Он поблагодарил меня и немедленно улетучился. А я поднялся на самый край полубака, чтобы наблюдать за предстоящей церемонией, которая, скажу прямо, мне понравилась. Сначала на мостике появилось несколько офицеров. Приложив к лицу латунные треугольники, они наставили их на солнце. Не могу не отметить одного забавного и трогательного обстоятельства. Все флотские, находившиеся на палубе, и переселенцы тоже, повернулись к ним и в почтительном молчании смотрели, как происходит ритуал . Вряд ли они что-нибудь понимали в производимых расчетах. Если у меня самого есть какие-то познания в этом деле, то исключительно благодаря полученному мною образованию, неисправимой любознательности и способности к наукам. Однако даже пассажиры — вернее, те из них, что оказались на палубе, — застыв, смотрели во все глаза. Право, я не удивился бы, если джентльмены приподняли бы шляпы! Но прочий народ — я имею в виду простых людей, — чья жизнь, как и наша, зависела от точности измерений, которые их уму непостижимы, и от применения формул, которые были для них китайской грамотой, эти люди — представьте себе! — следили за всей процедурой с благоговением, каким, пожалуй, почтили бы самый торжественный момент религиозной службы. Вы могли бы подумать, как подумал и я, что блестящие приборы представляются им орудиями волшебства. Увы, мистер Дэвис с его невежеством, как и мистер Тейлор с его неисправным прибором были кумирами на глиняных ногах. Однако, полагаю, вся эта публика питала веру — вполне оправданную — в старших офицеров! Но главное… как они смотрели! Женщина застыла с полуощипанной курицей на коленях. Двое мо лодцев, как раз выносивших из трюма больную… ох, даже они остановились, словно кто-то шикнул на них — «Тсс», — и, опустив свою ношу на палубу, вытаращили глаза. И больная, беспомощно лежавшая между ними, тоже повернула голову и стала смотреть туда, куда они смотрели. В их интересе было что-то трогательное, подкупающее, как во внимании собаки, которая сосредоточенно слушает разговор, который вряд ли способна понимать. Я — о чем, смею полагать, Ваше сиятельство знает — отнюдь не приятель тем, кто оправдывает безмерные неистовства демократии в нынешнем и прошлом веке. Но в этот момент, наблюдая за дюжиной матросов, замерших в позах священного благоговения, я ближе чем когда-либо подошел к уразумению таких понятий, как «долг», «привилегии» и «власть», увидев их в новом свете. Из мира книг, классной комнаты и университетской аудитории они, эти понятия, вышли на широкие просторы повседневной жизни. Право, пока я не увидел воочию, как эти парни, подобно мильтоновским голодным баранам, «глядят снизу вверх», я не думал о природе своих честолюбивых стремлений и не искал оправдания им в том, что сейчас предо мною предстало. Прошу простить меня, что надоедаю Вашей светлости открытиями истин, которые, полагаю, Вам самому хорошо известны.
Какой великолепный морской простор! Наш корабль летел, подгоняемый силой достаточно резвого, но не слишком крепкого ветра, волны сверкали, белые облака причудливо отражались в глубинах океана… et cetera. Солнце без видимых усилий оборонялось от наших бортовых батарей! Я спустился по трапу и направился туда, где наши судоводители, в порядке, не зависящем от ранга, один за другим покидали мостик. Мистер Смайлс — штурман — человек старый, но не такой старый, как мистер Дэвис, старший гардемарин, которому почти столько же лет, сколько нашей посудине! Он не просто спускался по трапу до уровня шкафута, куда я тоже сошел вслед за ним, — он удалялся медленной разбитой походкой, подобно театральному привидению, возвращающемуся в свой склеп. Получив разрешение отбыть, мистер Виллис, мой юный знакомец, торжественно представил мне своего друга, мистера Тейлора. Томми Тейлор — молодой человек, не иначе как младше мистера Виллиса года на два, но обладает характером и складным сложением, какими его старший приятель похвалиться не может. Мистер Тейлор — отпрыск потомственной флотской семьи. Первым делом он сообщил мне, что у мистера Виллиса не хватает в черепушке клёпок и ее надобно подлатать. И если мне желательно поучиться науке судовождения, то обращаться надобно к нему, мистеру Тейлору, а с мистером Виллисом я только быстренько сяду на скалы. Не далее как позавчера он заявил мистеру Деверелю, что на шестидесяти градусах северной широты долгота утрачивает до половины морской мили. А когда мистер Деверель спросил — озорник этот мистер Деверель! — как насчет шестидесяти градусов южной широты, мистер Виллис ответил, что до этого места он еще книгу не дочитал. Воспоминание о сих крутых нелепостях вызвало у мистера Тейлора долгий приступ смеха, на который мистер Виллис, судя по его виду, нимало не обиделся. Он безгранично предан своему младшему другу, обожает его и выставляет в наилучшем свете. И вот я расхаживаю взад-вперед по шканцам, до грот-мачты и обратно, с моими юными спутниками; младший — по моему правому борту — полон радостного возбуждения, сведений, мнений, наслаждения жизнью; другой — шагает молча с приоткрытым ртом, но улыбается и согласно кивает, какое бы его друг ни высказал мнение по любому предмету, существующему под солнцем, и, право, даже о самом солнце!
Именно от этих двух многообещающих юнцов я почерпнул кое-какие сведения о наших пассажирах — я, разумеется, имею в виду тех, кто населяет кормовую часть. Это — семья Пайк, члены которой очень преданы друг другу, все четверо. Это, конечно, некий мистер Преттимен, всем нам известный. Это — как я узнал от не по летам развитого мистера Тейлора — обитающий в каюте между моей конурой и обеденным салоном художник-портретист с женой и дочерью — молодой леди, которую вышеупомянутый юный джентльмен охарактеризовал словами «Шикарная штучка!». Высшая похвала женскому обаянию, как я выяснил, в устах мистера Тейлора. Ваша светлость может представить себе, как эта новость о присутствии на борту прекрасной незнакомки распалила мои и без того не слишком стылые животные желания!
Мистер Тейлор, верно, прошел бы со мной весь список пассажиров, но, когда мы возвращались от грот-мачты в двадцатый (возможно) раз, из коридора пассажирской жилой палубы появился священник — тот самый, который прошлым днем так обильно измарал себе лицо. Он повернул к трапу, намереваясь подняться на шканцы, но увидел меня, разгуливающего между двух юных моряков, и, видимо, полагая, что я — лицо, не лишенное значения, остановился и удостоил меня приветствия. Заметьте, я не пишу «поклонился» или «поздоровался». Волнообразно извиваясь всем телом, он в завершение изобразил улыбку, которая вполне гармонировала с бледностью и подобострастным выражением его лица, так же как само приветствие гармонировало с изменчивостью в движении нашего судна. Я ответил ему тем, что, глядя сквозь него, на мгновение поднял руку к краю моей касторовой шляпы. Он стал подыматься по трапу; мелькали тощие икры в толстых шерстяных чулках, один за другим подымались тяжелые башмаки под тупым углом, так что мне пришло на мысль, что колени у него, хотя они и были прикрыты длинным черным сюртуком, вероятно, от природы куда больше, чем обычно, расходятся в стороны. На нем был круглый паричок и пасторская шляпа — котелок с загнутыми полями, и мне подумалось, что он вряд ли принадлежит к людям, которые выигрывают при близком знакомстве. Не успел он отойти на порядочное расстояние, где не мог нас слышать, как мистер Тейлор сообщил свои соображения на его счет: небесный штурман топает на мостик побеседовать с капитаном Андерсоном и поход сей скверно для него кончится — капитан сотрет его в порошок.
— Он не прочел капитанских «Правил», — вставил свое слово я как лицо весьма сведущее по части капитанских обыкновений, морских правил и военных кораблей. — Его протащат под килем.
Мысль, что пастора протащат под килем, целиком завладела мистером Тейлором. Он захлебывался от смеха, гогоча до слез, до икоты, а когда мистеру Виллису, который стал барабанить ему по спине, удалось его успокоить, заявил, что лучшей забавы в жизнь не придумаешь, и залился снова. Как раз в этот момент неистовый рев, грянувший с мостика, утихомирил его не хуже ведра холодной воды. Полагаю — нет, уверен, — что рев этот относился к пастору, но оба юных джентльмена, устрашенные, так сказать, рикошетом — осколками, разлетевшимися оттуда, куда упал выпущенный капитаном заряд, — подскочили точно ужаленные. Что и говорить, умение капитана Андерсона командовать своими офицерами, от лейтенанта Камбершама до этих сосунков в военной форме, не вызывало сомнений. Должен признаться, в качестве нормы per diem у меня не было никакой охоты иметь больше одного свидания — а оно уже состоялось — с капитаном Андерсоном.
— Пойдемте, молодые люди, — предложил я. — Это частные дела капитана Андерсона и пастора. Нам их разговор слушать не пристало. Перейдем в закрытое помещение.
И мы, вынужденные обстоятельствами, заспешили в коридор. Я было уже собрался отпустить моих поводырей, когда над нашими головами, на палубе, раздались спотыкающиеся шаги, сменившиеся на внешнем трапе дробным цоканьем, сразу же перешедшим в еще более быструю дробь от подбитых подковками каблуков, которые, сорвавшись, швырнули их владельца вниз с отдавшимся во все концы грохотом. Как ни претило мне соборовать — назовем это так — сего малого, из простой человечности я бросился взглянуть, не расшибся ли он. Но не успел я сделать и шага, как он сам ввалился в коридор. С шляпой в одной руке и париком — в другой. Его пасторские ленточки сбились набок. Но что более всего меня поразило — нет, не выражение, а какой-то первозданный хаос на его лице. Мое перо тут явно пасует. Вообразите, если можете, бледную перекошенную физиономию, которую природа ничем, кроме набора случайных черт, не одарила, — физиономию, которую она, более того, очень скупо одев плотью, обильно снабдила по части костей. Добавьте разинутый рот, а под узким лбом две впадины с выпученными глазами, из которых вот-вот брызнут слезы, — представьте себе все это, и вы еще будете далеки от зрелища комичной униженности, которая на короткий миг предстала моим глазам. В следующее мгновение пастор уже возился у двери в свою каюту, вошел в нее, захлопнул за собою дверь и звякнул задвижкой с другой ее стороны.
Мистер Тейлор снова закатился. Схватив юнца за ухо, я для начала дернул его и, не выпуская, крутил до тех пор, пока смех не превратился во всхлип.
— Позвольте объяснить вам, мистер Тейлор, — сказал я наставительно, но тихо, как того требовали обстоятельства, — что джентльмену не пристало публично радоваться несчастью другого джентльмена. А теперь можете отвесить свои поклоны и отваливать, вы оба.Впрочем, не сомневаюсь, на днях мы еще повторим наш моцион.
— Разумеется, сэр, — ответствовал юный Томми, который, видимо, принял за знак особой моей приязни то, что я едва не оторвал ему ухо.
— Есть, сэр, — расплылся Виллис и, с присущим ему простодушием, радостно добавил: — А мы урок по судовождению пропустили.
И они удалились, спустившись по трапу, ведшему в помещение, которое, как мне сказали, служило кают-компанией для младших офицеров, называлось «шкиперской» и было, полагаю, вонючей дырой. Последнее, что я в тот день услышал из уст моих юнцов, — восклицание, обращенное Тейлором к Виллису.
— А ведь он этих крыс церковных на дух не переносит! — с воодушевлением резюмировал он.
Я вернулся к себе в каюту, кликнул Виллера и попросил его снять с меня сапоги. Он очень охотно выполняет все, что я ни прикажу. Удивительно, почему другие пассажиры много меньше, чем я, пользуются его услугами. Ну да их дело: от их убытка мне прибыль. Другой малый — Филлипс, кажется, — услужает на противоположной стороне коридора.
— Скажи мне, Виллер, — начал я, когда он, присев, вместился в узкое пространство, — почему капитан Андерсон так не любит священников?
— Повыше ногу, будьте добреньки, сэр. Вот так, благодарствую, сэр. А теперь другую, будьте милостивы.
— Ну же, Виллер…
— Не могу сказать, сэр. Не любит, сэр? Он это кому говорил?
— Я же знаю, что не любит. Сам сейчас слышал, как и все на борту!
— У нас их, священников, вообще-то на флоте нет, сэр. Мало их, не хватает. А когда и хватает, так они в море идти совсем не охочие. Почистить сапоги еще раз, сэр? А теперь разрешите сюртук?
— Я не только сам слышал, но один из гардемаринов мне подтвердил: капитан Андерсон духовенства не выносит. А еще раньше — сейчас только вспомнил — и лейтенант Камбершам — он то же самое говорил.
— Говорил, сэр? Благодарствуйте, сэр.
— Разве не так?
— Не могу знать, мистер Тальбот, сэр. А теперь с вашего разрешения, сэр, принесу-ка я вам маковой настойки? Она, вроде, пришлась вам по нутру, сэр?
— Нет, спасибо, Виллер. Не нужно. Как видишь, я с этим дьяволом справился.
— Да… Крепкое зелье, сэр, это мистер Камбершам вам про него верно сказал. И, конечно, потому как его все меньше остается, баталеру приходится за него побольше брать. Это уж само собой, сэр. Вроде, один сухопутный джентльмен о нем целую книгу написал.
Я отпустил Виллера и забрался в койку отдохнуть. А пока лежал в койке, все напрягал память: не мог вспомнить, который день мы уже в море. Сунулся в сей дневник. Сегодня, кажется, шестой. Значит, я Вашу светлость с толку сбил, да и себя тоже. Мне никак не поспеть за событиями, да я и пытаться не буду. Я и так, по моим скромным подсчетам, намарал уже десять тысяч слов. Придется мне себя ограничить, иначе отчет о моем путешествии не уместится на страницах Вашего роскошного подарка. Неужто я избежал дьявола, называемого опиумом, для того, чтобы пасть жертвою juror scribendi? Но если Ваша светлость изволит хотя бы пролистать сии записи…
Стук в дверь. Это — Бейтс, услужающий в пассажирском салоне.
— Мистер Саммерс велел кланяться вам, сэр, и спросить, сэр, не угодно ли вам распить с ним в салоне бутылку вина?
— Мистер Саммерс?
— Старший офицер, сэр.
— А… ближайший помощник капитана, не так ли?

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6