обстоятельства придавали этой шуточке нехорошее, даже зловещее звучание). Счет возрастал с немыслимой быстротой; вскоре Медведь-Шатун далеко опередил самых знаменитых маньяков прошлого. Затем стало известно, что все его жертвы — дети. Затем сержант Вальдес, не совсем еще оправившаяся от посттравматического шока, зашла в некое сомнительное питейное заведение и прострелила обе коленные чашечки известному педофилу — на удивление тошнотворному типу по кличке Мармелад, никаким боком не причастному к убийствам.
В результате роскошный, без единой металлической детали самолетик уносил Аарона Персли в Цинциннати, Карен нацепила очки и обсуждала ситуацию чуть не с десятком собеседников одновременно, а Райделл сидел на краешке огромной снежно-белой кровати, начиная проникаться идеей, что что-то такое вроде бы изменилось.
— У них есть подозреваемые? — спросил Райделл.
Карен окинула его недоуменным взглядом, словно незнакомый предмет, неведомо как оказавшийся в комнате.
— Подозреваемые? Да они уже сознались.
Райделл поразился, какой старой выглядела она в этот момент. А правда, подумал он, сколько же ей лет? Карен встала и вышла из комнаты.
Вернулась она минут через пять, уже одетая в безупречный черный костюм.
— Собирайся. Ты не можешь здесь больше оставаться.
И ушла. Ушла без поцелуя, без «до свидания», без ничего, ушла — и все.
Райделл встал, включил телевизор и увидел Медведя-Шатуна, только это оказался не один человек, а трое. Выглядели они так, что и не подумаешь, — серенькие, безобидные, почти симпатичные парни, одним словом — именно так, как и выглядят всегда по телевидению гниды, способные на любые, самые тошнотворные мерзости.
Так вот он и сидел на кровати Карен, в одном из ее махровых халатов, когда на пороге комнаты появились — появились безо всякого там стука или «разрешите войти» — два рентакопа. У них была черная униформа и такие же высокие черные ботинки, в каких совсем еще недавно Райделл патрулировал улицы Ноксвилля, — ну те самые, с дополнительной кевларовой стелькой, на случай если кто-нибудь изловчится выстрелить тебе в пятку.
Один из рентакопов грыз яблоко. Второй помахивал электрошоковой дубинкой.
— Слышь, друг, — сказал первый, — нам приказано выпроводить тебя отсюда.
Рот его был полон недожеванного яблока, и слова звучали не очень разборчиво.
— У меня тоже были такие ботинки, — сообщил Райделл. — Изготовлены в Портленде, Орегон. Двести девяносто девять долларов в мелкооптовом магазине, а в обычном еще дороже.
— Ясненько, — ухмыльнулся второй, который с дубинкой. — Так ты шмотки свои будешь собирать или как?
«Черного и белого не выбирайте» — вспомнилась Райделлу детская игра; он собрал по комнате все предметы, кроме черных и белых, а также серых, цвета засохшей овсянки, и побросал их в синий «самсонит».
Рентакоп с дубинкой наблюдал за его действиями, а второй, с яблоком, слонялся по комнате и дожевывал яблоко.
— На кого, ребята, работаете? — поинтересовался Райделл.
— «Интенсекьюр», — сказал тот, что с дубинкой.
— Хорошая шарага? — спросил Райделл, застегивая сумку.
Дубиноносец пожал плечами.
— Сингапурская, — сообщил второй, заворачивая огрызок яблока в мятую бумажную салфетку, выуженную из кармана брюк. — На нас все большие здания, все общины, установившие себе заборы и охранные системы, ну, в общем, ты понимаешь.
Он аккуратно засунул огрызок в нагрудный карман черной, безукоризненно выглаженной форменной рубашки, в тот самый карман, на котором красовалась бронзовая бляха.
— Деньги на метро есть? — спросил мистер Дубина.
— Конечно, — откликнулся Райделл, вспомнив про свою кредитную карточку.
— Видишь, какой ты богатый, — ухмыльнулся рентакоп. — Обычно у засранцев, которых мы отсюда выпроваживаем, вообще ни гроша за душой.
Карточку Мексикано-Американского банка Райделлу обнулили на следующий день.
А ведь не прав Эрнандес насчет английских полицейских броневиков, подумал Райделл, врубая впервые в жизни овердрайв на все три оси. Он ожидал услышать визг проскальзывающих покрышек, однако «Громила» вцепился в мостовую намертво, как пиявка. Трехтонная, с двумя керамическими моторами пиявка.
Саблетт, расхлябанно обвисший на соседнем сиденье, испуганно вскрикнул — автоматически затянувшиеся ремни безопасности вздернули его в вертикальное положение.
Скорость — семьдесят миль в час, впереди — музейной кондиции «бентли». Правый, по обочине, обгон, под колеса «Громилы» летит чахлая, черная от пыли трава. Ужас, застывший в глазах пассажирки «бентли», еще мгновение — и взвыла сирена, вспыхнули мигалки: Саблетт дотянулся, наконец, до большой красной кнопки.
Прямой участок. И ни одной, абсолютно ни одной машины. Райделл вышел на осевую и до упора вдавил педаль газа, вой спаренных «киоцеров» перешел в пронзительный визг. Странное, даже жутковатое поскуливание Саблетта заставило Райделла на секунду подумать, что техасец не выдержал напряжения, сломался, и то ли молится, то ли поет на неком трейлерлагерном языке, неизвестном никому, кроме сдуревших последователей преподобного Фаллона.
Нет, ничего подобного. Скосив глаза направо, он увидел, что Саблетт до предела — и как только зеркальные линзы не свалятся — выпучил глаза на экран, высветивший данные о клиенте, что губы его непрерывно шевелятся, руки же быстро и словно сами по себе заряжают потертый, бог знает сколько хозяев сменивший глок. Длинные белые пальцы двигались ловко и, как бы это сказать, буднично — ну, словно намазывая бутерброд или сворачивая газету.
И вот это действительно вызывало ужас.
— «Звезда Смерти»! — крикнул Райделл.
Саблетт не имел права ни на секунду вынимать из уха капсульный приемник; в экстренной ситуации небесный голос — голос настоящих копов, переданный через спутник, — мгновенно заставит замолчать все прочие передачи.
Техасец вставил обойму и повернулся; на его бледном лице играли отсветы разноцветных огоньков приборной доски.
— Вся прислуга убита, — сказал он. — Эти типы загнали троих детишек в детскую комнату.
Могло показаться, что Саблетт выражает сдержанное неудовольствие чем-то, увиденным по телевизору, — ну, скажем, увечной версией хорошего старого фильма, изготовленной для нужд какого-нибудь там местного национального рынка.
— И они, Берри, говорят, что убьют их.
— Ну а что там думают долбаные копы? — крикнул Райделл. Охваченный бессильной яростью, он колотил по мягкому, в форме восьмерки рулевому колесу.
Саблетт тронул правое ухо пальцем. Казалось, еще секунда — и он тоже начнет кричать.
— Молчат. — Ровный, на удивление спокойный голос. — Вырубились.
Передний бампер «Громилы» снес чей-то антикварный, сороковых годов прошлого века, придорожный почтовый ящик, купленный, надо думать, на Мелроуз-авеню, за бешеные деньги.
— Да какого хрена вырубились, — чуть поспокойнее сказал Райделл. — Не могут эти раздолбаи вырубиться. Они же полиция.
Саблетт вытащил капсулу из уха, протянул Райделлу.
— Ничего не слышно, только помехи.
Райделл взглянул на экран и вспомнил игру в дартс. Ярко-зеленый дротик курсора несся по бледно-зеленой горной дороге, неумолимо приближался к мишени — девственно-белому кружку размером с обручальное кольцо. В правом окошке высвечивались жизненные показатели трех детей клиента. Пульс учащенный, у всех. В нижнем окошке — телевизионный, снятый в инфракрасных лучах кадр. Главные ворота. Похоже, что крепкие. Целенькие и, если судить по телеметрии, запертые. Охранная система тоже в порядке.
Вот тогда-то, наверное, он и решил идти на прорыв.
Через неделю, когда пена сошла и события немного прояснились, Эрнандес проявлял даже нечто вроде сочувствия. Конечно же, такая накладка, да еще в его собственную смену, не доставляла начальнику особой радости, однако он честно признал, что не может — если учесть все обстоятельства — винить Райделла особенно строго.
Прискорбное происшествие тщательно скрывалось от журналистов. Для этого, а также для того, чтобы полюбовно договориться с клиентами, с Шонбруннами, из сингапурского головного отделения «Интенсекьюра» спешно прилетела чуть не целая дивизия экспертов — так, во всяком случае, слышал Райделл. Он не имел ни малейшего представления об окончательных условиях этой договоренности, не имел, да и не хотел иметь: телевизионную программу «Рентакопы влипли» никто еще пока не придумал, а одни только шонбрунновские ворота стоили побольше его полугодовой зарплаты.
Ворота «Интенсекьюр» починит без труда, хотя бы уж потому, что он их и ставил. Мощные, кстати, ворота: японский пластик, армированный углеродным волокном, термоустановка в бетонных опорах; вся эта мутотень чуть не начисто соскребла с морды «Громилы» нежно лелеемый «свежий мед».
Далее — ущерб, нанесенный дому, по большей части окнам (сквозь которые «Громила» проехал) и мебели (по которой он проехал).
— Ну и, — закончил Эрнандес, — придется подкинуть Шонбруннам что-нибудь сверху. За эмоциональные страдания, — пояснил он, вытаскивая из-за стола большой железный термос и наливая Райделлу чашку мерзкого, перестоявшего кофе. На термосе была оптимистичная наклеечка: «Я НЕ О'КЕЙ, ТЫ НЕ О'КЕЙ — ПЕЙ, ВОТ И БУДЕТ О'КЕЙ».
Время близилось к десяти утра, обсуждаемые события покрылись уже двухнедельной плесенью, а лицо их главного героя — пятидневной то ли бородой, то ли, тут вопрос спорный, щетиной. На Райделле были мешковатые оранжевые, сильно выгоревшие шорты, ветхая футболка с надписью: «НОКСВИЛЛСКОЕ ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ», начинавшая уже расползаться на плечах, черные ботинки, оставшиеся от интенсекьюровской формы, и прозрачная надувная хирургическая шина на левой руке.
— Эмоциональные страдания, — повторил Райделл.
Эрнандес, чуть ли не такой же широкий, как его стол, передал Райделлу чашку.
— Легко ты отделался, больше тут и не скажешь. Прушник.
— Вылетел с работы, рука сломана — и это ты называешь «прушник»?
— Нет, точно, — кивнул головой Эрнандес. — Тебя же могли там замочить. Ребята из ДПЛА, они же тебя чуть не уложили. Да и потом, мистер и миссис Шонбрунн повели себя на удивление сдержанно, особенно если учесть расстройство миссис Шонбрунн и все прочее. Рука — ну да, рука, жаль, конечно… — он пожал непомерно огромными плечами. — Да и к тому же никто тебя и не увольнял, ведь так? Мы только сняли тебя с патрулирования. Если хочешь на стационарную охрану — пожалуйста, никаких проблем.
— Нет, спасибо.
— Магазины, склады? Будешь работать в ночь. Ну, скажем, «Энсино Фэшн молл».
— Нет.
— Бабу-то видел, которая там работает? — прищурился Эрнандес.
— Не-а.
— Слушай, — вздохнул Эрнандес, — а как там со всем этим говном, которое вываливают на тебя в Нэшвилле?
— В Ноксвилле. Департамент потребовал полного отстранения от должности с полным запретом на работу в правоохранительных органах. Проникновение в частную квартиру без санкции и без поддержки.
— А что эта сучка, которая таскает тебя по судам?
— Их со старшим сыночком повинтили в Джонсон-Сити за вооруженное ограбление магазина, это последнее, что я слышал…
Райделл тоже пожал плечами — и сморщился от боли.
— Ну вот, — расплылся в улыбке Эрнандес. — Я же говорю — прушник.
Проламывая «Громилой» шонбрунновские бронированные ворота, Райделл испытал мгновенное ощущение чего-то очень высокого, очень чистого, клинически пустого — деланье, лишенное всякого думанья, бредовое адреналиновое возбуждение с утратой всех прочих аспектов своего "я".
И в это время — когда он боролся с рулем, прорываясь через японский сад камней, когда пробивал тугое бронестекло, рассыпавшееся со второго удара, и осколки падали медленно, как во сне, — в это время он вспомнил, что примерно то же самое ощущал и тогда, выхватывая револьвер, нажимая курок, выплескивая мозги Кеннета Терви на бесконечный, как звездное небо, простор белой, загрунтованной под краску стены, которую так никто никогда и не покрасил.
Райделл поехал в «Кедры» навестить Саблетта.
«Интенсекьюр» расщедрился на отдельную палату — чтобы держать его подальше от лезущих в каждую щель журналистов. Техасец полусидел на кровати, уставившись в жидкокристаллический экран маленького CD-плеера, и жевал резинку.
— «Воины двадцать первого века», — сказал он вошедшему Райделлу. — Джеймс Уэйнрайт, Энни Макэироу, Майкл Бек.
— И когда же это его сняли? — ухмыльнулся Райделл.
— Тыща девятьсот восемьдесят второй. — Саблетт приглушил звук и оторвал глаза от экрана. — Только я его уже пару раз смотрел.
— А вот я только что из конторы, говорил с Эрнандесом. Говорит, чтобы ты не беспокоился за свою работу.
В пустых серебряных глазах — нечто, похожее на озабоченность.
— Свою — а как насчет твоей, Берри?
Обтянутая пузырем рука нестерпимо чесалась. Райделл нагнулся, выудил из мусорной корзины, стоявшей у изголовья кровати, пластиковую питьевую соломинку, запустил ее под шину и начал крутить. Помогло, хотя и не слишком.
— Я для них — история, далекое прошлое. За руль меня больше не пустят.
— Не нужно было брать использованную, — огорчился Саблетт. — В больнице это запрещено.
— Да уж ты-то, Саблетт, какой же ты заразный? Ты, может, самый чистый, стерильный раздолбай ныне живущего поколения.
— Так что же ты будешь делать? Есть-то тебе надо.
— Пока не знаю. — Райделл уронил соломинку в корзинку, по принадлежности. — Я только знаю, что не буду сторожить ничьи дома и не буду сторожить никакие там моллы.
— А что там с этими хакерами? Ты как думаешь, сумеют их накрыть — тех, что нас подставили?
— Хрен там сумеют. Слишком уж их много. Держава Желаний резвится уже очень давно. У федерален есть список из трех сотен подозреваемых, но они не имеют возможности загрести их всех, тряхануть и выяснить, кто в чем виноват. Слава еще богу, что эти пидоры любят стучать друг на друга, иначе никого бы из них в жизнь не повинтили.
— Но мы-то им зачем? Чего они нас-то кинули?
— Спроси чего попроще.
— Гадить они любят, вот, наверное, и все, — решил Саблетт.
1 2 3 4 5 6 7