получил телеграмму: мать сообщает, что тяжело заболела, и просит немедленно выехать домой.
В тот же день Николай получил отпуск. На пароходе «Краснофлотец» он выехал в Рабоче-островск. В Кеми пересел с пригородного на поезд дальнего следования. В вагоне ехали одни военные. Школа юнгов открылась недавно, и никто еще не видел такого маленького хлопчика в морской форме. Прослужив несколько лет в Заполярье, где гражданского населения почти не было, весь военный народ вагона был рад встрече с маленьким человеком во флотском костюме. И жадно тянулась к нему истосковавшаяся по детям солдатская душа. Один матрос уступил место мальчику на средней полке, другой угощал рыбой. Скоро все узнали, как его зовут и сколько ему лет, узнали, что у него серьезно заболела мать, сочувствовали и утешали.
– Мама твоя поправится, – говорил матрос Петр Манухин, уступивший Николаю полку. – Вот приедешь ты, увидит она тебя и поправится. Помяни мое слово, поправится.
Другой, с забинтованной рукой, Семен Скворцов, ехавший куда-то в Сибирь, сказал:
– Эх, моего бы племянника Славку в эту вашу школу! На годок постарше тебя. Уж как ему
хочется стать моряком!…
– Летом, наверно, новый набор будет. Пускай подаст заявление в райком комсомола.
– А как ты думаешь, примут?
– Если он физически ничего…
– Парень крепкий. Седьмой класс кончает.
– В радисты, значит, возьмут. С семью классами на радистов учат.
– Специальность хорошая. А ты мотористом будешь?
– Да.
– Тоже хорошо. И вообще на флоте все специальности хороши и нужны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12