К вечеру начала развертываться рекреация. Составились три хора – человек по тридцать в каждом: согласитесь, что из 900 человек можно найти голосистых, особенно в южных губерниях, которые в изобилии производят басов и теноров. К хорам кстати пришелся и оркестр. Вот грянули у леса «Во лузях» – русская размашистая песенка разнеслась далеко-далеко, прокатилась по гладкой, как зеркало, реке – и громадная, полная силы и русского разгула, замерла где-то под небом. Есякий звук ложился прямо на душу. У самих семинаристов, когда они услышали в чистом майском воздухе голоса своих товарищей, от пробужденной удали затрепетали все члены и заходила в них кровь. К хору пристал другой хор и третий. Гром и сила песни еще более увеличились. А в палатках между тем льется вино и идет в круговую; здесь и там дымят чубуками, и во многих местах под кустом шипит самовар и стучат чайные чашки. Вот она, счастливая жизнь, полная беспечности, полная товарищеского веселья! Когда-то, говорит предание, и петербургский семинарист имел свои рекреации, хотя и не такие роскошные, как в Ч:…е, но все же полные жизни и веселья, но это было когда-то давно, еще в патриархальные времена старой семинарии.
На помощь рекреации всегда является сам Вакх или в виде дареного боченка рому, или в лице ведерного божка, и вот он уже успел оказать свое влияние на некоторые головы ч…х семинаристов. Вот у речки на дороге составилась пляска под музыку импровизированного оркестра, в котором высокие ноты выигрывают осьмушки, средние штоф с полуштофом, а октаву держит четвертная бутыль.
Таким оркестром управляет Третинский – наш знакомец, охотник и мастер на импровизации подобного рода.
– Нахаживай, ребята! – покрикивает он танцорам, а сам так и звонит и трезвонит в пустые сокровищницы.
А вот здесь, под липой, один семинарист под влиянием хмеля плачет и целует какого-то купца и в лоб и в затылок. А там, в канаве, лежит уже один философ – совсем побежденный Вакхом, который из своих объятий передал его в объятия Морфея. Нечего сказать, любит выпить ч…й семинарист. Там есть головы, которые выносят сорока– и пятидесятиградусный хмель. Сам бог пьянства не вынес бы того, что выносят часто эти здоровые натуры.
Но вот ударило шесть часов – это условное время у заговорщиков против Махилова. Они ждут его у мельницы. Пойдемте и мы туда и посмотрим, что там деется.
– Чорт знает, где Третинский? – говорил Чикадзе.
– Не пьян ли он? – заметил Зимченко с глубокомысленной миной.
– Навязали мы себе этого быка на шею. Посмотрите, 0;i придет с Махиловым.
– Господа, идет, идет Махилов!
– Один?
– Один, только у него палка в руках.
– За двери, ребята! – скомандовал Бедучевич. Они спрятались.
Махилов шел, слегка помахивая палкой, шел ровным шагом, спокойно. Любо было посмотреть на молодца, который один идет на троих, и идет так беспечно, как будто противники его мальчики. Между тем эти мальчики были крепкие ребята. Бедучевич одной рукой поднимал куль муки, под тяжестью которого кряхтит спина лабазника; Зимченко когда-то высадил плечами двери у жида-шинкаря, а Чикадзе во время оно, когда еще был в словесности, отделался от четверых мужиков, напавших на него за городом. Впрочем, Махилов ожидал, что, Третинский вместе с его врагами, хотя Третинский давно уже спал, отуманенный всеодуряющим Вакхом. Максим Созонтыч искал глазами своих противников и, не видя их, подумал, что они не пришли еще. Он огляделся раза три и, уже убедившись в своей мысли, пошел, ни о чем не думая. Но когда он проходил мельницу, Чикадзе кинулся ему в ноги. Махилов ударился об землю грудью; он понял, в чем дело, но поздно; он хотел подняться, но Зимченко и Бедучевич налетели на него из засады, и началась расправа. Ох, как тяжелы кулаки таких силачей, как плотно приходятся они в спину и в шею!
– Вертыхайся, дитятко! – приговаривал Чикадзе.
Махилова били без пощады, без милости. Он боролся с тем, то с другим, ловил своих противников за ноги, а между тем шесть здоровых кулаков, как молоты, работали на всех частях его тела.
– Дитятко, считай, сколько у тебя зубов! – Чикадзе ударил его по лицу кулаком.
Наконец остервенился и Махилов, рванулся вперед и ударил ногою в грудь Чикадзе. Дорого бы поплатился Созонтыч за свой удар, потому что Бедучевич и Зимченко с ожесточением кинулись на него, если бы только чья-то сильная и, должно быть, опытная рука не отбросила обоих противников в сторону. Махилов воспользовался свободной минуткой, поднялся на ноги и искал врагов; враги приподнимались и, оглядывая нового противника, рассчитывали, как бы поудобнее убраться с поля битвы.
– Демьян Иваныч, это вы?
– Я, шельмовство; я, канальство; эх, бедовое дело, я!
Чикадзе, Зимченко и Бедучевич скрылись.
– Спасибо, Демьян Иваныч, за услугу. Ах, скоты, как они отделали меня.
Демьян Иваныч – избавитель Махилова – был человек высокого роста и крепкого сложения. Ему было лет 45. Борода, длинные волосы и длинный сюртук показывали, что это дьячок.
– Да что это, Максим Созонтыч: трое на одного? За что это, бедовое дело?
– Видите ли… да пойдемте лучше домой.
– Это дело, канальство! Пойдем, пойдем, голова!
– Да что это вы, Демьян Иваныч, как будто радуетесь, что меня оттрепали?
– Ха-ха-ха! радуюсь, канальство, радуюсь, да только не тому.
– Чему же?
– У нас, Созонтыч, праздник.
– Какой же? – спросил с заметным любопытством Махилов.
– Ладно, голова, пойдем.
Максим Созонтыч рассказал Демьяну Иванычу, в чем было дело.
Вот они пришли уже к дому.
III
Должность и квартира Демьяна Иваныча состояли при Покровской церкви. Его домик на этот раз как-то веселее смотрит. У ворот стояло несколько тележек. По всему было видно, что у Демьяна Иваныча праздник.
Махилов и Демьян Иваныч вошли в сени.
– Послушай, Созонтыч: Катя больна.
– Что же у вас за праздник, если Катя больна?
– А не будь, канальство, она больна, не было бы и праздника, – ответил с лукавой усмешкой Демьян Иваныч.
– Так неужели она…
– Да, да, только не проговорись, бедовая беда! Пойдем к ней.
– Ах, Демьян Иваныч, я не ожидал, чтобы так скоро.
– Молчи, чтобы кто не услыхал. Эх! Ловко! – Демьян Иваныч прискакнул на одной ножке, что не совсем гармонировало с его солидной бородой и длиннополым сюртуком.
Они вошли в комнату, где уже было много гостей. В большом углу у божницы стояла купель с водою. В другом углу сидела старуха и покачивала ребенка, завернутого в одеяло. Махилов и Демьян Иваныч подошли к старухе.
– Покажи-ка, бабушка, ребенка!
Старуха, творя молитву шопотом, развернула осторожно одеяло.
– Посмотри, канальство; весь в тебя!
Махилов толкнул Демьяна Иваныча в бок, и тот торопливо огляделся с боязливостию.
– Гляди, какой здоровенный! – сказал шопотом Максиму Созонтычу.
Долго Махилов смотрел на ребенка. О чем-то крепко призадумался он; даже слезы как будто навернулись на его глазах.
– Пойдем, Созонтыч, нехорошо!., бедовое дело, если заметят.
– Пойдемте к Кате, Демьян Иваныч.
Они отправились в другую комнату и оттуда в спальню. Здесь на кровати лежала женщина.
– Здравствуй, Катя!
– Ах, это ты, Максим Созонтыч?
Катя приподнялась с кровати. Она была бледна, но и при бледности ее было видно, что она хорошенькая женщина.
– Я, Кагенька.
– Он, канальство, он, бедовое дело.
– Что же ты так давно не был?
– Нельзя было, Катя: я был болен.
Махилов говорил правду: он вышел из больницы накануне рекреации.
– Ах, ты, моя Катя! – Созонтыч подошел к Кате и поцеловал ее. Отец улыбался.
– Демьян Иваныч, отец Яков пришел, – раздался голос дьячихи, женщины здоровой, хотя и пожилой, с добрым лицом и веселой улыбкой.
– Хорошо, Татьянушка. Созонтыч, пойдем, отхватаем крестины. Смотри, хорошенько пой, своего крестишь!
Они ушли. Катя приподнялась с кровати и начала молиться богу. Из другой комнаты слышится дряблый голос священника и двух здоровых басов.
* * *
Читатели, вероятно, догадались, в чем дело; вероятно, догадались, что Махилов, еще будучи семинаристом, имел жену, и вот бог даровал ему сына; но они еще не понимают, как это могло случиться.
Предупреждаю, что не умею описывать любовных похождений, а потому расскажу дело кратко.
Махилов познакомился с Демьяном Иванычем в шинке; они выпили, разговорились и сошлись друг с другом. После того Максим Созонтыч начал похаживать к своему новому знакомому – сначала раз в неделю, а потом все чаще и чаще. Созонтычу крепко полюбилась Катя, а ей Созонтыч, – как это бывает, я, признаюсь, не умею еще понять.
Раз, когда Демьян Иваныч был на поминках у купца Турыгина, они сидели, обнявшись, и о чем-то мечтали, как это часто бывает в подобных обстоятельствах, и не заметили, как вошел в комнату отец. У Демьяна Иваныча было одно странное свойство: если он сильно весел, все ломает, что попадет в руку; если сильно рассержен, делает то же. Увидевши такой срам, Демьян Иваныч сломал стул, отколотил Созонтыча и выгнал его из своего дома. Но когда Катя кинулась ему на шею, он заплакал. Когда же Катя сказала, что ни за кого не может итти замуж, как только за Максима Созонтыча, во-первых, потому что любит его, а во-вторых, не скажу почему, сами догадайтесь! – тогда Демьян Иваныч решительно растерялся. Долго он молчал, наконец крикнул, ударив по столу кулаком: «Баба!» Явилась жена. – «Что ты, батюшка Демьян Иваныч?» – «Бедовое дело: вот послушай Катю!» Катя со слезами рассказала о своем положении. Мать тоже заплакала. Но глупый плачет от бедства, а умный ищет средства. Татьяна же Акимовна была женщина умная. – «Что же, Демьян Иваныч? Горю слезами не поможешь!» – «А чем же ты пособишь?» – «А вот в Поволокове у тебя брат иопом, он их поженит и в книги, какие нужно, внесет; пойдут детки, скажи, что наши!» – «А после как же?» – «Кончит курс и будет мужем у Кати!» Демьян Иваныч подумал-подумал да и решил, что делать больше нечего. Через неделю была свадьба, а через три месяца родился сынок, – то есть понимаете, что это значит.
Вот вам сведения о любви Максима Созонтыча.
* * *
Махилов возвратился на поле уже на другой день, часов в десять вечера. Там уже блестели костры и семинаристы купались при свете их в теплой майской воде. Кругом темно, а по полю там и здесь раскиданы костры, и при свете их видно, как движутся тени по земле; слышны песни и клики, и плеск воды от ударов купающихся, и хохот, и вопли. Все сливается в какой-то странный гул, который висит над кострами. Но вот песни раздались крепче и сильнее, «ура» разносится по воздуху. При этом на другом берегу вспыхнуло высокое пламя от громадного костра, который разожгли семинаристы. Темное поле осветилось во все стороны; слышен треск сухих бревен. Огонь, вырвавшись из горящей громады, красными клоками и длинными змеями улетает к небу. Около этого костра составился танец – человек из пятидесяти. Махилов долго любовался на огонь и пляску, но сам не пошел танцовать. Ему было о чем подумать. Наконец огромный костер сгорел; оркестр и хоры замолкли; реже и реже раздается плеск реки. Мало-помалу все стихло и заснуло. Только Махилов не спит; он развел у своей палатки огонек, закурил трубку и задумался.
– Созонтыч, что ты не спишь?
– Ах, это ты, Кирюша! Не спится!
– Ты, брат, ей-ей, не сердись на меня. Напали, и сам не видал как…
– Полно тебе, Кирила Петрович. Послушай-ка, что я расскажу тебе.
– Что бы это такое? Максиму Созонтычу не терпится. Ему хочется передать кому-нибудь свою тайну, а кому же ее передать, как не Третейскому? Он умеет беречь чужие тайны. И вот теперь Махилов передает другу повесть своих любовных похождений и женатой жизни. Кирюша слушает да дивуется.
Женатый семинарист – это диво и в Ч…е.
Наконец улеглись и эти собеседники. Померк последний огонек, и на поле, в тишине глубокой ночи чуть виднеется полотно некоторых палаток.
Утро. Семинаристы купаются, пьют чай и курят махорку. На поле мирно и тихо. Пляска и песни запрещены до обеда. Часов в десять семинаристы расходятся в разные стороны, к родным и знакомым, а кто имеет кондиции, отправляются давать уроки. Певчие расходятся обыкновенно по церквам. Май замечателен семинарскими концертами, которые разучиваются задолго до рекреации.
Чикадзе и Бедучевич тоже отправляются куда-то. Послушаем, что они говорят.
– Да, да; я сам вчера слышал. Видишь, я лежу в канаве – выпил да туда и завалился, да и заснул. Вот в просонке и слышу, что разговаривают. Я навострил уши и слышу…
– Ладно, что же десять раз повторять одно и то же?
– Ну, теперь он в наших руках.
– Только смотри, начнем, так не пятиться, а то вчера все разбежались.
– В числе их и ты.
– И ты! поневоле, когда одного оставили.
– Ну, да ладно; дело в том, что Махилов в наших руках. Недавно крестил, а теперь его окрестим.
Таким образом враги Махилова узнали его тайну и решились не давать ему пощады. Что-то будет!
………………………………………………………………………
[1855]

1 2