Журавлев тоже проснулся, с тревогой глянул на него и осторожно тронул плечо спящего старшего лейтенанта Комлева:
– Товарищ командир, что это за взрывы?
– Учения, наверное. Они здесь часто бывают – то у нас, то у немцев, – ответил тот и повернулся на другой бок.
Журавлев встал, вышел из палатки. Иван услышал, как он чиркал спичкой о коробок, прикуривая. Хрустнул сучок под ногой, видимо, пошел к палатке красноармейцев, откуда слышался приглушенный говор.
– Почему не отдыхаете, товарищи красноармейцы? – строго спросил Журавлев через несколько секунд. Ему что-то ответили, но Иван, засыпая, не разобрал слов.
– Подъем! – вдруг звонко крикнули над головой Ивана, и он вскочил.
Рядом торопливо одевался Журавлев. В палатке рядом со старшим лейтенантом, который уже был одет, стоял незнакомый военный. Приглядевшись, Иван узнал в нем капитана, командира саперной роты, которая располагалась рядом с их лагерем.
– Ваня, – крикнул Журавлев. – Война!
Война?!! Это было как в дурном сне, хоть щипай себя, чтобы убедиться – сон это или не сон. Жидков не поверил:
– Может, провокация?
Капитан жестко усмехнулся:
– Не будьте наивным, лейтенант! Я здесь давно, и вижу, что не провокация это, а война. До штаба вашей части далеко, так что присоединяйтесь к нашему батальону! – и выскочил из палатки.
В саперном батальоне им выдали учебные винтовки, потому что у Журавлева с Жидковым не было еще личного оружия, которое они должны были получить с прибытием всего полка на место формирования. К винтовке выдали по пятнадцать патронов. И батальон спешно пошел к границе, до которой было не более трех километров, и где явно шел бой. И так было странно видеть идущих им навстречу раненых бойцов.
Лесок кончился быстро. Батальон вышел к ржаному полю, и тут прямо по колонне стеганули пулеметные очереди. Упали, застонав, передние, а кто-то молча рухнул на землю, и ржаные колосья сомкнулись с шорохом над ними: вражеская пуля насмерть сразила их.
– Перебежками! – услышал Иван и тут же упал, прополз несколько метров, вскочил вновь, пробежал и опять упал.
До ночи шел бой. Никто не мог пересечь поле – ни неведомые враги, ни бойцы саперного батальона, и уже ни у кого не было сомнений, что началась война. Когда стемнело, к Ивану подполз старший лейтенант Комлев с десятком бойцов:
– Жидков, неподалеку ДОТы есть. Комбат приказал занять эти ДОТы и готовиться к обороне, если немцы прорвут границу. Эти, – он кивнул на другой край поля, – скорее всего диверсанты, наверное, хотели с тыла к заставе подойти, да на нас напоролись. А граница пока держится. Слышишь, там идет бой? Ползком за мной!
Иван понятия не имел где эти ДОТы, но Комлев быстро и уверенно шел по лесу впереди небольшого отряда, так что Иван с бойцами еле поспевали за ним. Неожиданно впереди посветлело: они вышли к просеке. И вдруг услышали незнакомую речь – по просеке на велосипедах катили немцы.
– Как на прогулке, – выругался Комлев и скомандовал: – Огонь!
Бойцы беспорядочно защелкали затворами винтовок, захлопали выстрелы. Двое велосипедистов упали, остальные, загомонив, ринулись в спасительную темень леса, даже не открыв огонь – так на них подействовало неожиданное нападение.
Выждав немного, Комлев приказал двум бойцам обыскать убитых. Бойцы осторожно поползли по просеке. Вернулись быстро. У обоих в руках были автоматы и походные ранцы, новенькие, из телячьей кожи, шерстью наружу. Осматривать ранцы не стали: надо было спешить к огневым точкам. И лишь в ДОТе, куда привел их Комлев, они посмотрели, что внутри ранцев. Очень хотелось есть, но в ранцах, кроме смены белья и мыла ничего не было.
– Ишь ты, – сказал один из бойцов, – кальсоны новые, шелковые.
– Чему завидуешь? – спросил его другой. – Небось в шелках-то быстро отморозят все свои причиндалы. То ли дело – наши подштанники.
Бойцы засмеялись, а кто-то задумчиво произнес:
– Ты думаешь, до зимы эта заваруха не кончится?
– Прекратить провокационные разговорчики! – прикрикнул Комлев. – Какая зима? Через сутки-другие вышибем их за границу, – однако не было уверенности в его голосе.
– Жидков, бери под свою команду пока четверых. К утру прибудет подкрепление с продуктами, а боеприпасов тут на батальон хватит. Старун! Вы тоже остаетесь здесь! – приказал он старшине-саперу.
Иван загерметизировал за ушедшими вход и велел бойцам располагаться. Пока те устраивались на ночлег, осмотрел ДОТ. Он был просторный. У трех амбразур стояли станковые пулеметы, у четвертой – пушка-сорокопятка, но она была еще не подготовлена к стрельбе, зато пулеметы настороженно посматривали через амбразуры на поле перед ДОТом.
Иван взялся за гашетки, повел стволом туда-сюда. «Хорошо, -подумал. – Сектора пристреляны. Жаль, что пушка не установлена, но ничего, к утру немцев выбьют за границу, может, нам и не придется действовать».
– Товарищ командир!
Иван оглянулся. Перед ним стоял Старун – подтянутый, чисто выбритый. Иван, глядя на старшину, невольно провел ладонью по щеке. Свои вещи он бросил в машину, которая увозила семьи командиров-саперов из села в тыл, там и осталась бритва.
– Разрешите обратиться? – у старшины были внимательные, очень яркие голубые глаза. – Погрызите сухарик, товарищ командир, – и подал Ивану сухарь. – Из своих энзе. Если хотите побриться, то у меня и бритва есть.
– Спасибо, – Иван взял сухарь. – И побриться бы не мешало. Вы, товарищ старшина, займитесь с бойцами набивкой лент. Один – в караул. Через час смена.
– Слушаюсь! – голубоглазый старшина козырнул и отошел, а Иван со стыдом вспомнил, что не познакомился с бойцами, но так хотелось поскорее сгрызть сухарь: от голода у него даже заболел живот. Иван сделал вид, что смотрит в амбразуру, а сам принялся жевать сухарь, глядя в ночное небо над лесом, где разгорались яркие звезды. Странно, вроде, небо одно и то же над страной, а – разное. Здесь оно светло-синее, рассвет наступает неспешно, да и не видно его за лесом. А там, в степях, небо – необъятное, чернильное от быстро падающей на землю ночи. Ляжет, бывало, Иван на спину и смотрит на небо, слушает, как еле слышно шелестит ковыль возле уха, гладит щеки шелковистыми метелками. И помыслить он тогда не мог, что детство его разом кончится в один из весенних дней.
– … Мама, мама! – плакали двое младших – Леша и Саша. – Куда папаню забирают?
Мать молча уткнулась в плечо отца, ухватила его за шею – плакать уже не было сил. Отцовские натруженные руки висели вдоль тела как плети. Он растерянно осматривал хату, детей. Таким беспомощным Ваня никогда его не видел.
– Ну, будет! – сурово сказал милиционер, приехавший из района. – Не на вовсе расстаетесь, всего-то на десять лет, – и засмеялся простуженным басом, подтолкнул отца к повозке, стоявшей у ворот подворья Карповых. – Будет! Долгие проводы – лишние слезы! Поехали!
Отец, высвободив голову из рук матери, своей тяжелой, мозолистой рукой погладил по головенкам младших, притронулся к плечу Вани, что-то хотел сказать Мише, но, махнув рукой, понурившись, побрел со двора. Следом шел милиционер.
Отец неловко уселся в повозку, где уже сидели Дерябин и еще двое хуторских, и повозка тронулась. Лошади затрусили по пыльной дороге, а Ваня сорвался с места, выскочил за ворота, не слыша крика матери, помчался вслед за повозкой.
– Папаня, папаня! – кричал мальчишка, но отец не обернулся, а лошади, подстегнутые кнутом, побежали резвее. Ваня вбежал на Улаган, небольшую горку за хутором, и долго стоял на его вершине, глядя на дорогу, пока повозку не поглотил горизонт.
Ваня никак не мог понять, почему отца записали в кулаки и выслали. Ну какие они, Карповы, кулаки? Подворье хилое. Хата, как огромный гриб, торчала из земли. В хлеву, правда, стояла корова. Был еще у них конь да верблюд Бухар, у иных вообще никакой живности не было, да ведь отец тяжким трудом зарабатывал деньги, чтобы купить и коня, и корову, и Бухара. Их всех свели со двора накануне. Как печально мычала Зорька, когда ее повел за собой на веревке другой человек, не отец. Конь тоже взбунтовался, не хотел, чтобы его взнуздывали чужие руки. Только Бухар смотрел на всех надменно и презрительно, как настоящий хан. Сепаратор, самое ценное в их хозяйстве, который отец берег и работал на нем только сам, тоже забрали. Милиционер посмеялся, мол, зачем сепаратор, если коровы нет?
А дядя Степан Дерябин? Разве он кулак? Да у него и верблюда нет. Лошадь да корова. А как мужику без лошади? Она и трудяга, и боевой конь на бедном подворье.
Ваня видел настоящих кулаков в соседнем хуторе, куда он ездил вместе с отцом в начале весны к деду Синицину. Вот у того хозяйство так хозяйство! Сараи и амбары покрепче хаты Карповых, а про жилой дом и говорить нечего. По мнению Вани он был настоящим дворцом с ясными окнами. И за всем присматривали два парня и девушка, которых дед Синицын называл племяшами.
– Вот, Иваныч, семья сестринская плохо живет, племяшей я до себя приблизил, пусть у меня живут, помогут кой-где по-родственному, а нам, старикам, и хорошо, – Синицын все разъяснял отцу Вани, а тот лишь хмурился, пытаясь вставить словечко в текучую речь деда. Он-то знал, да и Ване было известно, что никакие это не племянники, оба парня смирновские, из бедных семей, небось, отрабатывают родительский долг. – Вот так, Иваныч, и живу, людям помаленьку помогаю, а то старые мы со старухой стали, а сыны где-то головы сложили за отечество…
И это тоже было неправдой. Сыновья Синицина, дюжие ребята Федька и Митька вертались с войны, да как красные лупанули белое воинство, оба скрылись куда-то.
– Агап Никоныч! – ставил, наконец, слово в речь деда Василий Иванович. – Мы от нужды к тебе. Сеять нечем. Может, одолжишь пашенички, а?
– Да одолжить-то можно, да ведь и самим сеять надо… – запел опять дед. – Уж так трудно стало, так трудно. На коней падеж, коровы совсем молока не дают, в амбарах пусто, хоть раскатывай амбары по бревнышку да от нужды великой продавай их на прожитие. Да уж тебя, Иваныч, как друга, я уважу, дам мешочек семян. Но учти, семенца для себя готовил, первосортные семенца, ты это учти. От себя отрываю, Иваныч, так что в мешке четыре пуда, а вернешь мне восемь. Согласен ли, золотце?
Отец ошарашенно смотрел на Синицина: брать за долг вдвое больше – совсем не по-божески, это дед загнул, видя, что «другу»-Иванычу деваться некуда. Сговорились, что отец возьмет в долг шесть пудов, а отдаст одиннадцать с половиной – на меньшее дед Синицин не соглашался.
И вот сейчас, вспоминая тот весенний день, Ваня никак не мог взять в толк, почему отца назвали кулаком, а Синицина – нет.
Ночью парнишка не мог уснуть, ворочался с боку на бок рядом с младшими братьями, прислушивался к разговору взрослых.
На столе стоял самодельный светильничек, освещавший только крышку стола, на которой старший брат Миша укрепил маленькие тисочки и что-то обтачивал напильником. Миша в свои семнадцать лет слыл в хуторе главным умельцем наравне с кузнецом Фроловым. У Миши руки золотые, как говорили взрослые. Все охотники в хуторе имеют ножи его закалки с красивыми костяными ручками. Даже сепаратор отец позволял Мише ремонтировать, и, по природе своей очень упрямый, всегда прислушивался к советам старшего сына.
Напротив Миши сидела мать, обхватив голову руками, может быть, впервые за всю жизнь сидела так без дела. Рядом с ней, понурясь – сестра Надя, у окна – ее муж Петр Жидков.
– Да как же так случилось, мама? – спросила Надя: они с Петром ездили в Эльтон и узнали о ссылке отца лишь вернувшись обратно. – Почему вас раскулачили? – она всхлипнула. – Без коровы с этакой семьищей, да без коня как жить будете? – они с Петром жили отдельно.
– Да не плачь ты! – подал голос Петр. – А то не знаешь, почему!
– Почему-почему, – передразнил сестру Миша. – Ольгу Чурзину из сельсовета знаешь? Отец прошлой зимой, помнишь, протокол подписал, когда Никитку-спекулянта прищучили? Ну вот, – Миша глубоко вздохнул от такой долгой речи – он был из молчунов, – Никитку-то сначала взяли в район, а потом отпустили. А Ольга – его племянница.
– Да ведь отец ничего Никитке не сделал: велели ему бумагу подписать, вот он и подписал, – промокнула Надя слезы уголком платка.
– То и сделал, что подписал. Никитку выпустили да скот, который он хотел продать, забрали, барыша его лишили. Вот Ольга и отомстила.
– Да знают ведь люди, что Никитка спекулянт, почему никто не вступился за отца?
– Да перестань ты носом хлюпать! – вновь сказа Петр. – А то не понимаешь, что деньги все могут сделать. В Эльтоне, небось умные люди живут, разберутся насчет отца. Но вообще, – Петр вздохнул, – сказывали в хуторе, что представитель из района с Ольгой гуляет, не зря же у нее всегда останавливается, как в хутор приезжает, потому, думаю, надо ко всему готовым быть.
– Не пропадем мы, мама, – сказал Миша. – Фролова угнали тоже, так что я один теперь в кузне, все заказы мои, проживем, не печалься, а там, глядишь, и отец вернется. Ванюха тоже по хозяйству будет помогать, а насчет отца, думаю, разберутся.
Но в Эльтоне разобраться не успели: Василий Иванович Карпов умер, едва подвода достигла района – не выдержало его сердце позора. Говорят, от сумы да тюрьмы никак не уйдешь. От сумы семья кое-как уходила, а вот от тюрьмы уйти Василию Ивановичу не удалось. Пусть и не настоящая тюрьма – ссылка, а все равно не сам себе хозяин, подневольный человек.
Из Эльтона в Смирновку полетел приказ: вместо умершего Карпова сослать его старшего сына. Время было суровое, в районе верили сведениям с мест – сколько их, врагов, неожиданно обнаруживалось, попробуй разберись, где правда, а где ложь, кто настоящий враг, а кого оклеветали. Тело Василия Ивановича не вернули семье, а Михаила отправили в ссылку.
Остался Ваня в семье старшим мужчиной. Мать заболела и долго не вставала с постели. А Ольга Чурзина, посмеиваясь, глядя на всех огромными зазывными глазищами, ходила по хутору королевой. Мужики, усмехаясь, цикали ей вслед – хороша бабенка! Женщины молчали затаенно, придерживали при ней языки, а за глаза костерили почем зря.
1 2 3 4 5 6 7