Ива успел хорошо рассмотреть его, пока незнакомец не повернулся спиной. Одет он был как истый горожанин – в синий недорогой джинсовый костюм, на голове легкая белая пляжная фуражка с Длинным козырьком, в руках лукошко, полное грибов.
"Вот так-то, бдительный старшина Недозор, – усмехнулся Ива. – Человек грибы собирал, а ты его шпионом сделал".
И вдруг старшину будто током ударило. На незнакомце не было ботинок. Он уходил по троне в обыкновенных резиновых сапогах, в которых ходят в лес все мало-мальски уважающие себя грибники...
"Что за черт, – думал старшина, – ведь ясно же я видел след спортивного ботинка. Переобулся он, что ли? А где же ботинки?" Кроме лукошка, в руках у человека ничего не было.
И все же, прежде чем броситься вдогонку за "грибником", старшина осмотрел этот второй, новый след. Сомнений не было: человек переобулся. И сделал это в овраге.
"Робинзон-то, видать, с Гавайских островов", – чувствуя привычный холодок в груди, подумал Ива. Он ускорил шаг, решив не окликать незнакомца, пока не подойдет к нему вплотную.
Ива, может быть, и не узнал бы никогда эти глаза, если бы однажды не видел их так близко. Тогда они смотрели в упор и полосовали старшину огнем ненависти, ибо не было в руках у Гонды оружия. А случилось такое тридцать лет назад без малого, когда пограничники вместе с отрядом "ястребков" брали банду Садового. Банда была прижата к непроходимому болоту, и деваться ей было некуда.
Тогда, в пылу боя, и после, когда гнали пленных к машинам, не знали, кто есть кто – все в ватниках, все бандиты. Опознать Гонду было некому, а если бы такое случилось, на три мушки сразу приказал бы взять его майор Кальянов, командир оперативной группы. А уж он-то, Ива, глаз бы не спускал с надрайонного "проводника" Иохима Гонды, прозванного за чрезвычайно изощренную жестокость Палачом.
И сейчас это были глаза хищника, готовившегося к прыжку. Они не изменились – узкие, как щели, белые от страха и ненависти глаза убийцы, хотя лицо было другое, совсем не похожее на лицо Иохима Гонды.
Ива отступил на шаг, и это спасло его. Гонда резко взмахнул рукой, и в ней блеснула сталь клинка. Он, конечно, слышал шаги сзади и давно приготовился к неизбежному оклику и встрече. До последнего момента, пока не скрестились взгляды, у Гонды не было уверенности, как ему поступить, – догонявший его человек мог быть просто сельчанином, прохожим, лесничим, наконец. И на этот случай были разработаны различные легенды – кто он и откуда.
Гонда не узнал старшину, но понял по выражению глаз пожилого пограничника, что узнан. Узнан! Случилось то, чего больше всего опасался один из бывших главарей бандеровской службы безопасности.
Пожилой сивоусый человек должен умереть быстро и тихо, без выстрела. Не для того он таился в личном схроне, чтобы будить Черный бор выстрелами. Крик не в счет – в этом лесу он глохнет, как в колодце. А в том, что сивоусый будет кричать, Гонда не сомневался. Счет будет идти на секунды. Пауза и так затянулась. Гонда прыгнул вперед, словно его сильно толкнула земля. Нож полоснул пустоту. Неуловимым движением сивоусый сместился в сторону, и Гонда по инерции проскочил мимо, но тут же мгновенно развернулся и вдруг увидел холодный зрачок пистолета. Уже автоматически рухнул на край оврага, из которого выбрался минуту назад, рванул сильное тело в сторону, услышал запоздало сухо треснувший выстрел и покатился в спасительный сумрак оврага, набирая скорость, точно огромный валун, сброшенный с покатой горы, – ломая кустарник, подминая под себя тонкие стволики берез.
Пауза в три секунды. Какое гигантское время уместилось в ней для Недозора! Целая жизнь. И еще ее продолжение. Он скатился в овраг вслед за Гондой и не успокоился, пока не увидел в полусумраке мелькающую тень человека.
Гонду выдавало движение. Бандит знал, что стоит ему замереть, застыть на месте, и он растворится, исчезнет из поля зрения сивоусого пограничника. Но страх был сильнее, он толкал Гонду все дальше и дальше вдоль знакомого ручья.
Овраг перешел в пологий подъем, и Гонда выпрыгнул на свободное от кустов пространство, надеясь быстро достигнуть спасительного леса, и сразу спиной почувствовал эту пулю. Она ударила в левое предплечье. Боль была мгновенной, словно ожог. Гонда повернулся, рванул из-под мышки крупнокалиберный бесшумный пистолет и разрядил в ближний кустарник всю обойму. Распластавшись на сырой, пахнущей грибной прелью земле, Ива считал выстрелы. Девять. Значит, пистолет будет перезаряжать на ходу.
Недозор легко оторвал тело от земли и успел пересечь поляну, как снова затукали глухие частые удары.
"У него есть второй пистолет", – мелькнуло в сознании. Старшина ткнулся лицом в оказавшийся на пути большой трухлявый пень и тут же услышал, как в полусгнившее дерево вошла пуля.
"Бьет прицельно – значит, страх отпустил", – подумал Недозор.
Так оно и должно быть. Гонда – волк матерый. Тогда, в сорок восьмом, ушел быстро и проворно, обманув бдительность конвойных и выпрыгнув из грузовика на полном ходу со связанными руками. Сколько ни искали потом в лесу, исчез, растворился бесследно ловкий и хитрый бандит Иохим Гонда. "Да, местность он знает лучше любого лесничего. Что-то у него с лицом. Постарел, что ли? Нет, скорее помолодел, усы модные отпустил, телом усох немного, но все так же проворен, и силы в плечах на троих. Если сейчас подняться, стреножит враз – в пятнадцати метрах затаился, гад. Где же он?"
За стеной леса никакого движения. Недозор не мог знать, что ранил Гонду и теперь тот осторожно полз, прикрываясь кустарником, чутко прислушиваясь к шорохам леса, зажимая правой рукой рану в предплечье.
Сдерживая стон, Гонда вспомнил ледяную маску лица Фисбюри и его монотонную напутственную речь: "Вы перешагнете границу по воде. Вас прикроет наш человек. Случайности учтены и исключены все до единой. Вы отсидитесь в своем схроне и, когда пограничники снимут осаду, достигнете шоссе и прибудете в город по известному адресу. Вас встретит резидент, он передаст вам инструкции. Нужно всегда помнить: вы выполняете особое задание шефа разведки, я подчеркиваю – особое..."
Плечо наливалось тяжестью, словно повесили на него пудовую гирю. Боль почти не чувствовалась, и Гонда понял, что кость задета скользом – пуля разорвала мышцы плеча и прошла навылет. Такие раны не страшны, только нужно остановить кровь.

* * *

Пластической операцией Гонда был доволен. Теперь и свои из Центра не узнали бы его. Он внушал себе, что стал другим человеком, с другим лицом, привычками, манерами, с другой походкой. Он отпустил модные в России усы, концами к уголкам губ, привык носить темные элегантные очки, отрепетировал перед зеркалом особую, как ему казалось, располагающую улыбку.
И вот все полетело к дьяволу. Первый же пограничник узнал его. Такие у него были глаза, словно увидел ядовитую змею. Что же, выходит, они не сняли осаду, "держат зону" или это случайность, от которой его стопроцентно застраховал Фисбюри. Пожалуй, все-таки случайность. Иначе давно бы уже шум, поднятый в лесу, был услышан, и тогда... ампула с цианом. Но у каждой случайности своя закономерность. Не хватило каких-нибудь двух километров. А там – шоссе. И первая попутная машина унесла бы его в город. Впрочем, еще не все потеряно. Есть шанс оторваться от старика. Гонда вспомнил кроссы в парке под Мюнхеном. Не зря же он лил пот, черт возьми. Но сказывалось двухнедельное сидение в схроне. Прерывистое, сбивчивое дыхание отнимало у мышц силы.
Гонда слышал отдаленный топот, приглушенный прошлогодней листвой, и старался держаться за широкими, в два обхвата, грабами, но не оглядывался, боясь потерять бесценные секунды.
Их разделяла какая-нибудь сотня метров. Ива не стрелял, берег последний патрон. Не стрелял и Гонда – одной правой рукой на бегу никак не мог перезарядить пистолет, левая же не слушалась, повиснув безжизненной плетью вдоль тела.
"Еще немного, и я достану его, достану. Он ранен..." – догадался старшина, все убыстряя и без того бешеный темп бега.
И вдруг... Вмиг приподняло его и бросило. Ни боли, ни страха. Какая-то дремотная мягкость. И, сверкнув, погасла мысль: "Так вот она какая, смерть". И тотчас почти из небытия, как из вязкого утреннего тумана, появился отец, Степан Евдокимович Недозор. Черные глаза вприщур. И смеющееся лицо его как бы говорило: "День мой – век мой!"
"К чему это?" – забилась в мозгу Ивы тревожная мысль, и он вдруг понял, что жив и не пуля это вовсе ударила и бросила его на землю. В сердце что-то оборвалось и зазвенело долгой пронзительной болью. Боль несла гибель. Расцепив сведенные судорогой руки, прижатые к груди, Ива лихорадочно зашарил по карманам – он искал лекарства. И оттого, что так долго не мог найти его, старшину бросило в озноб. Недозор сейчас не страшился смерти. Лекарства нужны были, чтобы продлить жизнь ровно настолько, сколько потребует последнее, может быть, самое важное дело, которое должен был совершить Ива.
Лекарства отыскались в боковом кармане пиджака. Он высыпал из узенькой пробирки на ладонь крошечные белые шарики и положил под язык сразу три штуки. Потом, когда они растаяли, еще три. Лекарство ударило в голову, словно бы даже обожгло мозг, но Ива знал, что так оно и должно быть и скоро он сможет вздохнуть полной грудью.
"На войне как на войне", – подумал Недозор и вдруг увидел себя на раскаленном июльском поле и услышал стригущие землю пулеметные очереди. Его батальон лежит за железнодорожной насыпью, и он один посреди поля, а из дота с холма бьет крупнокалиберный пулемет, и только чудо спасает пока человека. Он вскакивает и бежит к холму зигзагом, сбивая пулеметчиков с прицела. Сзади грохочет выстрелами железнодорожная насыпь. Пули и мины взвихривают перед дотом белую песчаную пыль, и, прикрытый этой пылью, как дымовой завесой, он снова бросается к подножию холма, тяжело хватая воздух воспаленным ртом.
Старшина вспомнил, как командир полка обратился именно к нему, сержанту взвода разведки Иве Недозору. А случилось такое в боях за Левобережную Украину. Тщательно замаскированный немецкий дот обнаружил себя в последнюю минуту, когда полк брал одну из тех господствующих безымянных высот, которые за время войны никак не удавалось взять малой кровью.
Дот бомбили наши "илы", стволы десятков орудий раскалились от стрельбы по вершине холма. Дот же был как заколдованный, а может быть, немцы не пожалели бетона и стали, чтобы побольше пролилось славянской кровушки за выход к Днепру.
"Ну, граница, – сказал подполковник, – на тебя надежда. Взорвешь дот – к ордену представлю".
"К ордену необязательно, – тихо молвил тогда Недозор, – а вот огоньком прикройте, чтобы фрица с прицела сбить".
Весь батальон вел огонь по амбразуре дота. Связку толовых шашек тащил в вещмешке сержант Недозор – запалы держал в беремечке под гимнастеркой, чтобы не зацепило пулей.
И не полз, а стелился худенький сержант последние двести метров по прошлогоднему жнивью. И каждый полынный куст был ему броней и укрытием. Может, и спасло его тогда от пули неровно вспаханное танками поле.
Горел уже сложенный Ивой костерок из сухих веток, что развел он под одиноко стоящей сосенкой, занималась уже кора на деревце, а старшине все виделась белесая, изрытая танковыми гусеницами земля того бесконечного солдатского поля и слышались глухие удары свинца об эту землю. Он как бы вновь ощутил и полынную горечь во рту, и жар полуденного, ослепительно белого солнца, и свое хриплое, страшное дыхание.
...У него еще хватило сил отползти от сосенки, но он уже не услышал того, что сказал или собирался сказать:
– Прости меня, лес...

Капитан Стриженой

"Почему я бегу? – думал Стриженой. – Нужно заставить себя идти спокойно: сосна потушена, Недозора отвезли в больницу. Барс взял след, Поважный в курсе всех дел, а я бегу. Я бегу потому, что нарушитель – Гонда и он повернул к границе. Я боюсь, что он снова канет в этих озерцах и болотцах, зароется в другую нору – схрон и бог весть сколько будет там отсиживаться".
Капитан вспомнил лежащего навзничь Недозора, его бледное заострившееся лицо с пепельными подглазьями, и в который уже раз повторил про себя лаконичный текст записки, нацарапанной карандашом на газетном клочке и намертво зажатой в кулаке: "Товарищу капитану Стриженому. Мною по дороге к росстани в Черном бору опознан Иохим Гонда. У него что-то с лицом. Преследовал врага, пока мог. Ранил его, но не знаю куда. Уходит на север, думаю, к шоссейке. Все. Прощайте. Сосну поджигаю, чтобы пришли люди и нашли меня. Недозор".
Стриженой скрипнул зубами. Его не покидало странное ощущение не своего тела. Оно словно слегка закаменело, стало жестким и непослушным.
С того момента, как нашли старшину и потушили пожар, капитан думал о Недозоре. Он вспоминал его в разные годы и в разных ситуациях, немного ворчливого, как многие пожилые люди, порой по-детски застенчивого и безмерно доброго к солдатам-первогодкам, и догадывался, за что любили его пограничники. Он всех их встречал и провожал как собственных детей.
Капитан поймал себя на мысли, что и сам думает о Недозоре как о близком, родном человеке.
Граница – это люди. Старшина Недозор умел создавать людей границы. И он был предан ей до конца. Не эту ли преданность чувствовали немного растерянные парни, прибывшие на пополнение, когда старшина выстраивал их на заставском дворе? Он проникал в каждого нового человека так, словно тот был чем-то необыкновенно интересен. Он открывал таланты и характеры. Кто был лучший следопыт отряда Глеб Гомозков до встречи с Недозором? Хулиганистый, разбитной парнишка с непомерно развитым честолюбием. Старшина разглядел в нем призвание следопыта, особое чутье, догадку на след, трогательную и властную любовь к животным.
А он, Андрей Стриженой, разве не учился сам у Ивы Степановича выдержке и терпению, доброте и строгости? И всем тонкостям пограничного дела, которым невозможно обучить ни в одной высшей школе.
– ..."Атлас", "Атлас", я – "Сорочь", я – "Сорочь".
1 2 3 4 5 6 7