…В России Канта знала не только академия. В Москву идеи критической философии занес гёттингенец Людвиг Мельман, преподававший в 90-х годах сначала в университетской гимназии, а потом и в самом университете. В 1791 году «Московский журнал» напечатал «Письма русского путешественника» Н. Карамзина, где рассказывалось о его визите к знаменитому философу.
В Петербурге в том же году вышел философский роман «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад». С шедевром Гёте его роднил не только сюжет, заимствованный из средневековой легенды, но и кантианский взгляд на дела человеческие. В эпилоге книги содержалось ироническое пожелание немецким профессорам «победить своего величайшего противника всесокрушающего Канта, чтобы с их кафедры вечно могла греметь метафизическая бессмыслица». Автором анонимно изданной книги был в прошлом вождь «Бури и натиска» Фридрих Максимилиан Клингер, ныне офицер русской армии Федор Иванович Клингер (он умер совсем обрусевшим в чине генерал-лейтенанта). Клингеровский Фауст – противник феодальной системы и клерикализма, носитель правосознания. Он изобрел книгопечатание, но с опаской взирает на дегуманистические поползновения науки. В своих скитаниях по белу свету Фауст однажды сталкивается с группой одержимых жаждой знания ученых, изучающих анатомию на живом человеке, с которого содрана кожа.
Летом 1794 года Канта посетил русский офицер Вольдемар Унгарн-Штернберг. Потом в Петербурге он тиснул небольшую книжицу «Послание к России», состоящую из оды в честь Екатерины II и сопроводительных дарственных писем великим мира сего – графу Румянцеву-Задунайскому, князю Зубову, фельдмаршалу Суворову и т. д. и т. п. Имя профессора Канта замыкало этот ряд. Автор называл его «князем философов», «цезарем мудрецов», «великим человеком без титулов и орденов», уверял, что уже Аристотель предчувствовал его появление, а царица Екатерина осуществила его гражданские предначертания. «Ее законы определяют моральную свободу, она учит равенству прав; хижины и дворцы украшают одни и те же розы, все граждане пьют из одного кубка». Штернбергу Кант не ответил.
Зато он взвешивал каждое слово в своем ответе князю Белосельскому; их обмен посланиями – самый интересный, но совершенно забытый эпизод из истории прижизненных отношений Канта с русской культурой. Он настолько интересен, что мы отвели ему особое место – в конце книги.
…Избрание Канта в Петербургскую академию состоялось в июле 1794 года. В сентябре он получил письмо от конференц-секретаря Эйлера (сына знаменитого математика) с приятным известием и обещанием прислать диплом «с первой надежной оказией, как только к нему будет приложена большая императорская печать». Жизнь текла в те времена неторопливо, почта работала с перебоями. Но диплом все же в конце концов дошел благополучно до хозяина. Вот его текст в переводе с латыни:
«По повелению
светлейшей и могущественнейшей
государыни императрицы
ЕКАТЕРИНЫ ВТОРОЙ
всея Руси самодержицы
Я, Екатерина княгиня Дашкова,
кавалер ордена св. Екатерины,
директор Академии Наук
согласно праву, дарованному мне государыней,
провозглашаю настоящим почетным дипломом
Иммануила Канта, профессора философии в Кенигсберге,
мужа знаменитейшего, достойного всяческого отличия
за его славные успехи в науках, по общему решению всей Петербургской академии,
иностранным членом этого общества и надлежащим образом жалую его почетом,
привилегиями и милостями, дарованными корпорации академиков».
Вполне возможно, что Кант читал ободрительные слова из Петербурга одновременно с окриком, последовавшим из Берлина. Ибо гром наконец грянул. Прусское правительство долго ломало голову, как наказать всемирно известного ученого и не угодить при этом в глупое положение. Наконец форма взыскания была найдена: в октябре 1794 года Кант получил выговор от короля, но никто (кроме самого философа) об этом не узнал. Королевский указ не был обнародован, он пришел как частное письмо.
«Наша высочайшая особа уже давно с великим неудовольствием наблюдает, как Вы злоупотребляете своей философией для искажения и унижения некоторых главных и основных положений Священного писания и христианской веры, что Вами было допущено в книге „Религия в пределах только разума“ и других мелких трактатах. Мы ожидали от Вас лучшего; Вы сами должны понять, сколь безответственно вы нарушаете свой долг учителя юношества и поступаете вразрез с нашими, Вам хорошо известными отеческими намерениями» (после того как Кант высмеял идею «отеческого» правления, было несколько рискованно употреблять этот термин в официальном документе!). «Мы требуем от Вас немедленного и добросовестного ответа и надеемся, что во избежание нашей высочайшей немилости Вы в будущем не провинитесь подобным образом, а напротив, в соответствии с Вашим долгом, примените свое влияние и свой талант в целях осуществления наших отеческих намерений; в противном случае, при дальнейшем неповиновении, Вы неизбежно навлечете на себя неприятные распоряжения». От имени короля депешу подписал министр Вёльнер.
Отказываться от своих взглядов было не в правилах Канта, оказывать сопротивление – ему не по силам. На случайно подвернувшемся клочке бумаги он сформулировал единственно возможную тактику: «Отречение от внутреннего убеждения низко, но молчание в случае, подобном настоящему, является долгом подданного; если все, что говоришь, должно быть истинным, то не обязательно гласно высказывать всю истину». Так категорический императив приобрел конкретно-историческую форму. От Канта требовали немедленного ответа, и он ответил немедля. Соблюдая все необходимо смиренные формулы обращения верноподданного к своему монарху, он отнюдь не каялся, а, наоборот, решительно отводил по всем пунктам предъявленные ему обвинения. Во-первых, в качестве «учителя юношества» в своих лекциях он не преступал границы философского истолкования религии, чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в конспекты его студентов. Во-вторых, в качестве автора в своей книге «Религия в пределах только разума» он не действовал вразрез с «высочайшими отеческими намерениями», ибо последние устремлены к благу существующей в стране религии, а названная книга предназначена для факультетских ученых – богословов и философов, дабы определить, каким образом вообще можно наиболее ясно и действенно донести религию до человеческого сердца, учение, о котором народ вообще не имеет никакого представления. В-третьих, в названной книге нельзя найти унижения христианства, ибо в ней вообще не содержится никаких оценок какой-либо из существующих религий откровения, а рассматривается только религия разума как высшее условие всякой истинной религии. «Пусть мой обвинитель укажет хотя бы один случай, где я позволил себе унизить христианство, оспорил его как учение об откровении или назвал бы его ненужным». В-четвертых, Кант настаивал на том, что он показал подлинное уважение к христианству, истолковав Библию как лучшее из существующих средств для основания и обретения моральной религии народа. В-пятых, «я всегда требовал добросовестности от сторонников религии откровения, чтобы они не утверждали о ней более того, в чем они действительно убеждены, и не призывали других верить в то, в чем они сами не полностью уверены. Я же сам в своих сочинениях, касающихся религии, никогда не упускал из виду совесть – божественного судию, находящегося во мне. Более того, не скажу: каждую пагубную для души ошибку, но каждое только лишь казавшееся мне предосудительным сомнение я незамедлительно устранял, добровольно восставая против него, особенно теперь, когда мне идет 71-й год и когда сама собой приходит мысль, что и мне, конечно, придется держать ответ перед всемирным судией, которому ведомы сердца. И поэтому сейчас я с полной добросовестностью держу ответ перед высшей государственной властью». И наконец, в-шестых, дабы не давать повода для обвинений в извращении и унижении христианства, философ «в качестве верного подданного Вашего королевского величества» обещал в дальнейшем воздержаться от публичных выступлений по вопросам религии.
Ответ Канта был достоин великого ироника. «В качестве верного подданного Вашего королевского величества» эта внешне смиренная формула содержала двусмысленность: после смерти Фридриха-Вильгельма II Кант заявил, что он свободен от взятого на себя обязательства (поскольку он стал теперь подданным другого «величества»). В «Споре факультетов» Кант вернулся к толкованию Библии, а в предисловии к работе опубликовал свою переписку с королем.
«Спор факультетов», по словам Канта, – вещь, «строго говоря, сугубо публицистическая». Она полемична и иронична. Особенно ее первая часть, написанная в 1794 году под свежим впечатлением правительственного выговора. Три «высших» факультета – богословский, юридический и медицинский – опираются не на разум, а на указания. Богословы исходят из Библии, юристы из правительственных установлений и даже медики лечат, руководствуясь не «физикой человеческого тела, а руководствами по медицине». (Впрочем, медицинский факультет намного свободнее, чем первые два, и «очень близок философскому».)
Спор между факультетами идет из-за влияния на народ. Последний желает быть ведомым, то есть на языке демагогов – обманутым. И Кант высмеивает позицию обывателя: «То, что вы, философы, болтаете, я сам знаю уже давно; я бы хотел узнать от вас, как от ученых: как бы мне, прожившему нечестивую жизнь, все же в последний момент получить позволение войти в царство небесное; как бы мне, если даже я не прав, выиграть тяжбу и как бы мне остаться здоровым и долго прожить, если даже я тратил сколько хотел свои телесные силы на наслаждения и даже злоупотреблял ими?»
Высшие факультеты – это «правое крыло» парламента ученых, правительственная партия; философский факультет – «левое крыло», своего рода оппозиция, и притом весьма необходимая правительству инстанция. Ибо без его строгой проверки и возражений у правительства не будет достаточно ясного понятия о том, что ему самому полезно или вредно. Философы призваны контролировать три высших факультета, впрочем, они народ скромный: «Можно в крайнем случае согласиться с гордым притязанием богословского факультета на то, что философский факультет его служанка (при этом все же остается открытым вопрос: несет ли эта служанка перед милостивой госпожой факел или шлейф позади нее), лишь бы не закрыли философский факультет и не зажали ему рот». Кант верит в прогресс и надеется, что со временем положение изменится: «последние станут первыми», низший факультет – высшим, разумеется, не в смысле господства (к этому философы не стремятся), «а в смысле советов властям; в этом случае свобода философского факультета и вытекающая отсюда свобода воззрений будет лучшим средством для достижения целей правительства, чем его собственный абсолютный авторитет».
В «Споре факультетов» Кант снова настаивает: церковная вера может не совпадать с религией. «Если я принимаю веру в качестве принципа безотносительно к морали… то такая вера вовсе не часть религии». Вера в библейские поучения сама по себе не заслуга, а отсутствие веры и даже сомнение само по себе не есть вина. «Важнее всего в религии дело». Теоретический разум венчает знание, практический – не вера, а поведение.
Вначале было дело. Так гётевский Фауст интерпретирует Евангелие от Иоанна. В деянии начало бытия, гласит другой перевод. Кант мог бы уточнить: в моральном деянии начало человеческого бытия. «Спор философского факультета с богословским» венчает рассуждение о специфическом отличии человека. Отнюдь не рассудок отличает его от животного, инстинкт – это тоже «род рассудка». Только мораль делает человека человеком. Потеряв ее, человек превращается в животное.
После «Критики способности суждения» проблема человека доминирует в учении Канта уже не подспудно, а явно. Три прежних основных вопроса своей философии он дополняет теперь четвертым, самым главным, – о человеке. Вот свидетельство, относящееся к середине 90-х годов: «Поприще философии в этом широком значении можно подвести под следующие вопросы:
1) Что я могу знать?
2) Что я должен думать?
3) На что я могу надеяться?
4) Что такое человек?..
В сущности, все это можно свести к антропологии, ибо три первых вопроса относятся к последнему».
Человек рожден для общества, говорили во времена Канта. Чем дальше, тем больше Кант думал об этой стороне дела. Признание культуроформирующей (в первую очередь художественной) деятельности в качестве основы мира человека еще не означало для Канта решения всей проблемы человека. В самом развитии культуры Кант обнаружил противоречия, устранить которые не в силах ни сам по себе категорический императив, ни художественная интуиция. Сам по себе человек ничего здесь сделать не может. На что же ему все-таки надеяться? Кант дополняет религиозное и этическое решение проблемы социологическим. Надеяться можно на других, на общество в целом, на его социально-правовые институты. Философия права – это новый рубеж духовного развития Канта, который он взял, уже будучи глубоким стариком. Философия Канта оптимистична. Он не только любит человека, но и верит в него, надеется на его разум, волю, благородство. Вера, Надежда, Любовь – эта триада значила для Канта столь же много, как и уже известная нам, – Истина, Добро, Красота.
Глава седьмая. К вечному миру
Для человека, готовящегося покинуть этот мир, нет ничего утешительней, чем уверенность, что жизнь прошла не напрасно.
Кант
Век Просвещения заканчивался войнами. Царство разума, провозглашенное идейными вождями третьего сословия, обернулось господством чистогана, кровавой борьбой за политическую и экономическую гегемонию…
Революционная Франция не стала дожидаться, когда на нее нападут, и выступила первой. Национальное собрание объявило войну «тиранам Европы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47