Тревожно звучал клавикорд, поглощая холодными звуками несдержанность молодых тевтонских душ. И тут все увидели её. От Шлосских ворот вглубь двора шла мадонна с золотым венком на голове. Братья окаменели. И только их приор, чувствуя на себе великую ответственность за происходящее, шагнул навстречу Деве Марии. Когда мадонна подошла к барону вплотную, он упал перед ней на колени и наклонил голову.
— Ты никогда не думал, что жизни, которые ты забираешь у других, могут быть достойнее и чище твоей? — вдруг спросила мадонна. — Тебе нужна святая цель. Но она тебе нужна лишь для того, чтобы убивать, жечь, вешать. Главное, чтобы она давала тебе это право. Ты называешь себя воином во Христе. Знаешь, чем ты отличаешься от простого воина? Простой воин призван сохранять людям жизнь, а ты призван убивать, жечь, вешать… Ты носишь свой чёрный крест на плече. Носи же отныне его и на сердце! — В руке Аненки блеснул кинжал. Двумя ударами, крест накрест, она распорола грудь Ульриха фон Поллена. Тевтонцы замерев смотрели на происходящее. Женщина сняла с головы венец и бросила его на землю. Рядом лёг кинжал, перемазанный в крови Шлосского приора. Аненка повернулась и пошла прочь.
Ворон
В лесных затайках ещё сидела осень. Лес оглох от тишины. Его уже обожгло первым морозом, но отпустило. Теперь он отходил испариной. По суходолам легли туманы. Далеко, сколько хватало глаз. Должно быть, до самой стольной Твери.
В это время года редко кого встретишь на окольной дороге вдали от насиженных жилищ. Разве что угрюмого пустынника, что давно прижился к немереному русскому перепутью. И куда отсюда можно спешить? Всё равно ночевать придётся в поле, подмяв под худые бока травяного перестоя. До полуночи ещё как-нибудь, а уж после земля такого холоду даст — душа стынет. Какой там сон. Холодно так, что хоть кричи. Хуже нет ночь в поле пересиживать. И огня не разжечь — приметить могут. В лесу, если забраться подальше да в овражек, да лапнику нагромоздить, можно и до утра доспать. А в поле — нет. Холодно. Добро ещё, что дождь не взялся. А то вообще хоть умирай. Вымокнешь, и холод, и сил нет как сон забирает. Совсем худо.
Первую ночь пересиживали в разговорах. Без натуги. Говорили в полголоса, но без умолку и кто о чём. Вторую ночь спали стоя, привалившись к деревьям. Просыпались об землю. Сил не было подняться, но мы превозмогали немощь и вставали к своим подпорам. Вот третья ночь. Должно быть, всё скоро кончится. Ведь они идут. Который день идут. Через леса, всеми хожими путями, что сюда ведут. Может, утром и кончится. Как-то не верилось в это. Зналось, но не верилось. Ещё не ладилось в уме, что владимирские подступят именно здесь. Через нас, стало быть. Почему здесь? Что, лесов им мало или хожней других нет? Посмотри, какие вокруг дали, глазом не перемахнёшь. Но десятник вывел нас сюда. Без расчётов и колебаний. Значит, здесь.
Должно быть, на войне хуже всего сторожам. Те-то, полковые, поди, спят сейчас вповалку. Мягко спят, и тепло и сыто. Дружина ведь. А мы?
Из лесу пришёл Мелетич. В его медном поварнике дымилось пойло. Где-то там, за деревьями, тлел костерок. Михалко Мелетич с ног до головы пропах дымом. Шишки жёг. Шишечный прогар пахнет совсем не так, как ветвяжный. Кора всегда кислит, а шишка горчит и духло подсаживает. Вот если сейчас поменяется ветер! Он снесёт этот запах прямо в поле. Хороший сторожевой нос возьмёт его шагов за сто. Правда и в ста шагах от нас никого не было. Пока. Я вычерпнул берестяным попойником отвар. Славный попойничек. Каждый сторож его крутит. Вот если дружину взять, У них такого нет. У них — кубки-ритоны из рога, с серебренной очеканкой. А у кого-нибудь и камень дорогой ввёрнут. И не один. Недаром, что с мёртвого тела вражья рука непременно подберёт гривну да ритон. То, что подороже. Помимо оружия, разумеется. У нас этого нет. С нас взять нечего. Мы, как босята необласканные. Всё только впрок. Оттого сторожа никем и не облюбованы. Будто рать мужицкая. Не каждому это по чести придётся. Не каждому. А ведь мужик сторожу не ровня. Наши-то из детей боярских будут.
Впервые увидел я сторожевых на Чёрном дворе. Было это тем летом. Княжий человек, востроглазый и юркий, точно лунь, что-то втолковывал десятнику. Говорил напористо, но с оглядкой на своего собеседника. Десятник отвечал коротко, сдержанно. Задев меня взглядом, востроглазый, без особой охоты, кивнул в мою сторону. Десятник равнодушно приценился взглядом. К моим ладным присмальцованным сапожкам, вытянутым под струну гладильным камнем, к шароварам с шёлковым обшивом, к подкольчужнику, стёганному кошенильным шнуром, и потерял ко мне всякий интерес. Я понял, что привыкать будет трудно.
Когда все разговоры закончились и пришла пора дела, я неловко напомнил о своём присутствии. Десятник посмотрел на меня, и в глазах у него такая натуга стояла, будто я виноват перед ним в чём-то. Он ничего мне не сказал.
В дозор особо-то и не снаряжаются. И чего снаряжаться, если всё и так при себе. Вместо доспеха — кожаные двуполки. Кожа мягкая, присмальцованная, чтобы не скрипела. Из оружия берут только луки и ножи. Ножи, правда, не как у всех, а потяжелее будут. И пристроены они по-особому — за спиной на поясе. Так, вроде, руку под мышку пихнешь, ладонь как раз встаёт вприхват. Удобно.
Десятник осматривал своих. На Михалко Мелетиче он точно споткнулся. Так и повис взглядом на подстрельнике.
— Что, плечико не тянет?
Мелетич мнётся, отвязывает тул, снимает крышку. Там с десяток стрел. По общему настрою видно — пристыжен парень. Почему, мне невдомёк.
Мелетич оставляет себе три стрелы, остальные передаёт мне. На сохранение. Я тихо спрашиваю:
— А отбиваться как? Мелетич сопит:
— Это не про нас. Мы не отбиваемся.
— А если придётся?
— Сторожа не отбиваются.
— Как так?
Десятник слышит наше перешёптывание, подходит и вступает в разговор точно опознав мои сомнения.
— Запомни, — говорит он мне, — один раз толкую и больше повторять не стану. Нам не отбиваться нужно, а противника насиживать. Сторож не оружием силён, а рыском, утайкой, звериным нюхом, цепким глазом. Когда ты пуст, врага по-другому маешь. Тут уж тебя ничто не спасёт. Хоть в землю заройся! И зароешься, если надо будет. А в бой полез — значит выявил себя и дело своё сгубил, и врагу навострил очи. А эти три стрелы, он кивнул на перетянутый берестяной колчан, — так, где для сигнала, где чтоб отвлечь, где чтоб пугануть.
Десятник посмотрел на Мелетича и прибавил к сказанному:
— Жаден ты, Мелетич, до бесполезностей! До мелочей бесполезных, я говорю. Гляди, так по бесполезной надобности и жизнь свою распустишь.
Мой товарищ хотел было возразить, но у него не получилось. Потом сторожа ушли, а я остался отсыпаться в жилом покое Чёрного двора.
На утро всё пошло ходуном. По теремам и избам поднялась дружина. Как многопёрая птица, что перед взлётом широко разбросает крылья по земле и встряхнёт, заклокотит остроклювой головой.
Строились у мостовых ворот. Строились шумно, широко. Отовсюду шёл ратный люд. Посошные мужики с топорами и вилами, нечёсанные, широкогрудые, как медведи на строжище, заполнили улицу. Какой-то конный сунулся было через них. Куда там! Не спасло и то, что боярин. Свалили, спешили. Знай свою дорогу. Сегодня все равняются по заведённому порядку. Сегодня нет мужика и нет боярина, а есть люди «ближние» и люди «дальние». Война. Вот она стоит, у самого порога. Всех сравняла. И каждый обрёл свою честь. Нет, пока ещё только кураж, задор, горячечный нетерпёж. Пока ещё. Пока она не обернула всё это в мешанину из мёрзлой грязи, крови, рванья и поковерканных тел. Ух, и будет нынче дело на Ключевском погосте! Жаль мне не к кому подстать.
Я брёл вдоль земляного вала, стараясь не попадаться людям на глаза. И вдруг увидел наших. На речной прилуке за мостом. Среди уложенного обоза. Они первые попробовались войной.
Возы зашевелились.
— Посторонись! — крикнул сторожам какой-то обозник со своей повозки, едва не спихнув колесом Мелетича с дороги. А где ж десятник? Где Куляба, Горюнец, где Мелентий Суличанин? Мне стало не по себе. Первый счёт войны. Он начинается со сторожей.
Потом вспоминали, как десятник прополз в траве через конские ноги суздальских ездоков. Да так тихо, что никто его и не приметил. Как увёл разъезд далеко за гору, чтоб сторожа смогли пройти. Они почти выбрались. Почти. Кто-то из суздальцев нечаянно обернулся. Последних увидели. Били со скока. Стрелами. От наших рыскачей тогда остались только Рад Плескович, Тологуб, что помер потом на Егорьев день, Михалко Мелетич, ещё двое и… я. Потому, что я тоже был сторожем.
Под телуху подбирался холод. Я отхлебнул клюквенного варева. Оно пахло дымом. Сегодня или завтра мы тоже откроем счёт. Уже в другой войне. Интересно, с кого из нас начнёт она?
Попойник мой нагрелся и подмяк. Лесное варево всегда ближе вкусу, чем домашнее. Опять ночь не спать. До полуночи ещё далеко, а ноги уже слабеют. Появился Плескович. Теперь он у нас десятник. Хочет мне что-то сказать.
— Нечего сластиться. Давай-ка сходи вон на ту горку. Возьми трут, костерок запалишь. А мы посмотрим, кого он с поля подманит.
— Может и подманит кого, — говорю я и прощаюсь с пойлом.
Холод уже цапал за руки, за шею и за плечи, подбираясь к самому укромному телесному нагреву. Пойло слегка подогрело меня изнутри. Если б сейчас на костровой прогар навалить сушняка, если б зарыться в него, подставляя бока нагретой земле — как бы славно спалось! Но это только мечты. Скорей бы уже зима. Такой холод всегда перед снегом. А как выпадет первый снег, сразу становится легче. Зима начинается только со снега, цаже если по всем приметам давно идёт её время. Зима — это великое таинство. Великое непостижимое, которое мы просто не замечаем рядом с собой. А ведь зима связывает смерть с нарождением. Подзимок убивает всякую жизнь, замораживает её. Всё спит в себе самом или в тлене, а потом появляется солнце, оно даёт весеннюю топь, и всё рождается заново. Разве с человеком не так? Именно так. Правда, зима мирская и зима, обращённая в человеческую натуру, в её жизненный трепет, — разные вещи. Потому как появление твоё на свет — это и будет твоя весна, когда бы ты ни родился, зимой или летом. И каждый год твоя собственная весна повторяется по времени твоего рождения. А значит, каждый год у тебя есть и время твоей смерти, то есть того, что равно удалено по противоположности от рождения. Ты не умираешь, живя год за годом, но когда-нибудь именно в это время смерть придёт за тобой. Если, конечно, тебе придётся дожить до своего изначально предусмотренного конца.
Весна — яра привела меня на свет, и так совпало, что именно теперь мне следовало бы умереть. В подзимок, в эту последнюю неделю перестоялые осенин. Я пробирался через ломкие ветки оцепеневшего леса. Мой дозор был единственным, что создавало здесь беспокойство. Всё замерло в ожидании неотвратимого и беспощадного момента. И вот ударил мороз. Ударил и убил последние силы сопротивления чахлой жизни. А снег ещё не выпадал, и значит зима не началась. Не развенчала нас со смертью, не погрузила в спасительное небытие… И что за дурные мысли. Ещё накличу чего доброго.
Студёный воздух на шаге мучил грудину. Ложился камнем. А Плескович-то меня под приманку поставил. Под приманку. Значит, если что поминай как звали. Эк, Плескович! А я-то думаю, чего он нас здесь выставил, может рассчитал, проведал? Всё куда проще. Костёр ночью в поле отовсюду виден. Кто ж мимо него проедет? Владимирский разъезд непременно сунется. Они, может, и в другом месте пошли бы, но на огонёк завернут. На всякий случай. У дозорных одна задача — войско провести. Тихо, незаметно, без потерь. А тут кто-то в ночном поле гостюет. Увидеть же может. Расчёт у нашего десятника прост. Я, значит, суздальских да владимирских на себя соберу, а он посмотрит…
На полевом пригорке костерок брался трудно. Его задувало. Сушняк тлел и задыхался. Много пришлось повозиться. И всё это время меня не покидало чувство, что с поля кто-то глядит мне в спину. Так всегда бывает, когда сам этого ждёшь. Костерок дымил. Я давно заметил, что дым постоянно лезет именно мне в глаза, куда бы я ни сел. Точно он нарочно за мной охотится.
Огонь было взялся, пошёл по сушняку, покусывая веточки, и снова разнесло его ветром, разворошило. Что ты будешь делать! И подпал у меня весь вышел. Ни щепья, ни бересты не сталось. Пришлось идти к лесу, собирать. Трава полевая на холоде загрубела, окостенела. Скоро, должно быть, и ледяной коркой возьмётся. А небо-то какое мутное, задымлённое. Ни звёзд, ни полумесяца. Оттого и на земле всё непроглядно и хмуро, и душа, в ожидании чего-то неведомого и неотвратимого, птицей мечется в груди. Я иду и спиной чувствую, как тянет меня назад что-то, туда, на пригорок, к чахлому моему костерку.
Добрался до леса, подсобрал сушняка. Прислушался. Тихо. Да тишина такая, что на уши давит. Говорят, умирающий попадает вот в такую тишину. Всё замолкает разом. Это значит — смерть пришла. Тьфу, опять про это. Вот напасть! Бесовское наваждение. Не даёт человеку о жизни думать.
Постоял, послушал и обратно в поле пошёл. Туман полз на пригорок, околдовывая землю, обволакивая её неразличимостью и тайной и тут, у самой горки, из тумана выставились два всадника. Владимирские! Вот оно. На меня едут. Сразу ноги ослабели. Я один в чистом поле. Из всего оружия только нож. Вон ещё один владимирский стороной заходит путь мне к лесу отрезает. Но мне и так деваться некуда. Пешему от конников в поле не улизнуть. Бросаю на землю сушняк, а сам руку в подмышку просовываю, к ножу. Здесь он, да и где ему ещё быть. Ну теперь, дай бог чтобы избранник мой без кольчуги оказался. Вот какой-то совсем близко даже лицо различимо. Поди ж ты, собака владимирская, сейчас я тебя обласкаю. Э, да что это я, костерок ведь не горит совсем. Увидят наши или как? Надо шумнуть.
— Ой, батюшки, — ору во всё горло, — и кого это среди ночи принесло? Должны услышать. А владимирские — то заволновались:
— Э-э, да ты чё? Чё орёшь-то?
— И что за люди такие, по добру али как?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24