Улыбышев-то молодец – какую нашел жемчужину!
– Да,– сказал Стасов,– я слыхал об этом Милий. У него было нелегкое детство.
– Ну, ему тоже палец в рот не клади,– с явным одобрением сказал Глинка.– И сам найдет дорогу, и других поведет за собой.
Так оно в точности и произошло М. А. Балакирев сделался главой русской школы композиторов 60-70-х годов.

…

8. Размышления о новогоднем тосте

…Следовало бы для наступившего новогоднего праздника набросать застольное слово: Стасова всегда выбирали тамадой. Шутка ли: канун Нового Столетия.
В доме Стасова, как всегда, будет много гостей: Римский-Корсаков, Кюи и тот самый Балакирев, которого чуть ли не полвека назад благословил Глинка. Будут и «внуки», среди них – Глазунов.
Бородина и Мусоргского уже нет с ними. Но хозяин дома почтит их: невидимые, они будут присутствовать на празднике. Но первое его слово будет о Глинке.
«Как от солнца лучи…» Да, именно так и следует начать тост. «Как от солнца лучи, идут от Глинки все пути русской музыки. Все– и сказочное, и героическое, и задушевное,– все от Глинки. И женские характеры, и русский Восток, великолепно открытый в „Руслане“.
Это будет как бы обзор всей русской музыки за прошедший век.
Правда, Стасов уже писал об этом. И нужен ли его собратьям такой обзор, особенно в дружеском кругу? Русские композиторы и сами знают, чем они обязаны Глинке.
Не высказать ли свои теперешние мысли о Глинке, о его последних годах? О том, как его дух не надломился в конце жизни, а продолжал бороться. Не рассказать ли о забытом черновике?
Но, если подумать, разве для современников и будущих поколений так важны намерения художника? Важно то, что оп им оставил. А оставил он так много, что всякие мысли и предположения о том, чего он не успел, можно и не высказывать. Тем более в торжественной обстановке.
Так размышлял Стасов.
Что же касается воспоминаний, думал он далее, то они бывают двух родов: одни стоят того, чтобы сделать их всеобщим достоянием – они поучительны. Другие, как бы ни волновали душу, должны остаться в ее глубине. Их хранишь, как старинный сувенир, драгоценный для тебя одного.
…Разве какой-нибудь писатель напишет об этом психологический этюд.
Но не такова была натура Стасова, чтобы вспоминать прошедшее для себя без выводов, полезных обществу. Уединения он не любил, одиночества никогда не знал. И то, что не было его прямой задачей, он отвергал.
Вот почему он был склонен даже упрекнуть свою совесть за то, что просидел битый час у рабочего стола, не работая, а только перебирая в памяти какие-то дополнения к биографии, которую он уже исчерпал. Сколько бы ни осталось времени, пускай совсем мало,– занятия живые и нужные еще ждут.
Со вздохом он отобрал найденные материалы о Верстовском – ведь для этого он и заглянул в свой архив, потом спрятал черновик в шкаф, где хранились старые бумаги.
Был уже вечер. Но пока он продолжается, не прекращается и работа. Владимир Васильевич еще некоторое время ходил по кабинету. Но скоро успокоился; верный своему обыкновению, он перевернул страницу календаря и стал проверять дневник завтрашних необходимых дел.


ИЗ РАЗНЫХ ДАЛЕЙ

ПРОЛОГ

Очень высокий, худой человек в очках, не скрывающих ясную голубизну его глаз, стоял в саду, у террасы, глядя вдаль. Он, видимо, ждал кого-то. Солнце уже село, наступил долгий светлый вечер.
Из дома раздавались звуки рояля: жена играла фа-минорный ноктюрн Шопена. Как артистично! Она могла бы давать концерты и радовать не только близких… Не пришлось – в том была не ее вина.
Среди кустов запел соловей, но это не мешало слушать музыку. Была какая-то гармоничность в одновременном звучании ноктюрна и соловьиной песни, словно у них был один источник.
Человек, стоявший в саду, был давно болен. Но частые размышления о жизни и о главном в ней приучили его спокойно относиться к неизбежному. Когда бы оно ни наступило, оставшееся время принадлежит ему. И в те дни, когда болезнь не очень напоминала о себе, он особенно полно чувствовал свою близость к природе.
Эта древняя Вечаша Вечаша – название деревни, где жил композитор.

где он проводил летние месяцы, продолжительный вечерний день, пение соловья и звуки рояля – всё сливалось в одно впечатление прощального и ласкового внимания.
Скоро взойдет луна, а соловей умолкнет. Серебристый свет над озером будет такой же, как в ту ночь, когда морская царевна покинула свой подводный терем, чтобы послушать песню гусляра.
Да, они покидают свое волшебное царство, неземные существа, сказочные духи. Завороженные людскими песнями, они приходят к людям. И тогда рождается новая песня или сказка. Но милые призраки недолго остаются среди людей: они исчезают, т а ю т, и только их прощальные голоса слышатся в брызгах ручья, в журчании убывающего снега.
Надежда Николаевна перестала играть и вышла на террасу. Она знала, о чем думает композитор: недаром они тридцать семь лет пробыли вместе. Гости, которых он ждал, приятны ему. Но на прошлой неделе после отъезда таких же приятных гостей ему сделалось худо.
Угадывая ее мысли, композитор сказал:
– Будет только Ястребцев да еще один молодой человек.
– А как ты себя чувствуешь?
– Отлично. Особенно после ноктюрна.– И он поцеловал у нее руку.
Ястребцева, любителя музыки, композитор называл «своим великим почитателем». Еще молодой, любознательный, напористый, Василий Васильевич Ястребцев был очень музыкален, обладал феноменальной памятью и способностью к анализу. Он и сочинял немного, но было ясно, что он станет не композитором, а, скорее, музыкальным критиком.
Ястребцев приехал вместе со своим протеже, шестнадцатилетним родственником. Тот умолил привести его сюда. Ястребцев сказал хозяевам:
– Вот мой Алеша Дубровин, о котором я вам говорил. Утомлять не будет. Тем более, что я предупредил: сидеть недолго и говорить мало.
– Там видно будет,– улыбаясь, сказал композитор.
Юный гость наблюдал.
Хозяин, высокий, бледный, с длинной седой бородой, сам направлял и поддерживал разговор. Один только раз запнулся: «Там, в моей опере… ну там… где пляска скоморохов…» Подумать только: он запамятовал название своей «Снегурочки»!
Ястребцев деликатно напомнил, и разговор продолжался.
К террасе вела длинная аллея. Когда стемнело, показалась луна и осветила озеро среди тростников. Хозяйка, стройная женщина с красивым строгим лицом, сказала, что здесь, в Вечаше, была задумана опера «Садко».
– А вот и декорации! – сказал Ястребцев, указав на озеро и лупу. И прибавил, обращаясь к Алеше Дубровину: – Хозяин этого дома – волшебник. Он умеет музыкой рисовать фантастические образы, совсем не похожие на живых людей. Композитор чуть поморщился.
– «Фантастическая» музыка существует давно,– сказал он,– да и не стоит так резко противопоставлять фантастику реальности. В искусстве эти понятия часто сливаются.
– Например? – спросил Ястребцев.
– Могу сослаться на собственный опыт. Известно, что Царская Невеста – вполне реальное лицо. Это дочь московского боярина, жившего в шестнадцатом веке. Но ее нежная, кроткая натура была чужда грубости и жестокости, среди которых она жила. Оттого я придал ей черты Снегурочки, сказочного существа. Снегурочка не жилица у нас на земле. А беззащитная Марфа как бы истаивает в своей прощальной арии.
– Это только подтверждает мою мысль,– сказал Ястребцев,– вы и в реальной жизни различаете две стихии. И если ваши земные создания так часто обретают «неземной» облик, то и духи, не говоря уж о Снегурочке или Волхове, даже Водяной царь и Леший у вас полны жизни.
– Это всё мои хорошие знакомые,– сказал композитор,– я принимаю их всерьез.
– И однажды поплатился за это,– вставила хозяйка.
– Поплатился в буквальном смысле. За «Шехеразаду» мне решили уплатить только половину гонорара. Никто не сомневался в достоинствах самой музыки, но сказка из «Тысячи и одной ночи» _ помилуйте, что за сюжет! Один из членов комиссии так и сказал: «Жаль, что время и усилия потрачены на такой пустяк!»
Гости посмеялись. Ястребцев, должно быть, забыл свое намерение не утомлять хозяев и затеял новый разговор:
– Какое загадочное искусство – музыка! Сильно действует, это правда. Но если нет программы или комментариев, как угадать, что именно замыслил автор?
Хозяин так и встрепенулся:
– Вот как? А в живописи вам все понятно? Если бы известная картина Леонардо не называлась «Тайная вечеря», угадали бы вы, что там происходит?
– Догадался бы.
– Ну хорошо, возьмем другой пример: что говорят вам без комментариев фигуры Сикста и святой Варвары в не менее известной картине Рафаэля? В «Сикстинской мадонне».

И, наконец, в литературе-неужели все ясно? Зачем же критики так ожесточенно спорят и никак не могут прийти к единому мнению? Нет, друг мой, все искусства многозначны; музыка, пожалуй, более других, я согласен. Но она и без всяких объяснений заставляет нас волноваться, и это волнение не безотчетное.
– Я знаю людей и вовсе равнодушных к музыке,– сказал Ястребцев.
– В этом музыка не виновата.
– Разумеется. Но как было бы хорошо, если бы вы, Николай Андреевич, написали книгу о музыкальной эстетике!
– Ну, это не мое дело, скорее ваше. Скрипач – скрипи, трубач – труби… А сочинитель – сочиняй!
– Буду, буду трубить, буду вашим трубадуром,– весело отозвался Ястребцев (он любил такого рода каламбуры),– да только кому же судить об искусстве, как не самому музыканту?
Юному гостю также не терпелось высказаться:
– Эстетики еще не было, а художники уже творили. Хозяин с нарочитым удивлением поднял брови:
– Творили? Да разве они боги?
– Да, боги. Сотворил ли бог небо и землю, сомнительно, а Девятая симфония сотворена. И «Снегурочка» также. И… «Пиковая дама».
– Благодарю, что поместили в таком лестном соседстве,– сказал композитор,– но позволю себе заметить, что лучше избегать таких восторженных отзывов. Скромность необходима не только в нашей самооценке, но и в том, как отзываемся о других.
После чая, когда гости уходили, а хозяин провожал их до калитки, Ястребцев сказал:
– Как мелодичны пьесы Шумана! (Надежда Николаевна играла одну из них для гостей.) Мелодия – это душа музыки. Тем обиднее замечать, что современные музыканты в своих сочинениях пренебрегают мелодией.
Николай Андреевич остановился.
– Пренебрегают? Нет, погодите, это обвинение серьезное, но вряд ли оно справедливо. Создать оригинальную мелодию становится все труднее. И нередко мне приходит в голову, что мелодии уже оскудевают! Это процесс неизбежный, как постепенное угасание солнца. Но наша планета остывает медленно, а для мелодии – увы! – остаются в запасе не миллиарды лет, а какие-нибудь жалкие десятилетия.
– Будем надеяться, – сказал Ястребцев,– что ваши опасения не сбудутся. Если верить математикам, мелодические комбинации неисчерпаемы.
Композитор заволновался:
– Ах, разве дело в комбинациях? Никакая математика не поможет, если нет главного. Мелодии не составляются и не комбинируются. У них более глубокий источник.
Что он хотел сказать? Но продолжение разговора могло еще сильнее утомить хозяина; да и Надежда Николаевна приближалась к калитке с пледом в руках. Это было сигналом к прощанию.
…Они шли молча. Женщина была встревожена. Опять он долго не уснет, потом выйдет в сад и просидит там до рассвета. Но кто знает, всегда ли спасительны осторожность, опасливость, уединение?
Композитор тоже молчал. Окутанный пледом, тяжело опираясь на руку жены, он медленно передвигался по дорожке к дому, не отводя глаз от блистающего озера.
«Нет,– думал он,– все-таки я задиристый старик. Наедине с природой смиряюсь, как будто все вопросы решены, а перед людьми все еще стремлюсь высказаться».

1

Этот июньский вечер тысяча девятьсот восьмого года описывал шестьдесят лет спустя, историк музыки, Алексей Петрович Дубровин. Он писал своему молодому тезке, который еще недавно был его учеником.
Теперь этот способный юноша работал в небольшом городе преподавателем музыкальной школы и лектором филармонической группы. В школе с учениками ему было легко. Но с людьми, далекими от музыки, с посетителями концертов он чувствовал себя на первых порах неловко. Говорить с ними научно – наведешь скуку, излагать популярно – прослывешь дилетантом и утратишь доверие.
«Вы как-то нам говорили,– писал он старому педагогу,– что знали самого Римского-Корсакова. Правда, вы были тогда очень молоды, но ведь юношеские впечатления остаются на всю жизнь. Я был бы очень рад, если бы вы рассказали мне об этом знакомстве. Мне так нужен живой штрих!
Музыку Римского-Корсакова я очень люблю, но, когда прочитал его «Летопись» Летопись моей музыкальной жизни» – автобиография Римского-«Корсакова.

, он показался мне каким-то сухим педантом, совсем не похожим па его музыку. Я мог бы, конечно, разобрать перед слушателями некоторые его произведения и этим ограничиться. Но нельзя же ничего не сказать о человеке. А сказать, что он был сухой, холодный, непоэтичный, я же не могу. Да это и неверно».
Алексей Петрович подробно описал свою единственную встречу с композитором в Вечаше и отослал письмо. Но в тот же вечер под влиянием живых воспоминаний и грусти начал второе.
«…Не сердитесь за откровенность, милый Алеша, но меня удивляет, зачем вам, музыканту, и музыканту довольно тонкому, с хорошей фантазией понадобились еще чужие впечатления. Как дополнительный материал – возможно. Но неужели сама музыка Римского-Корсакова так мало говорит вам о нем самом? А если взять одну только биографию – то, что нам известно, – неужели вы ничего не нашли, кроме сухости и педантства? И вся его жизнь, в которой так своеобразно отразилась эпоха, неужели вы находите эту жизнь неинтересной?
Менее всего я собираюсь давать вам советы в вашем деле. Вы справитесь с ним сами. Но вы заблуждаетесь по существу дела: вы не понимаете Корсакова. Вы даже сами так думаете. Это дает мне право поделиться с вами мыслями о композиторе и человеке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22