А думать сейчас нужно быстро и точно.
Тасманов опустил бинокль.
"Через десять минут собаки возьмут след, еще через двадцать они будут на холме. Тридцать минут – это шесть километров при хорошем шаге. Идти на запад, сделать петлю и выйти к реке южнее брода. Умеет ли плавать Тихон?"
Капитан свернул карту, засунул в планшет.
– Уходим... Рыжиков, Струткис, вперед... Смотреть в оба. Направление – вест...
* * *
Высоко над головой шумели сосны. Деревья в бору рослые, голые, с хвоей на макушке. Если вскинуть голову, может показаться, что небо над головой сплошь усеяно маленькими зелеными облачками.
Голову вскидывать некогда – все внимание сосредоточено на движении. Рыжиков, идущий впереди легким быстрым шагом, иногда взбрасывает руку с компасом, проверяя направление.
Так они шли час. По соображениям Тасманова, марш-бросок должен был вымотать преследователей и увеличить разрыв во времени. Он остановил группу на отдых возле едва приметного родничка.
Выслав в сторону преследователей охранение, Тасманов обернулся к радисту:
– Давай, Коля, самое время...
Долгих развернул рацию, повертел ручку настройки. Капитан взял наушники и окунулся в поток звуков. Мир ожил и заговорил. Из неведомых далей полетели свисты, гул, треск, вкрадчивое поскребывание, лихорадочная дробь ключа, обрывки фраз. Потом остался один голос. Кто-то монотонно по-немецки передавал шифровку: сто сорок пять – тридцать, четыреста восемь – шестнадцать...
Немец делал паузы и снова сыпал цифирью.
Капитан повертел ручку настройки. Вражеский передатчик работал на волне, указанной в нашем штабе Долгих, и услышать своих пока не было возможности.
– Вызывай...
Тасманов отдал наушники радисту.
– "Вереск"... "Вереск", я – "Вега"... я – "Вега", – забубнил Долгих.
Через пять минут, так и не связавшись со штабом дивизии, Тасманов поднял группу. Теперь они шли на юг, пересекая гряду холмов, забираясь в низинные чащобы, прислушиваясь к звукам леса, где даже отдаленное собачье взлаивание сказало бы о близком преследовании. Но "слухач" Рыжиков только покачивал головой, отвечая таким образом на немые вопросы Тасманова.
Портилась погода. Далеко за лесом задержалась молния и глухо, ворчливо пророкотал гром, а спустя полчаса с низкого темного неба посыпал дождь. Густой, мерзкий, он ожесточенно сек тонкими ледяными прутьями лес и дальние холмы.
Дождю радовались все. Такой дождь менял многое, он затруднял немцам поиск.
В сырой мгле где-то совсем рядом встало над лесом яркое пламя. Забились на вершинах-шапках красноватые отсветы. Тасманов остановил группу. Кивком головы послал Рыжикова вперед.
Старшина вернулся мрачный, глухо доложил:
– Пятеро эсэсовцев лагерь жгут... Мины ставят... В бараках вроде кричит кто-то...
– Дорога? Машина? – спросил Тасманов.
– Проселок рядом, товарищ капитан. Два мотоцикла у них с коляской... На одной пулемет... Можно взять...
– Нужно, старшина...
Мотоцикл водил он сам. И еще Петухов. Проселок наверняка подходил к реке. И может быть, цел мост. Такой шанс мог только присниться.
Мелькнула мысль о запертых в бараках заключенных, но как-то вскользь, второстепенно.
Они вышли на опушку и ползком – в рост мешало идти редколесье – добрались до кромки непаханого, заброшенного поля.
Прямо перед глазами, метрах в двухстах, за двойным рядом колючей проволоки, стояли ссутулившись, наклонившиеся в разные стороны бараки. Внимательному взгляду Тасманова открылось, почему они не падали. Бараки протянули во все стороны дощатые руки-подставки и накрепко держали друг друга.
Скорее всего, лагерь этот был временный, служил пересылочным пунктом. Сейчас он горел.
Эсэсовцы стояли у ворот, подняв воротники прорезиненных плащей и наблюдая за пожаром. В стороне у дороги, возле одинокой сосны, притулились два мотоцикла.
– Разрешите, товарищ капитан, я их одной очередью, – прошептал Петухов.
– Чуть позже, – откликнулся Тасманов, – а сейчас послушаем.
Капитану хотелось проследить путь эсэсовцев от ворот до сосны, где стояли мотоциклы, – оставили же они себе тропу через минное поле.
И вдруг сквозь треск горящего дерева Тасманов услышал слабые нестройные крики.
– Пацаны там, товарищ капитан, – захлебнулся полукриком Кудря, – послушайте-ко... Сгорят...
– Да. Ребятишки, – сказал старшина. – И ничего не сделаешь, все подходы заминированы...
– Кроме одного, старшина... – Капитан сказал это сквозь зубы. Рыжиков покосился на Тасманова. – Смотри, – сказал капитан.
Эсэсовцы гуськом пошли от ворот, след в след. Последний остановился, когда была пройдена половина пути. Тускло блеснул корпус противопехотной мины – немец достал ее из-за пазухи, положил в заранее подготовленную лунку и прикрыл куском дерна. Отряхнул руки. И осторожно зашагал к сосне, низко опустив голову, видимо, высматривая едва приметные знаки, обозначавшие безопасную тропу.
Четверо уже подходили к мотоциклам.
– Петухов... Струткис, – шепнул капитан и кивнул Рыжикову. Это означало, что старшине достался немец, идущий последним.
Три длинные очереди почти одновременно распороли тяжелый влажный воздух. И настала тишина. Эсэсовцы лежали в неудобных позах там, где их застигла смерть.
Тасманов встал и тут встретился глазами с Кудрей. И вздрогнул. Они кричали, эти глаза, – столько мольбы и отчаяния было в них. Капитан сказал, как выстрелил:
– Иди... Ворота лимонкой...
И Тихон медленно двинулся вперед, обходя убитых эсэсовцев, так же внимательно глядя себе под ноги, как это делал последний немец сапер.
Падал тяжелый, как ртуть, дождь. Облитые, соляркой, тускло горели бараки – теперь в них никто не кричал. И среди множества упрятанных в землю смертей шел лопоухий, похожий издали на мальчишку человек – Тихон Кудря, не привыкший еще к жестокостям войны, не состоявшийся пока солдат. Каждый свой шаг он отмечал автоматным патроном, бросая его в собственный след. Вдавливая патроны в землю бутсами, шагали за Кудрей разведчики.
Текло время. И каждый ощущал его спрессованную плотность. Капитан думал о том, что нарушает все свои заповеди и законы, по которым воевал до сих пор. В другое бы время, да не будь Тихона, он, Тасманов, уже мчался бы на трофейном мотоцикле по старому грейдеру, как птица, вырвавшаяся из клетки. Теперь же все осложнялось.
Грохнул взрыв. Тихон перешагнул сорванные ворота, вошел на территорию лагеря и, забыв об опасности, бегом бросился к первому бараку. Петухов и Струткис еще шли по отметинам Кудри, а он уже сбивал прикладом замок.
Их было двенадцать, изможденных, грязных, в немыслимых лохмотьях, с глубоко запавшими, недетскими глазами.
Струткис объяснил им, кто их освободители. Сказали про немецкий камуфляж. И все же в глазах детей застыло недоверие. Немецкая форма гипнотизировала их.
Они были поляки, но говорили по-немецки. Одного года заключения в специальном детском лагере хватило, чтобы дети забыли родной язык.
Мотоциклы Тасманов расстрелял сам, предварительно сняв с одного из них тяжелый немецкий пулемет и три диска с патронами. Машины горели с треском – пламя гудело, как в печи.
Расторопный Рыжиков собрал запасные рожки к "шмайсерам", вытащил из трофейного вещмешка пакет с сахаром и дал каждому поляку по два кусочка рафинада.
Дети держали сахар в руках и чего-то ждали. Тогда старшина положил в рот кусочек рафинада и с аппетитом захрупал им.
Нечто похожее на улыбку отразилось на лицах ребят, и они стали с жадностью есть сахар.
Тихон стоял в стороне и беззвучно плакал.
Тасманов смотрел на маленьких поляков и пытался разобраться в себе, в своих мыслях и чувствах, потерявших на какое-то время ясность и заметавшихся, как вспугнутые выстрелом птицы.
Новое, никогда не испытанное чувство родилось в нем при первом же взгляде на бездомных, наверняка безымянных детишек. Больно обожгло сердце. За годы войны капитан насмотрелся смертей и страданий, привык к ним, как привыкают к жестокой необходимости, когда ничего нельзя изменить или переделать. И вот дети. Маленькие заключенные. Маски вместо лиц. Выпирающие из лохмотьев ключицы. Старческая бескровная кожа на тонких руках.
"Никто из них не должен умереть" – эта простая, четкая мысль вернула Тасманова в привычное состояние. Он взглянул на радиста. Долгих, прикрывшись плащом, возился с рацией. Он словно почувствовал взгляд командира, вскинулся и несколько растерянно произнес:
– Товарищ капитан, "Вереск" на приеме!
Капитан взял микрофон, надел наушники.
– "Вереск", я – "Вега"... Как слышите меня? Прием...
– Я – "Вереск", – сразу же отозвался глухой знакомый голос Дробного. – Докладывай...
Тасманов достал карту и четко доложил обстановку. В наушниках послышался треск, далекая немецкая речь.
И снова раздался глуховатый сердитый голос начальника штаба:
– Ты не ошибся насчет "Викинга"?
– Нет, – ответил Тасманов. – Танковая бригада "Викинг".
Пауза длилась долго. "Докладывает комдиву", – догадался Тасманов.
– "Вега", ты слушаешь? – спросил "Вереск".
– Я – "Вега". Слушаю. Прием.
– Возвращайся. И хорошо бы тихо...
"Тихо не получится", – подумал Тасманов и сказал в микрофон:
– Преследуюсь тремя поисковыми группами. У немцев собаки. Боя не избежать. Прошу выслать конный разведвзвод в квадрат двести шесть. Сигнал для опознания – две красные ракеты, ответ – две зеленые...
– Понял, капитан. Взвод высылаю... Уходи... Связь по возможности. Действуй...
* * *
"Уходи" – это крепко сказано, – думал Тасманов. – Далеко ли уйдешь с доведенными до крайнего истощения детишками".
И все же он повел разросшуюся группу к реке. Немцы не показывались. Может быть, сбились со следа – дождь сыпал и сыпал, – а может быть, разделили группу и решили взять разведчиков в кольцо. Так думал Тасманов.
Он не мог знать, что немцы нарвутся на засаду польских партизан, действующих в округе, что в коротком бою, потеряв половину своих людей, обер-лейтенант – командир двух ягд-команд – отступит к броду под защиту регулярных частей.
Тасманов и не подозревал, как близко ходила смерть, – ведь наткнись его группа на засаду поляков, и немецкий камуфляж подвел бы разведчиков под пули. О польском отряде не знали в штабе дивизии – такое случалось в войну, – наступление наших войск активизировало борьбу польских патриотов, партизанские группы возникали и росли как грибы.
Капитан умолчал о детях в разговоре с Дробным намеренно. Он побоялся приказа оставить ребят на попечение какого-нибудь хуторянина, что было равносильно гибели.
Они несли ребят по очереди – тех, которые уже не могли идти. Рыжиков посадил на плечи двоих мальчишек и велел крепко держаться за каску.
Тихон нес на руках истощенного до невозможности самого маленького. Кудря часто останавливался – ему все казалось, что мальчонка перестал дышать.
Группа продвигалась к реке вдоль грейдера. В лесу не так донимал дождь, в случае же тревоги можно было занять круговую оборону, маскируясь за деревьями.
Не доходя до реки с полкилометра, Тасманов остановил группу и выслал вперед старшину и Струткиса. Эту пару капитан сделал неразлучной. Немецкий Струткиса был безукоризнен, хладнокровия хватило бы на пятерых. Айвар худощав, но силы ему не занимать.
Рыжиков сообразителен, чуток, опытен. Всю войну по тылам.
В заросшей орешником низине было сыро, промозгло, неуютно. Дети сбились в плотную кучку, согревая друг друга полуголыми исхудалыми телами. Они негромко переговаривались, словно читали молитву.
"Их нужно накормить, иначе они не дойдут, – подумал капитан. – Хотя бы по стакану молока с хлебом. Тушенка не годится – умрут сразу. У Петухова в НЗ сухари..."
Но прежде чем пришло решение, Тасманов уже напряженно прислушивался.
Сверху, от дороги, доносились странные, незнакомые звуки. "Квач-квач, квач-квач..." Будто квакала огромная лягушка.
Звуки становились сильней, обрастали другими, треснула валежина, зашуршала прошлогодняя хвоя.
И, осознав, что он слышит чваканье кованых сапог, Тасманов по-немецки, чтобы было понятно детям, громко шепнул: "Руих!"
Петухов и Кудря замерли с изготовленными автоматами там, где их застал приказ командира. Долгих лег на рацию, поводя стволом трофейного пулемета в сторону звуков.
Тасманов достал две гранаты с длинными деревянными ручками. Гранаты были немецкие, очень удобные в таком вот назревающем бою.
Как не хотел и боялся сейчас Тасманов этого боя! В штабе ждут карту. По рации всего не скажешь. Карта – это его, Тасманова, глаза. И то, что увидели они, теперь хотели увидеть и Дробный и комдив.
И какой может быть маневр в скоротечной схватке, когда ты скован, спеленут по рукам и ногам спасенными детишками.
Тасманов слушал теперь уже близкие шаги, стараясь уловить повизгивание овчарок, слова команд. Но раздался приглушенный кашель и хриплый голос кому-то сказал:
– Еще полчаса, Юрген, и ты выпьешь горячего кофе...
– Шнапсу, Курт... – отозвался вялый тонкий голос.
И капитан понял, что это не погоня. Патруль. Три солдата с фельдфебелем. Рядом передовая, а может быть, и стык зарывающихся в землю полков.
Тасманов со стремительностью рыси присел, сунул гранаты под куст и выхватил нож. Кудря и Долгих уловили и поняли движение командира, отложили автоматы и достали короткие финки. Сержант же стоял у самого края впадины, напряженно вытянув шею, держа палец на спусковом крючке "шмайсера".
Тихон негромко застучал дятлом – даже Тасманов обернулся. Петухов скосил глаза на стук и увидел Кудрю, подбрасывающего на ладони финку.
Петухов воевал с первой минуты войны. Сержант, как и Тасманов, служил на границе. Был ранен, контужен при обороне заставы и все же ночью, оставшись в живых один, уполз в ржаное поле, отлежался и ушел в лес. Прорывался с регулярной частью из окружения.
Тасманов взял его в разведку из пехотной роты, прослышав в штабе о сержанте-чудаке, который возит с собой пограничную фуражку и надевает ее в последнюю минуту перед атакой.
С Петуховым было легко. Тасманов не заботился и не думал о его действиях, был уверен – сержант все сделает как нужно.
1 2 3 4 5