https://wodolei.ru/catalog/mebel/navesnye_shkafy/
«Мы надеемся, что с нашими людьми у вас будут обращаться так же гуманно, как мы с вами…»
От Галиции до Дарницы, под Киевом, офицерская колонна шла пешком, только заболевших сажали на телеги с соломой. Было тяжело, все это казалось унизительным, о даме в косынке Бартини думал со злостью. Однако впоследствии он вспоминал этот трехнедельный переход по-иному: он получил представление о новой для него стране, какого не получишь, глядя из окна вагона.
В Дарнице им подали эшелон, такой неторопливый, что дальнейшая дорога заняла еще больше месяца, – правда, вела она через всю Россию, с запада на восток. Сначала до Иванова; оттуда – после отдыха, бани, медосмотра и переклички – дальше. Объявили, что пункт назначения – берег Тихого океана.
В такую даль юный Роберто, сочиняя в Фиуме историю рода баронов Бартини, при всей безудержности мальчишеского воображения, не отважился заслать даже корабли-катамараны атлантов… Но сам кое-какие сведения об этих местах имел, пусть книжные; и теперь поставил себе целью быстрее освоиться в новых условиях. На долгих остановках в ожидании, пока пройдут встречные составы, он все легче объяснялся по-русски с местными жителями, заметил даже, что в Казани люди говорят не совсем так, как в Киеве и в Туле, в Омске – не совсем так, как в Екатеринбурге… И одеваются кое-где по-своему; запомнились ему марийцы – изяществом, с каким они носили самодельную плетеную обувь, лапти.
Роберто впервые увидел, прочувствовал, как обширна земля. Волга, Уральские горы, где он только и помнил, что добывается руда и красивые камни, Иртыш, Енисей, Лена… Мосты через эти великие реки ему казались бесконечными, перестук колес приглушался, словно падал далеко вниз, где над серой водой медленно скользили еле различимые птицы.
Я ему говорил: «Положим, Роберт Людовигович, мосты там высокие, но все же не настолько…» Он усмехался: «Наверное. Я просто вспоминаю…» Тайга волнами выходила из-за горизонта, и ей тоже конца не было…
На станциях к эшелону выносили скудные плоды своих трудов тихие женщины. Кто десяток яиц вкрутую, кто горку картофельных лепешек на салфетке, и совсем хорошо, если вареную курицу. Несли пучки бледно-зеленых стебельков со слабым запахом лука, миски с желтыми комочками в воде – их здесь называли серой, жевали ее, как американцы резинку. Продавали молоко стаканами из влажных, прохладных глиняных горшков. Солдаты-охранники не мешали этой торговле – жалели не то пленных, не то соотечественников, – нарушали приказ никого не выпускать из вагонов, отворачивались. Денег у австрийцев было мало, обмен шел больше натуральный: на шапку, ножичек, фляжку… В Тюмени Роберто за складной ножик плеснули в котелок порцию жидкой пшенной каши, осторожно отмерили ровно ложку подсолнечного масла. К обоюдному удовольствию.
Лагерь их ждал под Владивостоком. Пленных офицеров работой там не утруждали. Они обслуживали только себя. Времени у них оставалось вдоволь, и за три года Бартини как следует изучил русский язык. Читал газеты, а в них статьи, подписанные хотя и разными фамилиями – Вильям Фрей, К. Иванов, В. Ильин, – но их стиль выдавал одного автора. Выяснилось, кто этот автор: Ленин, лидер русских большевиков.
Среди пленных и солдат охраны тоже были социалисты, и Роберт (русские называли его Роберт, а не Роберто) с ними познакомился…
Ласло Кемень, ставший потом другом Бартини, бросил как-то фразу: «Набрался барон социально чуждых идей!»
Упрощенный подход. Никогда Бартини ничего не «набирался», все по мере сил подвергал своему анализу. Максимально доброжелательно, с тем вниманием, каким его самого позднее подкупил Д.П.Григорович, он выслушивал и обдумывал любые мнения, не торопился сказать «да» или «нет». Не всегда его позиция была правильна, но легко он ее не занимал и не оставлял потом.
Не под влиянием одних только лозунгов, тем более не по воле случая он принял в лагере социалистические идеи. И в Италии потом, при множестве тогдашних политических течений, он сознательно примкнул не к реформистскому крылу социалистической партии, а к революционному. Когда один из лидеров левых сил, Амадео Бордига, с которым сблизился Роберто, стал вести себя как сектант, Бартини оказался не с ним, а с Грамши. Сумел, значит, отличить истинную идейность от ложной. Может быть, в то время, на новом этапе его жизни, он различал их только интуитивно. И позже, вернувшись в Россию, он хорошо разбирался в событиях, в людях. Ну например, у большинства людей читал в глазах: «У меня ничего нет, но это неважно. Зато у нас есть все!» А у некоторых, бывало, читал: «У вас ничего нет – ну и черт с вами, живите как хотите. Зато у меня должно быть все!»
Что имел сам Бартини? Из ценных вещей, повторю, почти ничего. Состояние, завещанное ему бароном Лодовико, – несколько миллионов в пересчете на доллары – он передал в МОПР. Незадолго до войны правительство премировало его легковым автомобилем; в тот же день Бартини подарил автомобиль одной из пограничных застав…
В 1920 году началась репатриация пленных из дальневосточных лагерей. Роберто и Ласло представились в Хабаровске начальнику итальянской миссии майору Манейре, назвались братьями по отцу-итальянцу. В миссии имелся список «совверсиво» – большевиков, составленный в лагерях верноподданными офицерами, теперь уже королевскими. Но и майор оказался «совверсиво». Показав Бартини и Кеменю этот список, майор выдал «братьям» документы, по которым они поспешили взять билеты на японский пароход, зафрахтованный Италией для репатриантов. И зря поспешили: верноподданные на пароходе сговорились сбросить их за борт, как только судно выйдет из Шанхая. Кто-то сообщил об этом капитану. Тот вызвал Роберто и Ласло, передал им привет от высокочтимого майора Манейры, вручил рекомендательное письмо к итальянскому консулу в Шанхае и ночью, за несколько минут до отхода, сам проводил их на берег.
Энергичный, молодой, быстро идущий в гору инженер-администратор сказал как-то, что Бартини ему насквозь ясен, как тонкий железный лист под лучами рентгена. И вывод инженера был суров:
– Видите ли, главный конструктор – это не только технический талант. Поясню: главный должен входить в чужие кабинеты без стука. А он? Встретил его у нас – мыкается по коридорам, к техническим секретарям стучится: «Разрешите…»
Да, многих на первых порах обманывала бартиниевская мягкость в обращении, а потом удивляла и огорчала его неожиданная несговорчивость. Никогда сразу, а только обстоятельно и не торопясь подумав, он скажет вам: "Это гениа лл но", – и значит, ваше предложение он будет отстаивать всеми доступными ему средствами. Или: "Это завира лл но", – и значит, так сему и быть, – впрочем, если его не переубедят новыми и основательными доводами. А страстей на поверхности он не признавал и не замечал, на него они совсем не действовали…
У каждого из нас своя жизнь, целиком никем не повторимая. Она связана с нашей внутренней сущностью и в то же время складывается под множеством влияний. Отгородиться от них нельзя. И Бартини, ничуть не стесняясь, признавал, какое значение имели для него родные, и в первую очередь отец (отцу он прямо подражал, например в отношении к праздникам: барон Лодовико считал, что праздник может быть только в душе, а не в календаре, и Роберт Людовигович даже Новый год, насколько я знаю, никогда не встречал. Праздниками для него были встречи с Грамши, Тольятти, Террачини, Лонго, Орджоникидзе, дружба с архитектором Иофаном, работа с Юмашевым, Стефановским, Шебановым, Бухгольцем, Шав-ровым, с рядом других летчиков и конструкторов, с Тухачевским и Алкснисом). А были еще и черные дни и черные силы, влияния которых тоже со счетов не сбросишь: Савинков, Юсупов, Бордига – люди чуждые нам, но далеко не последнего десятка в смысле одаренности и способности воздействовать на окружающих. Были сословные предрассудки, соблазн открытых к любой карьере дорог…
Тоже всего лишь штрих в биографии, но повлиявший на Бартини. В Шанхае Роберто и Ласло месяц или два пережидали волны репатриантов, опасаясь новых неприятных встреч. Работали шоферами у мистера Ву-у, коммерсанта с европейским образованием и европейскими привычками. Однажды вежливый мистер Ву-у угостил их экзотикой: пригласил в старый китайский театр на удивительный спектакль, тянувшийся с перерывами весь день, с утра до вечера. В общем спектакль был понятен, кроме одного действия, а также перерывов, во время которых оркестр исполнял такое, от чего болели уши и даже слезы выступали.
Началось это действие еще понятно. Перед героем спектакля, юношей, оклеветали его невесту, сказали, что она ему неверна. И юноша вдруг замер, причем не на минуту, а часа на три: совершенно окаменел, сложив на груди руки, сплетя пальцы, – а за его спиной завихрились черные фигуры. Когда этот однообразный вихрь стал уже надоедать, в нем возникла одна фиолетовая фигура. Потом фиолетовых стало больше, а черных поубавилось. Потом появились желтые, но юноша все еще был неподвижен. Но вот кордебалет за его спиной стал почти сплошь желтым – и юноша ушел. Действие кончилось, вновь раздались оглушающие визги и скрипы.
Мистер Ву-у объяснил: черные фигуры – это горе, гнев, жажда мщения – словом, низкие страсти и мысли. Фиолетовые – сомнения. Желтые – надежды. А умолк герой и замер, чтобы никому не показать свою душевную муку. Обнаружить ее и вообще какие-либо свои чувства перед посторонними считалось в старом Китае равносильным потере чести.
Визги в перерывах, оказалось, тоже были исполнены смысла. Искусство облагораживает человека, проникает в него, однако в доверчиво раскрывшуюся для светлых влияний душу зрителя норовит жульнически влезть и недремлющая нечистая сила. Вместе с искусством – не может, оно святое, но может в перерывах. Вот тут-то ее и отпугивает какофония!
В старинном спектакле нечисть побеждали просто, в жизни оборониться от нее было сложнее.
…Сингапур, Коломбо, Суэц. На узкой улочке Суэца оборванные, голодные, черные от загара и грязи Роберто и Ласло, медленно идя за толпой сирийских паломников, от которых внешне ничем не отличались, увидели вывеску пароходной компании; одним из ее владельцев был дядя Роберто, тоже Бартини.
Это была удача! А то друзья уже решили было присоединиться на время к паломникам: те делились, друг с другом едой. В конторе Роберто дали денег, две пары белья, но на всякий случай под расписку. Несмотря на документы, подозрительным показался там обносившийся племянник богатого дяди.
Из Суэца – в Триест, оттуда – в родной город Фиуме, к тете Елене…
5
Коммунистом Бартини стал 21 января 1921 года, в день образования Компартии Италии. Работал с венграми, покинувшими родину после падения там советской власти (фотографию «лаццароне Роберто» ему прислал потом в Москву бывший венгерский политэмигрант в Италии Имре Герле), вошел, как знающий военное дело, в боевую группу компартии.
Группа действовала нелегально. Боевики должны были и тактику освоить, и приемы конспирации. Накануне Генуэзской международной конференции, проникнув в белогвардейскую организацию, Роберто так перевоплотился, что его не узнал, встретив однажды «в большом свете», сам барон Лодовико. Да что там старый барон! Несравненно труднее было обмануть террористов, фашистов, полицейских агентов. Но Роберто и их обвел вокруг пальца.
В «свете» Роберто показывался вместе с князем Юсуповым. Кто-то приглашал туда Савинкова и его приближенных, знакомил со съезжавшимися дипломатами.
– Вы бываете в кино? – вдруг спросил меня Бартини. – Я вот посмотрел недавно довоенный фильм «Маскарад». Ничего, знаете ли… И – как это? – забилось ретивое. Но вот что смешно, хотя это и пустяк: надевают они там маски, только глаза масками закрывают, – и уже не могут узнать друг друга! Наверное, уславливались не узнавать, а? Можно как угодно переодеться, самым искусным образом перекраситься, приклеить усы и бороду, напялить парик – все равно тебя «засекут». Знаете как? По походке. Она так же индивидуальна у каждого, как лицо. А мы закладывали под пятки в ботинки твердые зернышки, рисинки, – и походка менялась до полной неузнаваемости. Не дай бог упустить какую-нибудь мелочь! Обернется бедой…
Во время одной из операций член боевой группы, спрыгнув на ходу с поезда, сломал ногу, попался. И под пытками назвал других боевиков. «Ниточка» от него вела к Роберто.
Тогда-то по решению ЦК Коммунистической партии Италии Бартини уехал в Россию.
Он поклялся отдать красной авиации «всю жизнь, пока кровь течет в жилах». А жизнь могла оказаться очень короткой. Клятву Роберто выполнил бы, но пользы принес бы мало. Однако он и уцелел, и дал технике столько, что, как сказал С.В.Ильюшин выпускникам академии имени Н.Е.Жуковского, «его идеи будут служить авиации еще десятки лет, если не больше». Спасли Роберта Людовиговича находчивость, организованность, выносливость и, что очень важно, взаимовыручка людей общей цели.
Фашисты охотились за Бартини, но, что он уехал, узнали, когда он уже пересек границу. На него устроили покушение в Берлине. Была зафиксирована клиническая смерть, но Роберто вернули буквально с того света врачи-коммунисты, а также крепкий организм. В Берлине же, пока Роберто лежал в клинике, у него выкрали документы, потом попытались спровоцировать его арест. Не удалось. Как-то ему подали чай, в котором была белладонна, но он вовремя почувствовал странный привкус и «нечаянно» пролил чай.
Хватало, впрочем, и обычного авиационного риска, конструкторского. Хватало и летного. На болезни Бартини, усилившейся к старости, сказалась катастрофа, в которую он попал, еще учась в Римской авиационной школе. В России он летал и на боевых машинах, и на опытных – с Юмашевым, Шебановым, Бухгольцем. Однажды, когда я был у Роберта Людовиговича, к нему приехал бывший его сослуживец по Севастополю, они не виделись около сорока лет. Я подумал – сейчас они первым делом обнимутся, как принято между старыми друзьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
От Галиции до Дарницы, под Киевом, офицерская колонна шла пешком, только заболевших сажали на телеги с соломой. Было тяжело, все это казалось унизительным, о даме в косынке Бартини думал со злостью. Однако впоследствии он вспоминал этот трехнедельный переход по-иному: он получил представление о новой для него стране, какого не получишь, глядя из окна вагона.
В Дарнице им подали эшелон, такой неторопливый, что дальнейшая дорога заняла еще больше месяца, – правда, вела она через всю Россию, с запада на восток. Сначала до Иванова; оттуда – после отдыха, бани, медосмотра и переклички – дальше. Объявили, что пункт назначения – берег Тихого океана.
В такую даль юный Роберто, сочиняя в Фиуме историю рода баронов Бартини, при всей безудержности мальчишеского воображения, не отважился заслать даже корабли-катамараны атлантов… Но сам кое-какие сведения об этих местах имел, пусть книжные; и теперь поставил себе целью быстрее освоиться в новых условиях. На долгих остановках в ожидании, пока пройдут встречные составы, он все легче объяснялся по-русски с местными жителями, заметил даже, что в Казани люди говорят не совсем так, как в Киеве и в Туле, в Омске – не совсем так, как в Екатеринбурге… И одеваются кое-где по-своему; запомнились ему марийцы – изяществом, с каким они носили самодельную плетеную обувь, лапти.
Роберто впервые увидел, прочувствовал, как обширна земля. Волга, Уральские горы, где он только и помнил, что добывается руда и красивые камни, Иртыш, Енисей, Лена… Мосты через эти великие реки ему казались бесконечными, перестук колес приглушался, словно падал далеко вниз, где над серой водой медленно скользили еле различимые птицы.
Я ему говорил: «Положим, Роберт Людовигович, мосты там высокие, но все же не настолько…» Он усмехался: «Наверное. Я просто вспоминаю…» Тайга волнами выходила из-за горизонта, и ей тоже конца не было…
На станциях к эшелону выносили скудные плоды своих трудов тихие женщины. Кто десяток яиц вкрутую, кто горку картофельных лепешек на салфетке, и совсем хорошо, если вареную курицу. Несли пучки бледно-зеленых стебельков со слабым запахом лука, миски с желтыми комочками в воде – их здесь называли серой, жевали ее, как американцы резинку. Продавали молоко стаканами из влажных, прохладных глиняных горшков. Солдаты-охранники не мешали этой торговле – жалели не то пленных, не то соотечественников, – нарушали приказ никого не выпускать из вагонов, отворачивались. Денег у австрийцев было мало, обмен шел больше натуральный: на шапку, ножичек, фляжку… В Тюмени Роберто за складной ножик плеснули в котелок порцию жидкой пшенной каши, осторожно отмерили ровно ложку подсолнечного масла. К обоюдному удовольствию.
Лагерь их ждал под Владивостоком. Пленных офицеров работой там не утруждали. Они обслуживали только себя. Времени у них оставалось вдоволь, и за три года Бартини как следует изучил русский язык. Читал газеты, а в них статьи, подписанные хотя и разными фамилиями – Вильям Фрей, К. Иванов, В. Ильин, – но их стиль выдавал одного автора. Выяснилось, кто этот автор: Ленин, лидер русских большевиков.
Среди пленных и солдат охраны тоже были социалисты, и Роберт (русские называли его Роберт, а не Роберто) с ними познакомился…
Ласло Кемень, ставший потом другом Бартини, бросил как-то фразу: «Набрался барон социально чуждых идей!»
Упрощенный подход. Никогда Бартини ничего не «набирался», все по мере сил подвергал своему анализу. Максимально доброжелательно, с тем вниманием, каким его самого позднее подкупил Д.П.Григорович, он выслушивал и обдумывал любые мнения, не торопился сказать «да» или «нет». Не всегда его позиция была правильна, но легко он ее не занимал и не оставлял потом.
Не под влиянием одних только лозунгов, тем более не по воле случая он принял в лагере социалистические идеи. И в Италии потом, при множестве тогдашних политических течений, он сознательно примкнул не к реформистскому крылу социалистической партии, а к революционному. Когда один из лидеров левых сил, Амадео Бордига, с которым сблизился Роберто, стал вести себя как сектант, Бартини оказался не с ним, а с Грамши. Сумел, значит, отличить истинную идейность от ложной. Может быть, в то время, на новом этапе его жизни, он различал их только интуитивно. И позже, вернувшись в Россию, он хорошо разбирался в событиях, в людях. Ну например, у большинства людей читал в глазах: «У меня ничего нет, но это неважно. Зато у нас есть все!» А у некоторых, бывало, читал: «У вас ничего нет – ну и черт с вами, живите как хотите. Зато у меня должно быть все!»
Что имел сам Бартини? Из ценных вещей, повторю, почти ничего. Состояние, завещанное ему бароном Лодовико, – несколько миллионов в пересчете на доллары – он передал в МОПР. Незадолго до войны правительство премировало его легковым автомобилем; в тот же день Бартини подарил автомобиль одной из пограничных застав…
В 1920 году началась репатриация пленных из дальневосточных лагерей. Роберто и Ласло представились в Хабаровске начальнику итальянской миссии майору Манейре, назвались братьями по отцу-итальянцу. В миссии имелся список «совверсиво» – большевиков, составленный в лагерях верноподданными офицерами, теперь уже королевскими. Но и майор оказался «совверсиво». Показав Бартини и Кеменю этот список, майор выдал «братьям» документы, по которым они поспешили взять билеты на японский пароход, зафрахтованный Италией для репатриантов. И зря поспешили: верноподданные на пароходе сговорились сбросить их за борт, как только судно выйдет из Шанхая. Кто-то сообщил об этом капитану. Тот вызвал Роберто и Ласло, передал им привет от высокочтимого майора Манейры, вручил рекомендательное письмо к итальянскому консулу в Шанхае и ночью, за несколько минут до отхода, сам проводил их на берег.
Энергичный, молодой, быстро идущий в гору инженер-администратор сказал как-то, что Бартини ему насквозь ясен, как тонкий железный лист под лучами рентгена. И вывод инженера был суров:
– Видите ли, главный конструктор – это не только технический талант. Поясню: главный должен входить в чужие кабинеты без стука. А он? Встретил его у нас – мыкается по коридорам, к техническим секретарям стучится: «Разрешите…»
Да, многих на первых порах обманывала бартиниевская мягкость в обращении, а потом удивляла и огорчала его неожиданная несговорчивость. Никогда сразу, а только обстоятельно и не торопясь подумав, он скажет вам: "Это гениа лл но", – и значит, ваше предложение он будет отстаивать всеми доступными ему средствами. Или: "Это завира лл но", – и значит, так сему и быть, – впрочем, если его не переубедят новыми и основательными доводами. А страстей на поверхности он не признавал и не замечал, на него они совсем не действовали…
У каждого из нас своя жизнь, целиком никем не повторимая. Она связана с нашей внутренней сущностью и в то же время складывается под множеством влияний. Отгородиться от них нельзя. И Бартини, ничуть не стесняясь, признавал, какое значение имели для него родные, и в первую очередь отец (отцу он прямо подражал, например в отношении к праздникам: барон Лодовико считал, что праздник может быть только в душе, а не в календаре, и Роберт Людовигович даже Новый год, насколько я знаю, никогда не встречал. Праздниками для него были встречи с Грамши, Тольятти, Террачини, Лонго, Орджоникидзе, дружба с архитектором Иофаном, работа с Юмашевым, Стефановским, Шебановым, Бухгольцем, Шав-ровым, с рядом других летчиков и конструкторов, с Тухачевским и Алкснисом). А были еще и черные дни и черные силы, влияния которых тоже со счетов не сбросишь: Савинков, Юсупов, Бордига – люди чуждые нам, но далеко не последнего десятка в смысле одаренности и способности воздействовать на окружающих. Были сословные предрассудки, соблазн открытых к любой карьере дорог…
Тоже всего лишь штрих в биографии, но повлиявший на Бартини. В Шанхае Роберто и Ласло месяц или два пережидали волны репатриантов, опасаясь новых неприятных встреч. Работали шоферами у мистера Ву-у, коммерсанта с европейским образованием и европейскими привычками. Однажды вежливый мистер Ву-у угостил их экзотикой: пригласил в старый китайский театр на удивительный спектакль, тянувшийся с перерывами весь день, с утра до вечера. В общем спектакль был понятен, кроме одного действия, а также перерывов, во время которых оркестр исполнял такое, от чего болели уши и даже слезы выступали.
Началось это действие еще понятно. Перед героем спектакля, юношей, оклеветали его невесту, сказали, что она ему неверна. И юноша вдруг замер, причем не на минуту, а часа на три: совершенно окаменел, сложив на груди руки, сплетя пальцы, – а за его спиной завихрились черные фигуры. Когда этот однообразный вихрь стал уже надоедать, в нем возникла одна фиолетовая фигура. Потом фиолетовых стало больше, а черных поубавилось. Потом появились желтые, но юноша все еще был неподвижен. Но вот кордебалет за его спиной стал почти сплошь желтым – и юноша ушел. Действие кончилось, вновь раздались оглушающие визги и скрипы.
Мистер Ву-у объяснил: черные фигуры – это горе, гнев, жажда мщения – словом, низкие страсти и мысли. Фиолетовые – сомнения. Желтые – надежды. А умолк герой и замер, чтобы никому не показать свою душевную муку. Обнаружить ее и вообще какие-либо свои чувства перед посторонними считалось в старом Китае равносильным потере чести.
Визги в перерывах, оказалось, тоже были исполнены смысла. Искусство облагораживает человека, проникает в него, однако в доверчиво раскрывшуюся для светлых влияний душу зрителя норовит жульнически влезть и недремлющая нечистая сила. Вместе с искусством – не может, оно святое, но может в перерывах. Вот тут-то ее и отпугивает какофония!
В старинном спектакле нечисть побеждали просто, в жизни оборониться от нее было сложнее.
…Сингапур, Коломбо, Суэц. На узкой улочке Суэца оборванные, голодные, черные от загара и грязи Роберто и Ласло, медленно идя за толпой сирийских паломников, от которых внешне ничем не отличались, увидели вывеску пароходной компании; одним из ее владельцев был дядя Роберто, тоже Бартини.
Это была удача! А то друзья уже решили было присоединиться на время к паломникам: те делились, друг с другом едой. В конторе Роберто дали денег, две пары белья, но на всякий случай под расписку. Несмотря на документы, подозрительным показался там обносившийся племянник богатого дяди.
Из Суэца – в Триест, оттуда – в родной город Фиуме, к тете Елене…
5
Коммунистом Бартини стал 21 января 1921 года, в день образования Компартии Италии. Работал с венграми, покинувшими родину после падения там советской власти (фотографию «лаццароне Роберто» ему прислал потом в Москву бывший венгерский политэмигрант в Италии Имре Герле), вошел, как знающий военное дело, в боевую группу компартии.
Группа действовала нелегально. Боевики должны были и тактику освоить, и приемы конспирации. Накануне Генуэзской международной конференции, проникнув в белогвардейскую организацию, Роберто так перевоплотился, что его не узнал, встретив однажды «в большом свете», сам барон Лодовико. Да что там старый барон! Несравненно труднее было обмануть террористов, фашистов, полицейских агентов. Но Роберто и их обвел вокруг пальца.
В «свете» Роберто показывался вместе с князем Юсуповым. Кто-то приглашал туда Савинкова и его приближенных, знакомил со съезжавшимися дипломатами.
– Вы бываете в кино? – вдруг спросил меня Бартини. – Я вот посмотрел недавно довоенный фильм «Маскарад». Ничего, знаете ли… И – как это? – забилось ретивое. Но вот что смешно, хотя это и пустяк: надевают они там маски, только глаза масками закрывают, – и уже не могут узнать друг друга! Наверное, уславливались не узнавать, а? Можно как угодно переодеться, самым искусным образом перекраситься, приклеить усы и бороду, напялить парик – все равно тебя «засекут». Знаете как? По походке. Она так же индивидуальна у каждого, как лицо. А мы закладывали под пятки в ботинки твердые зернышки, рисинки, – и походка менялась до полной неузнаваемости. Не дай бог упустить какую-нибудь мелочь! Обернется бедой…
Во время одной из операций член боевой группы, спрыгнув на ходу с поезда, сломал ногу, попался. И под пытками назвал других боевиков. «Ниточка» от него вела к Роберто.
Тогда-то по решению ЦК Коммунистической партии Италии Бартини уехал в Россию.
Он поклялся отдать красной авиации «всю жизнь, пока кровь течет в жилах». А жизнь могла оказаться очень короткой. Клятву Роберто выполнил бы, но пользы принес бы мало. Однако он и уцелел, и дал технике столько, что, как сказал С.В.Ильюшин выпускникам академии имени Н.Е.Жуковского, «его идеи будут служить авиации еще десятки лет, если не больше». Спасли Роберта Людовиговича находчивость, организованность, выносливость и, что очень важно, взаимовыручка людей общей цели.
Фашисты охотились за Бартини, но, что он уехал, узнали, когда он уже пересек границу. На него устроили покушение в Берлине. Была зафиксирована клиническая смерть, но Роберто вернули буквально с того света врачи-коммунисты, а также крепкий организм. В Берлине же, пока Роберто лежал в клинике, у него выкрали документы, потом попытались спровоцировать его арест. Не удалось. Как-то ему подали чай, в котором была белладонна, но он вовремя почувствовал странный привкус и «нечаянно» пролил чай.
Хватало, впрочем, и обычного авиационного риска, конструкторского. Хватало и летного. На болезни Бартини, усилившейся к старости, сказалась катастрофа, в которую он попал, еще учась в Римской авиационной школе. В России он летал и на боевых машинах, и на опытных – с Юмашевым, Шебановым, Бухгольцем. Однажды, когда я был у Роберта Людовиговича, к нему приехал бывший его сослуживец по Севастополю, они не виделись около сорока лет. Я подумал – сейчас они первым делом обнимутся, как принято между старыми друзьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15