С докладом о необходимости систематического сбора и изучения космической пыли Вернадский выступил в метеоритном комитете всего лишь за несколько недель до начала второй мировой войны. И на этот раз доклад свой Владимир Иванович закончил целым рядом практических предложений: начать изучение морских осадков, просить ряд исследовательских институтов и станций организовать у себя сбор космической пыли, выработать инструкцию для сборщиков, организовать сбор снега и в окрестностях Москвы для выделения из него пыли.
Но на этот раз принятые накануне войны решения комитета остались неосуществленными.

Глава XXXI
В ОГНЕ ГРОЗЫ И БУРИ

Я смотрю на все с точки зрения ноосферы и думаю, что в буре и грозе, в ужасе и страданиях стихийно родится новое, прекрасное будущее человечества.
Социальная отзывчивость повышается с возрастом, именно тогда, когда события менее всего нас лично касаются.
21 июня 1941 года Вернадские находились в «Узком».
Последние годы Владимир Иванович и Наталья Егоровна часто и подолгу живали в этом академическом санатории, в восемнадцати километрах от Москвы. То было чье-то старинное подмосковное имение с удобным барским домом, с красивым заросшим парком, где можно одиноко бродить по аллеям и тропинкам, отдаваясь мыслям или предаваясь безвольной наблюдательности. Возвращаясь с прогулки, Владимир Иванович рассказывал жене о том, что он думал, или о том, какие цветы начали распускаться, что за вредители появились на дубах, какие птицы прилетели с юга.
Была ли весна или лето, зима или осень, Владимир Иванович продолжал вести строгий, размеренный образ жизни, который был им заведен давным-давно. Он рано вставал и до завтрака успевал поработать. После завтрака он снова садился за работу и незадолго до обеда выходил на прогулку, но нередко садился за свои занятия и после обеда.
Вернадские рано ложились спать. Никто никогда не видел их на сеансах кино или на вечерах самодеятельности, когда отдыхающие и больные дурачились, придумывая игры и шутки.
Как-то летом за один стол с Вернадским посадили нового гостя – Бориса Александровича Петрушевского, молодого геолога.
Администраторы санатория знали, что Владимир Иванович охотно говорит о науке, о том, что непосредственно к ней относится, но если разговор заходил о погоде, об опоздавших газетах, о новых фильмах для санаторного кино, Владимир Иванович замолкал, уходил в себя и как бы отсутствовал за столом. Тогда на выручку мужу приходила Наталья Егоровна, но и она поддерживала разговор недолго. Едва кончался обед или ужин, Вернадские поднимались и уходили к себе. Поэтому вопрос о соседстве Вернадских по столу предварительно обсуждался. Выбор пал на молодого геолога, таким образом, не случайно, но поверг его в смятение, когда ему сказали, с кем он должен будет в течение двух недель по нескольку раз в день встречаться и говорить.
Никто не представлял соседей друг другу, но если бы Петрушевский и не видывал никогда раньше Вернадского, он, встретив его впервые, подумал бы, что этот старик не мог быть не кем иным, как Вернадским. Слегка начавший горбиться к восьмидесяти годам, с мягкими длинными седыми волосами, окружавшими лицо, с голубыми, прозрачными глазами, смотревшими несколько рассеянно сквозь очки в тонкой золотой оправе, – он был весь чистота и благородство.
«К портрету, будь он написан с Владимира Ивановича в это время, – подумалось тогда Петрушевскому, – не потребовалось бы никакой подписи, чтобы смотрящий понял, что перед ним ученый, мыслитель и по-настоящему хороший человек!»
Называя себя, Петрушевский напомнил Владимиру Ивановичу о том, что несколько лет назад он встречался с ним по делу. Владимир Иванович вспомнил и спросил:
– А над чем вы сейчас работаете?
Молодой ученый стал рассказывать об исследованиях степного Казахстана, в которых принимал участие, и увидел, что Владимир Иванович слушает его не из вежливости, а из интереса к самим исследованиям, отчасти еще из желания понять, что представляет собой новый знакомый. На мгновение у Бориса Александровича мелькнуло подозрение, что всемирно знаменитый ученый сознательно, по выработанной привычке, своим вниманием к молодому геологу стремится затушевать свое превосходство, огромное расстояние между ними. В несколько дней такое подозрение начисто рассеялось и показалось смешным.
Владимир Иванович всегда и всюду оставался самим собой, таким, каким устроила его природа.
«Вернадские были глубокие старики, оба слабые и больные, – вспоминает Петрушевский, – но ни разу я не услышал от них какой-либо жалобы на невнимательность со стороны обслуживающего персонала. Разумеется, и обратно никогда не было ни малейшего недовольства Вернадскими. Ни разу за две недели Владимир Иванович не закапризничал за столом, сказав, что этого он не любит, а то невкусно приготовлено… Тон его обращения, с кем бы он ни разговаривал, неизменно был ровным, спокойным, доброжелательным. Все это бросалось в глаза тем резче, что далеко не все из академиков, живших тогда в „Узком“, вели себя, подобно Владимиру Ивановичу».
В «Узком» быть соседом по столу Вернадского мало кто не счел бы для себя наслаждением и честью, но давалось это не каждому. Разговор не лился сам собой, как за другими столами. Темы для беседы с Вернадским приходилось выбирать, чуть ли не готовиться к ним. Разница эрудиции, опыта и возраста делала для собеседника недоступным многое из того, чем свободно владел Владимир Иванович.
Петрушевского Владимир Иванович спросил, над чем он работает здесь, в «Узком». Молодой ученый ответил, что он «здесь только отдыхает», и почувствовал себя провинившимся, хотя Владимир Иванович только умолк после такого ответа.
В трудное положение ставила собеседника и постоянная, необыкновенная сосредоточенность Вернадского, Он всегда о чем-то думал, мысли поглощали его целиком – они всецело захватывали его ум. Он сидел рядом здесь же, немного опустив голову и глядя на стол или в сторону, а каждый понимал, что его нет, что он сам с собой и своей наукой. Прерывать, нарушать эту сосредоточенность не всякий решался, да и не умел.
Петрушевский однажды был свидетелем, как сосредоточенность Вернадского поставила его в забавное и вместе с тем трогательное положение. Как-то в гостиной, через которую проходили в столовую, устраивали перед ужином репетицию очередной шарады, разыгрываемой в лицах. Собралось много народу, и все шумели, смеялись. Двери в столовую открылись, давая знать время ужина, но в гостиной продолжались репетиция и смех.
Вскоре появились Вернадские. Они шли, как всегда, – впереди Наталья Егоровна, а на два шага сзади – Владимир Иванович, с наклоненной головой, не замечающий ничего вокруг. Наталья Егоровна заинтересовалась происходившим в гостиной и села на ближайший стул у стены. Владимир Иванович молча прошел в столовую, но через минуту вышел оттуда с растерянным и удивленным лицом: он потерял Наталью Егоровну! Занятый своими мыслями, он не заметил, как Наталья Егоровна осталась в гостиной, и, лишь увидев себя за столом в одиночестве, понял, что произошло что-то непонятное.
Всем, заметившим это маленькое происшествие, стало смешно и нежно. Они окружили удивительных стариков, ласково и почтительно подшучивая над Владимиром Ивановичем, а он улыбался рассеянно и говорил:
– Да вот, знаете, не заметил!
И вот этому сосредоточенному, голубоглазому старику, полному мыслей и внутренней духовной красоты, суждено было пережить вскоре простое человеческое горе. В начале июля Наталья Егоровна зацепилась в коридоре за ковер, упала и сломала ногу. Владимира Ивановича мучил страх за невозможность полного излечения, и, пока этот страх не прошел, все мысли его сосредоточились только на Наталье Егоровне.
То было последнее предвоенное лето. Гитлеровские войска оккупировали Францию. Фашистские самолеты беспрерывно бомбардировали Англию, Польша не существовала. Все это постоянно обсуждалось за столами и в гостиной. Сосед Вернадского решился, наконец, спросить:
– А как вы думаете, Владимир Иванович? Чем кончится война?
Владимир Иванович коротко ответил:
– Немцы ее проиграют. Они не могут не проиграть!
Первые сообщения о нападении Германии на Советский Союз поразили Владимира Ивановича, но не внезапностью и вероломством: он, как историк, хорошо знал цену договорам и соглашениям. Его потрясла бессмысленность страданий, жестокости и горя, обрушенных фашизмом на человечество. Немыслимость победы Германии ему представлялась очевидной.
«Немцы пытаются силой создать насильственный поворот хода истории, но я считаю их положение безнадежным», – писал он в одном письме и пояснял в другом! «Это не оптимизм, а эмпирический вывод!»
Человек науки, он сохранял свою прекрасную уверенность в победе до конца именно потому, что уверенность его являлась эмпирическим выводом, научным фактом.
Не поколебала эту уверенность и начавшаяся уже в июле подготовка к эвакуации Москвы. Старейших академиков решено было направить в Казахстан, в Боровое, где имелись санатории и лечебные учреждения. Вернадские решили ехать. Владимир Иванович собирался спокойно, назначив себе программу работ в эвакуации.
«Я решил ехать и заниматься, – пишет он в дневнике, – проблемами биогеохимии, и хроникой своей жизни, и историей своих идей и действий – материал для автобиографии, которую, конечно, написать не смогу…»
Накануне отъезда Владимир Иванович выступил на радиомитинге, организованном Всесоюзным обществом культурной связи с заграницей. На станцию Боровов приехали поздно вечером, ночевали в вагоне, всю ночь разговаривая о бомбардировке Москвы. На другой день в сопровождении директора курорта поехали на автомобилях в санаторий мучительной дорогой, размытой дождями. Всю дорогу непрерывно кричали измученные толчками дети, и до места добрались только к вечеру.
В этот вечер Вернадских с Прасковьей Кирилловной разместили в одной комнате. Там было очень тесно и неудобно, но никто не жаловался, и все продолжали говорить о налетах на Москву.
Затем Вернадским предложили поместиться не в главном корпусе, а в отдельном небольшом домике, так что жизнь вдруг устроилась.
Владимир Иванович был очарован природой Борового в стал дважды в день выходить на прогулки. Северный берег Борового озера, примыкающий к подошве гор Кокче-Тау, среди которых находился поселок, представляет разрушенные глыбы гранитов. Разумеется, Владимира Ивановича интересовала не только живописность гранитных нагромождений, но и их минералогическое содержание. В щелях между обломками скал гнездились березы, Кусты ивы, малины. Возвращаясь с прогулки, Владимир Иванович приносил цветы, которые рассматривал подолгу как натуралист. Купленных цветов он не любил, считая напрасной и ненужной такую трату денег.
Работал он главным образом над своими воспоминаниями, которым предпосылал составление хронологии событий. Эту работу он связывал с приближающимся уходом из жизни, о чем ему напоминало ухудшающееся зрение, Возрастающая слабость сердца и необходимость пользоваться услугами близких людей.
В декабре 1942 года он писал в своем дневнике:
«Готовлюсь к уходу из жизни. Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы».
Ощущение единства всего человечества помогало ему спокойно ждать неизбежного личного конца и очевидной для него вечности жизни. Но ушел из жизни первым не он, а Наталья Егоровна. Она заболела неожиданно и страшно – непроходимость кишечника – и через день, 3 февраля 1943 года, умерла, и пока находилась в сознании, беспокоилась только о Владимире Ивановиче. Говорила она с трудом, почти шепотом, упрашивая Владимира Ивановича спать в другой комнате. Он послушался, и тогда она шептала Прасковье Кирилловне:
– Накиньте на него пальто, Прасковья Кирилловна, там холодно!
Наталью Егоровну похоронили в Боровом. Окружающим казалось, что Владимир Иванович не справится с горем. Но на следующее утро, как обычно, только немного попозже, он позвал Шаховскую и сказал тихо:
– Милая Аня, давайте продолжать работу.
Анна Дмитриевна молча кивнула головою и уселась за машинку.
Пустоту, образовавшуюся со смертью Натальи Егоровны, заполняли наука и все возраставшая социальная отзывчивость. Владимир Иванович часто говорил, что он счастлив своим положением потому, что может помогать другим. Каждый месяц он составлял списки близких и чужих, кому послать денег. Теперь эти списки увеличивались, а Прасковье Кирилловне все чаще и чаще приходилось на исходе месяца занимать денег на хозяйство.
События войны, жестокость и жертвы, залитый кровью фронт не выходили у него из головы.
Владимир Иванович следит по карте за ходом военных действий. И среди общих бедствий и в личном горе Владимир Иванович находит поддержку в своем научном откровении.
«Благодаря понятию о ноосфере я смотрю в будущее чрезвычайно оптимистично, – повторяет он Флоренскому. – Немцы предприняли противоестественный ход в своих идейных построениях, а так как человеческая история не есть что-нибудь случайное и теснейшим образом связана с историей биосферы, их будущее неизбежно приведет их к упадку, из которого им нелегко будет выкарабкаться!»
Совпадение эмпирических обобщений и научных выводов Вернадского с основными положениями исторического материализма и марксистско-ленинской теории не случайны.
В. И. Ленин гениально предвидел еще на заре Великой Октябрьской социалистической революции, что «…инженер придет к признанию коммунизма не так, как пришел подпольщик-пропагандист, литератор, а через данные своей науки, что по-своему придет к признанию коммунизма агроном, по-своему лесовод и т. д.» Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 120–121.

.
В письме к Карлу Штейнмецу Владимир Ильич писал:
«Во всех странах мира растет – медленнее, чем того следует желать, но неудержимо и неуклонно растет число представителей науки, техники, искусства, которые убеждаются в необходимости замены капитализма иным общественно-экономическим строем и которых „
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38