«…Эта война при помощи клеветы не имеет себе равной во всей истории, настолько поистине интернационален театр военных действий, на котором она разыгрывается, настолько велико единодушие, с которым её ведут самые различные партийные группы и органы господствующих классов. После большого пожара в Чикаго телеграф разнёс по всему земному шару весть, что это дьявольская работа Интернационала. Нужно только удивляться, как не приписали его же демоническому вмешательству ураган, опустошавший Вест-Индию».
— Я запретил вам цитировать Маркса! — крикнул председатель, прерывая чтение.
Димитров поднял листок, по которому читал:
— Ваша эрудиция не делает вам чести, господин председатель: это всего лишь отчёт лондонского Генерального Совета…
— Все равно я запрещаю цитировать что бы то ни было, — говорит председатель. — Не смейте ничего нам читать. Ничего! Слышите?.. Я вас спрашиваю: вы слышите?!
— У меня прекрасный слух…
— Так вот — никаких цитат.
— А стихи читать можно?
— Вы смеётесь над судом?
— Я совершенно серьёзен.
— Так что вы там ещё придумали? — с нескрываемой опаской спрашивает председатель. — Какие стихи?
— Стихи великого немецкого поэта Вольфганга Гёте.
Председатель вопросительно оглянулся на членов суда и, пожав плечами, бросил:
— Если он думает, что это ему поможет, пусть читает… — И, словно спохватившись, предупреждает: — Только наизусть, а то опять подсунете какую-нибудь пропаганду по своим бумажкам…
На минуту прикрыв глаза ладонью, чтобы вспомнить строки Гёте, Димитров уверенно читает своим глубоким сильным голосом:
В пору ум готовь же свой.
На весах великих счастья
Чашам редко дан покой;
Должен ты иль подыматься,
Или долу опускаться;
Властвуй, или покоряйся,
С торжеством — иль с горем знайся,
Тяжким молотом взвивайся —
Или наковальней стой…
— Да, кто не хочет быть наковальней, должен стать молотом! Эту истину германский рабочий класс в целом не понял ни в тысяча девятьсот восемнадцатом году, ни в тысяча девятьсот двадцать третьем, ни двадцатого июня тысяча девятьсот тридцать второго, ни в январе тысяча девятьсот тридцать третьего…
Председатель вскакивает:
— Димитров! Последнее предупреждение!
Напрасно! Димитров уже не даёт ему сесть до конца заседания.
— Виноваты в этом социал-демократические вожди: вельсы, зеверинги, брауны, лейпарты, гроссманы. Но теперь, конечно, германские рабочие смогут это понять!
Председатель предостерегающе поднимает руку, но Димитров ещё не кончил. Он наносит последний удар:
— В семнадцатом веке основатель научной физики Галилео Галилей предстал перед строгим судом инквизиции, который должен был приговорить его как еретика к смерти. Он с глубоким убеждением и решимостью воскликнул: «А всё-таки она вертится!» И это научное положение стало позднее достоянием всего человечества.
Председатель поспешно собрал бумаги и сделал полуоборот, намереваясь уйти, за ним поднялись все члены суда, но тут голос Димитрова зазвучал таким поистине глубоким убеждением и решимостью, что все они остановились.
— Мы, коммунисты, можем сейчас не менее решительно, чем старик Галилей, сказать: «И всё-таки она вертится!» Колесо истории вертится, движется вперёд, в сторону советской Европы, в сторону Всемирного Союза Советских Республик, и это колесо, подгоняемое пролетариатом под руководством Коммунистического Интернационала, не удастся остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями. Оно вертится и будет вертеться до окончательной победы коммунизма!
Председатель трясущимися губами испуганно пробормотал:
— Боже мой, мы слушаем его стоя!
9
Эгон остановил свой выбор на небольшой сумке из коричнево-серой крокодиловой кожи с замком из топаза. Это было как раз то, что должно понравиться Эльзе.
Пока приказчик заворачивал коробку с сумочкой, Эгон докурил сигарету. Курить на улице было невозможно: моросил мелкий, как туман, холодный дождь.
Выйдя из магазина, Эгон в нерешительности остановился: может быть, воспользоваться близостью «Кемпинского» и зайти позавтракать? Посмотрел на часы. Время завтрака для делового Берлина прошло, значит Эгон не рисковал увидеть в ресторане слишком много надоевших лиц.
Он шёл, машинально избегая столкновения с прохожими. Мысли его были далеко. Все чаще и чаще, помимо его собственной воли, они возвращались теперь к тому, что осталось позади. Меньше всего хотелось думать о настоящем, и почти страшно было думать о том, что ждало его впереди… Кое-кто говорил, будто именно перед ними, военными конструкторами, открывается широчайшее поле деятельности. Даже если это и так, плодотворная деятельность под «просвещённым» руководством какого-нибудь разбойника в коричневой куртке?.. Слуга покорный! Это не для него.
Если бы швейцар у подъезда «Кемпинского» не узнал старого клиента и не распахнул дверь, Эгон в рассеянности прошёл бы мимо.
— Давненько не изволили бывать, господин доктор!
— Много народу? — осведомился Эгон.
— Завтрак уже окончился.
Действительно, просторный зал ресторана был почти пуст. Эгон повернул в полутёмный уголок, где обычно сидел в прежние времена. Когда он проходил мимо возвышения, образующего нечто вроде ложи, оттуда раздался возглас:
— Шверер!.. Ты или твоё привидение?
Эгон с удивлением обернулся и увидел сразу две поднятые руки. Один из приветствовавших его был широкоплечий человек с правильными чертами лица и тщательно расчёсанными на пробор темнорусыми волосами. Под левой бровью его надменно поблёскивал монокль. Стёклышко сидело там с уверенностью, какую оно приобретает в глазнице прусского офицера. Хотя этот человек и не носил военной формы, но по его манере держаться, по заносчиво закинутой голове, по всему его подтянутому облику можно было судить, что костюм пилота «Люфт-Ганзы» не всегда облегал его плечи. Несмотря на полумрак, царивший в ложе, Эгон сразу узнал Бельца. Зато ему понадобилось подойти вплотную к ложе, чтобы в собутыльнике Бельца, тучном человеке с заплывшим и красным, как медная кастрюля, лицом, прорезанным глубоким шрамом у правой скулы, узнать своего знакомого по Западному фронту, в те времена капитана пехоты, а ныне начальника штаба штурмовых отрядов Эрнста Рема. Третий был Эгону незнаком.
Прежде чем Эгон решил, соответствует ли это общество его настроению, рука Бельца уже схватила его под локоть и властно потянула за барьер ложи.
— Ну, вот и не верь после этого в оккультные силы! — весело воскликнул Бельц. — Мы только что говорили о тебе!
— Да, да, — подтвердил Рем. — Бельц утверждал, что вы как раз тот, кого нехватает нашему движению, чтобы подвинуть авиационное вооружение на десять лет вперёд. — Он спохватился и указал на своего молчаливого соседа: — Вы незнакомы?
Навстречу Эгону поднялся сутулый человек с измятым лицом, с маленькими, хитро усмехающимися глазками и плоскими, прижатыми к черепу ушами.
— Мой друг Эдмунд Хайнес! — представил его Рем.
Эгон едва не отдёрнул свою протянутую для пожатия руку: так вот он каков, этот руководитель штурмовиков Силезии!
Хайнес словно уловил робость, с которой в его ладонь легла рука инженера. Его глазки сощурились ещё больше.
Эгон опустился на подставленный кельнером стул. Как он оказался в обществе этих людей? И как может Бельц, которого он всегда знал за человека своего круга, пить и даже, кажется, веселиться в такой компании… Встать и уйти? На это у Эгона не хватало мужества. Разве он мог показать своё презрение этим людям? Рука его сама потянулась к наполненному для него бокалу.
— За приятную встречу, — сказал Рем и всем своим грузным телом повернулся к соседнему столу, где, наклонившись над телефонным аппаратом и прикрыв рукою рот, чтобы разговор не был слышен, сидел четвёртый из их компании. Эгону не было видно его лица; он заметил только широкую спину, туго обтянутую коричневым сукном и прорезанную наискось ремнём портупеи.
— Довольно болтать, Карл! — крикнул Рем. — Ни за что не поверю, что ты способен уделять столько внимания делам!
Он взял из вазы апельсин и бросил его в спину сидящего у телефона. Тот положил трубку телефона и подошёл к столу. Эгон запомнил наглое выражение его лица. Он был молод и самоуверен. На воротнике его рубашки были вышиты петлицы группенфюрера СА. Он молча взял бокал и, отпив несколько глотков, поставил его на место. Движения его были чётки, уверенны. Он не произносил ни слова. Даже когда Рем представил ему Эгона, он только молча кивнул.
— Мой друг, партейгеноссе Карл Эрнст, — сказал Рем. — Наверно, слышали?
Да, Эгон не мог не знать имени Карла Эрнста. Он понял, почему ему знакома эта физиономия. Карл Эрнст — бывший отельный лифтёр, а ныне командир бранденбургских штурмовиков.
Эгон боялся, как бы его глаза не выдали того, что он думал о Карле Эрнсте и его собутыльниках. Он опустил взгляд.
Бельц заметил смущение Эгона.
— Ты все тот же! — улыбнулся он. — Попрежнему только математика и математика? Знаете ли вы, господа, что если бы дать в руки Шверера всё, что должен иметь талантливый конструктор самолётов, Геринг имел бы самый сильный воздушный флот в Европе! — воскликнул Бельц.
— Не произноси при мне имени этого борова! — проворчал Рем.
— Между вами пробежала чёрная кошка?
— Между нами стоит нечто более страшное, — мрачно произнёс Рем. — Нам двоим нет места в этом мире!
Эгон видел, что Рем пьян. Сверкая злыми глазками, толстяк стукнул кулаком по столу.
— Скоро, очень скоро мы покажем фюреру, что стоит этот его дружок!
— Перестань, — сказал Хайнес, но Рем не обратил на него внимания.
— Есть только один путь к спасению: превращение моих молодцов в постоянную армию. Я не собираюсь стать картонным плясуном в руках толстого Германа! — На пылающей лице Рема все ярче выступали шрамы. — Гитлер презирает своих старых товарищей. Ещё бы! Он прекрасно знает, чего я хочу. Дайте нам только новую армию, с новыми генералами. Да, именно так, с новыми генералами. Верно, Эдмунд?
Хайнес молча кивнул.
А Рем, прихлёбывая из бокала, продолжал:
— Все, что Адольф знает о войне, он получил от меня. Сам он — штатский болтун. Настоящий австрияк, чорт бы его побрал! Ему нравится торчать на троне и править со своей «священной горы». А мы должны сидеть сложа лапы? То, что придёт за мною, будет великим, неслыханным…
Хайнес положил руку на плечо Рема:
— Замолчишь ты наконец?!
Но тот не унимался:
— Честное слово, мёртвый Адольф принесёт нашему делу больше пользы, чем живой…
— Если ты не замолчишь, я отправлю тебя спать, понял? — прошипел Хайнес.
Рем запустил пятерню в вазу со льдом, где лежали гроздья винограда, и сжал их так, что брызги сока разлетелись по всему столу.
Эгону было страшно слушать. Но не меньше он боялся и встать. Он не знал, что делать, и удивлялся спокойствию Бельца, потягивавшего вино и с усмешкой прислушивавшегося к пьяной болтовне Рема. Эгону казалось, что вот-вот должны появиться эсесовцы, схватить их всех и потащить куда-то, где придётся отвечать за страшные речи страшного Рема… Внезапно отчаянный женский крик прорезал чинную тишину ресторана. Вырываясь из рук кельнеров, в зал вбежала худенькая белокурая девушка. Она, рыдая, упала на диван. Следом за нею ворвалось несколько штурмовиков. Один из них схватил девушку за руки и потащил к выходу. Окрик Хайнеса остановил его.
— Эй, в чём дело?
Штурмовик вытянулся перед Хайнесом.
— С ней шёл какой-то старый еврей. Когда мы взялись за него, она с перепугу бросилась сюда.
Хайнес взял девушку за вздрагивающий подбородок.
— Что ты нашёл в ней еврейского? — спросил он штурмовика и обернулся к девушке: — Вы еврейка?
— О, мсье! — едва слышно пролепетала она. — Мы французы. Мы настоящие французы!.. Меня зовут Сюзанн, Сюзанн Лаказ…
— А ведь мила! — усмехнулся Хайнес, обращаясь к собутыльникам. — Ну, чего ты ждёшь? — спросил он штурмовика.
Тот растерянно топтался на месте.
— Можешь итти! — сказал Хайнес.
Штурмовик щёлкнул каблуками и послушно замаршировал к двери.
— Мой отец! — воскликнула девушка. — Спасите же и моего отца!
— Эй, — крикнул Хайнес вслед штурмовику, — куда ты девал её старика?
— Его увезли для проверки.
— Спасите моего отца! — повторяла Сюзанн.
Хайнес подвёл девушку к столу.
— Как ты находишь, Эрнст? — спросил он Рема.
— Меня это не занимает.
— Погоди, чудак ты эдакий. Ты же не знаешь, что я хочу сказать.
Хайнес окинул девушку оценивающим взглядом.
— Если бы тебя спросили, в чьём она вкусе?
Рем взглянул на Сюзанн.
— Таких обожает Адольф! — прохрипел он. — Чтобы они сидели рядом и смотрели на него умильными глазами.
— Ты угадал мою мысль. — И Хайнес спросил Сюзанн: — Ваша профессия, фройлейн?
— Журналистка… Собственно, я прежде была журналисткой, когда жила во Франции.
— Вот если бы вы были художницей, — сказал Хайнес, — я устроил бы вам такую карьеру, что… ого-го!
Сюзанн заискивающе улыбнулась:
— Я немного и художница… Я занималась художественным переплётом редких книг. Но это невыгодно. Никто не переплетает теперь книги.
— Переплёты?.. Нет, это не то!
Хайнес ещё раз внимательно оглядел девушку и подал ей бокал.
— За нашу дружбу! Ручаюсь, вы не пожалеете о сегодняшнем дне. Это говорю вам я, Эдмунд Хайнес! Едем! — Он сунул девушке в руки её сумочку и сказал Рему: — Отправляйся спать!
Ни с кем не простившись, Хайнес взял девушку под руку и повёл к выходу.
— Девчонка совсем недурна, — сказал Бельц, проводив их взглядом. — Однако не пора ли и нам?
Рем вскинул на него воспалённые глаза:
— Тебе есть куда спешить! А я должен чего-то ждать, потому что старые куклы с Бендлер считают ниже своего достоинства подавать мне руку!
— У тебя больное самолюбие, — отводя глаза, пробормотал Карл Эрнст.
— При поступлении моих головорезов в рейхсвер им даже не засчитывают заработанные у меня нашивки, — обиженно проворчал Рем. — Как будто не штурмовики сделали Адольфа тем, что он есть! А теперь, видите ли, нашлись моралисты, прожужжавшие ему уши:

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13