« лягавый » – производное от охотничьей собаки; « стукач » – стучит, т. е. доносит; « наушники » – шепчет на ухо; « шпики » – прозвище, доставшееся в наследство от старой России; « сиксо » – так назывались они у уголовников

, среди вольнонаёмных и, наконец, свои собственные сиксо. Нечего говорить, рыцари меча и лаврового венка (эмблема НКВД) могли спать спокойно!
Недели через две выяснилось, что пикирующая «сотка» конкурировать со 103-ей не может. Крупных бомб она брать не может, дальность у неё меньше, оборонительного вооружения недостаточно, скорость на 100 км ниже. Может быть, это и нехорошо по отношению к друзьям по несчастью, но эти сведения нас ободрили. Сбой, вызванный этими событиями, наверстали и вошли в график, чертежи шли хорошо.
На них (чертежах) главный технолог ЦКБ-29 Е. П. Шекунов ввёл новшество – «№ сборочного узла». Номера эти он почему-то выдавал только сам. Занятый каким-то важным совещанием, он в шутку бросил одному из надоедавших с № узла инженеров: напишите «гордиев». И пошел гулять этот «гордиев узел», пока не натолкнулся на бдительного технолога. Тот к начальству, он – Шекунова. Сколько ни пытался Е. П. объяснить, что это шутка, что существуют «авгиевы конюшни», «прокрустово ложе», «дамоклов меч» и т. д. разгневанный начальник КБ-100 Балашов предложил: «Заграничных терминов не употреблять!»
Этот случай натолкнул нас на мысль выяснить культурный уровень вольняг. В то время все увлекались «Петром I» А. Н. Толстого. Было известно, что роман нравился вождю, злые языки поговаривали, что Толстой в свой герб вписал «без лести предан» Девиз временщика графа Аракчеева

. Действие романа разворачивалось в районе, где стояло здание ЦКБ. Слева от него в Яузу впадала речка Кукуй, напротив на прудах НДСК Пётр катал Анну Монс, невдалеке виднелась крыша дворца Лефорта. На месте строительства КОСОС была обнаружена могила Брюса, вельможи и автора весёлого календаря. Скоро выяснилось, что никаких ассоциаций эти обстоятельства не вызывают, более того, названия Лефортовский район, Немецкий рынок, Семёновская церковь, Солдатская улица, Гошпиталь и другие с историей ими не связывались. Такова была историческая эрудиция «советского интеллигента», заполненная «взамен этой кутерьмы», как сказал один из вольнонаемных, датами съездов, – словно у великой страны истории и не было. Какая уж тут мифология!
Мы, заключённые, жалели этих людей: быть может, они и не были виноваты, поскольку мощная пропагандистская машина денно и нощно вдалбливала им в голову, что все завоевания мировой цивилизации во все века не более чем собачий вздор! Важно одно – производство тракторов, рельс, паровозов, металла и т. д. В соответствии с решением такого-то съезда, конференции, пленума и т. п. подняли что-то на столько-то процентов, ура! Если для этого или из-за этого разрушили 20 исторических памятников, продали за границу 5 Рембрандтов, заморили 10 талантов (Вавилова, Плетнёва, Тухачевского, Бухарина, Есенина, Гумилёва, Мандельштама, Пастернака, Цветаеву, Фалька), ну и чёрт с ними, это не имеет никакого значения.
Нам казалось, что это не самый лучший выход. Потребность внутренней, духовной жизни не вытравили ни следствие, ни лагери, ни ЦКБ-29. Конечно, мы понимали всю важность пуска очередной домны или шахты, увеличения суточного выпуска автомобилей, но думали, что с этим легко уживаются любовь к музыке, поэзии, наконец, к нравственной философии.
Вечерами, когда мы становились «свободными», по углам спален собирались кружки людей, связанных чем-то общим. Так возник кружок любителей музыки. С одобрения «руководства», своими руками, из бакелизированной фанеры, широко применявшейся в конструкциях, были изготовлены скрипка, альт, виолончель. Звучали они чудовищно, однако трио Базенков-Бочаров-Боровский, исполнявшие по воскресеньям Оффенбаха и Штрауса, неизменно собирало многочисленных поклонников. Был и кружок любителей поэзии. Библиотека ЦКБ пополнялась из фондов Бутырской тюрьмы. Были в ней Фет, Плещеев, Тютчев, Надсон, Блок, ну и, конечно, Пушкин и Лермонтов. А. К. Толстого там, естественно, не держали. Книги были из конфискованных частных собраний, и порой мы обнаруживали на них (экслибрисов в то время не уважали) пропущенные по недосмотру надписи «из книг Бухарина», «А. И. Рыкова». Две такие книжки один из наших библиофилов припрятал, эвакуация помешала их спасти.
Многие увлекались различного рода поделками: делали мундштуки, курительные трубки, выпиливали из плексиглаза брошки, монограммы, клеили коробочки, портсигары и т. д.
Рисовали. А. М. Черёмухин – жанровые сценки, Т. П. Сапрыкин – саврасовских грачей. Несколько человек писало стихи, а один оригинал – даже роман о строительстве в Сибири авиазавода в стиле особенно одобряемых в то время «Сталь и шлак», «День второй».
Особняком стоял вопрос о взаимоотношениях с женщинами. Наш штаб-лекарь, фельдшер Бутырской тюрьмы, под страшным секретом проговорился о том, что нам в пищу подмешивают бром или что-то иное, долженствующее снизить половой тонус. Возможно, что это и так, но дело ведь не только в тонусе. Людям нужна женская ласка, сочувствие, поддержка, наконец, общение. То самое обычное человеческое общение, которое мы так мало ценим, пока, оказавшись в тюрьме, не осознаем его необходимости. Когда, не выходя из ЦКБ неделями, месяцами, годами, заключённые встречали дружеское участие, словесную ласку, а порой и глубокое понимание, – рождались, хотя и платонические, но глубокие чувства. Порой они падали на подготовленную почву. Было известно, что некоторые, особенно партийные, жёны отказывались от своих арестованных мужей. К сожалению, встречались и такие, которые делали это публично, на собраниях. Объяснить причины трудно, возможно, это был страх, возможно биологическое начало, – стремление спасти детей, род. Так или иначе, следовало оставаться порядочными. С заключенными, у которых в вопросах взаимоотношений с представителями администрации, власти и т. д. был выработан свой особый кодекс чести и порядочности, так делать было нельзя. Слишком легко ранимыми и беззащитными были их души… Женщина, публично отрекшаяся от мужа, конечно, не могла рассчитывать на его возвращение к ней. Узнав об этом и встретив другую, бескорыстно проявляющую нежность и внимание, лишённую права получить в ответ что-либо, постоянно рискующую, что её выгонят из ЦКБ, мало этого – вышлют из Москвы или, ещё хуже, арестуют, спросишь: «Кто первый бросит в нас камень?»
Так в результате бессмысленных арестов развалились семьи С. П. Королёва, И. Г. Немана, В. Л. Александрова, Е. К. Стомана, А. А. Енгибарьяна, К. В. Минкнера и многих других достойных людей, во многих других воцарилось непонимание и отчуждённость.
Между тем процесс создания 103-ей шёл вне этих психологических эмоций, сам по себе. Из синек в цехах рождались детали, они сливались в подсборки, из тех появлялись (пропуск. – Ред.) и постепенно ещё не рождённая машина размещалась на полках складов. В огромном сборочном цехе – гордости Туполева – собирали стапели. А. Н. говорил, что, когда его проектировали и строили, не было человека, который бы язвительно не вопрошал: «Кому нужен этот аэродром под крышей, какие самолеты вы собираетесь строить в нём?» Среди ферм стапелей уже вырисовывалась хищная морда передней кабины, удивительно легкое и изящное оперение, мощный кессонный центроплан с длинным, скошенным для выхода бомб на пикировании люком, красивые отъёмы крыльев, хвостовая часть фюзеляжа совершенной формы, мотогондолы и удивительно стройные шасси. Без преувеличения можно сказать, что внешние формы опытной 103 были верхом изящества.
Несомненно, этому способствовало, что, стремясь выжать из машины максимум возможностей, Туполев обжал её до предела. Это обстоятельство вызвало несколько конфликтов. В машине было действительно тесно, ни одного лишнего дюйма, и несмотря на это «старик» требовал ещё и эстетики. Был такой случай. Вечером два зэка зашли в макетный цех. Обычно в это время там никого не было, но их поразило, что в кабине самолета раздавался треск, затем, описывая параболу, из неё вылетал какой-либо предмет и с треском падал на пол. Когда они поднялись на леса, окружавшие машину, выяснилось, что это Главный её облагораживает. Можно было расслышать, как он довольно четко, правда, вполголоса разговаривал сам с собой: «Что за бардак, понатыкали каждый своё. Не интерьер, а…! Человек здесь будет жить, работать, а порой и умирать, а они вместо того, чтобы сделать её уютной и манящей, натворили Бог знает что!» С этими словами очередная панель, щиток или пульт, жалобно проскрипев отдираемыми гвоздями и описав дугу, покидала кабину.
Если в таких случаях кто-либо говорил: «Андрей Николаевич, но ведь план, сроки, чертежи», – он резко перебивал: «А разве в плане сказано, что надо делать гадко?»
Еще раз, уже в который, принимаемся за интерьер. Появляется необходимость истребовать из производства чертежи для переделки. Об этом узнает Балашов, нас вызывают: «Это ещё что за новости, никаких переделок, что ещё за „интерьер“, выдумываете какие-то слова, какой № чертежа этого „интерьера“, принесите его мне на стол». Но Туполев неумолим и требует шлифовки. Мучаясь и потея, захватывая вечера и часть ночи, находим новые решения. Можно было бы сказать, что тюрьма не лучшее место для поисков оригинальных решений. Возможно, но даже тут «старик» не хотел отходить от своих принципов.
Время – песочные часы, неумолимо тоненькая струйка песка отсчитывает месяцы и годы. Колонны вермахта уже продефилировали по Польше. Риббентроп в Москве. Заключён пресловутый пакт двух самых крупных тиранов. В четвертый раз они разделили многострадальную страну Коперника, Шопена и Мицкевича. Пикирующие бомбардировщики сеют смерть и разрушение, гремят оркестры «Хорст Вессель». Гиммлер строит Освенцим и Треблинку, на границах Фландрии, Эльзаса, в Арденнах – Манштейн, Гудериан, Клейст сосредоточивают клинья. Одни мы, изгои, арестанты, з/к, падлы, не понимаем ничего, но чувствуем, что мир катится в пропасть. Ввели десятичасовой рабочий день, многие радуются, меньше времени для тягостных раздумий. Самолет 103 вытащили из стапелей, состыковали и начали начинку его оборудованием. И днём и вечером десятки нумерованных конструкторов, каждый со своим «тягачом», облепили самолет так, что в него не протиснешься. Возник кризис на «тягачей». К этому времени в цехах шла работа по всем трем самолетам – 103 начиняли оборудованием; пикирующую сотку собирали, а по 102 изготовляли детали.
Возвращаясь из цехов, мы рассказывали главным, что рабочие жалуются: «вызывают утром, а вы приходите вечером». Трое главных – Петляков, Мясищев и Туполев – выступили с предложением «один тягач на двух арестованных». Предложение было отвергнуто, – тягач берет арестанта под расписку, а за двумя он уследить не может! Тогда главные попросили Кутепова увеличить их количество. Оказалось, и это невозможно. Ресурсы квалифицированных исчерпаны, а для обучения собак (по-видимому это вызывалось равенством интеллектов), требовалось шесть месяцев. «Руководство» выдвинуло контрпредложение – «уплотнить время пребывания з/к в производстве». Началась спешка и неизбежные в таких случаях конфузы, последствия которых мы предвидеть не смогли. На 103-ей перепутали трубки к гидромеханизму уборки шасси, одна нога убиралась, в то время как другая выпускалась. Посмеяться и переключить, но не тут-то было. По звонку «тягача» прибыли Балашов и Крючков. «Руководство» водит по схеме пальцами и силится разобраться, на А. Р. Бонина начинают посматривать косо, он волнуется, время идет, рабочие сердятся. Не выдержав, один из них говорит: «Товарищ начальник, оставьте так, она у вас как человек разбегаться будет!»
На этот раз кризис миновал. Затем начались загадочные явления с триммерами, ни с того, ни с сего, они самопроизвольно перемещались в крайние положения. Опять разложены схемы и наморщены лбы. На этот раз дело оказалось сложней, беднягу Л. Л. Кербера отвели к администратору тюрьмы, посадили в комнату под наблюдением попки и предложили писать объяснение. Запахло следствием, вредительством и прочим. Выручил «авангард пролетариата, рабочий класс». Один из электриков подметил, что несколько свободных «тягачей», облокотившись на обшивку, так деформировали её, что, прогнувшись, она закоротила контакты. Дождавшись обеденного перерыва, когда зэков из цеха увели и «тягачей» не было, он воспроизвел дефект и сообщил начальнику цеха, тот Кутепову, и Кербера выпустили.
Вот тут уместно рассказать об отношении к арестованным рабочего класса. Механизм вызова заключенных-конструкторов состоял в следующем: Увидев в штампе чертежа № конструктора, рабочий при надобности через диспетчера завода вызывал его в цех. Согласно инструкции, он должен был, разговаривая с ним, называть его «гражданин инструктор». Первая трещина появилась именно здесь, – иначе как по имени-отчеству рабочие к нам не обращались. Далее, обо всех изменениях, вводимых нами в чертежи, обо всех ошибках, которые они в них обнаруживали, рабочие должны были писать рапортички. Мало того, что они этого не делали, они постоянно дружески говорили: Петр Петрович или Иван Иванович, вот здесь из своего опыта я бы Вам посоветовал то-то и то-то, – будет проще, либо надежнее, либо дешевле. Надо сказать, что при взаимоотношениях с вольными конструкторами обычно такие мелкие улучшения оформлялись так называемыми рацпредложениями, за которые полагались, хоть и ничтожные, но денежные вознаграждения. В отношении нас отказы от этих сумм были проявлением дружеского сочувствия. Здороваясь за руку, угощая папиросами, шепча на ухо: «пойдёмте в цех, мы вам там припасли сто грамм водочки выпить», наконец, предлагая отнести домой весточку (были и такие случаи) – авангард пролетариата показывал, что и он великолепно разобрался в классовых врагах.
Приходилось задумываться, кто же все эти Кутеповы, Балашовы, Устиновы и др.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15