По следам сна – 8

OCR Busya
«Герман Гессе «По следам сна», серия «Мировая классика»»: АСТ; Москва; 2004
Аннотация
«По следам сна» – нечто, даже в сложном, многообразном творчестве Германа Гессе, стоящее несколько особняком. Философская ли это проза – или просто философия, облеченная в художественную форму? Собрание ли странноватых притч – или автобиография, немыслимо причудливо выстроенная?
Решайте это сами – как, впрочем, и то, к каким литературным «видам и подвидам» отнести реально произведения, условно называемые «поздней прозой Германа Гессе»…
Герман Гессе
Эдмунд
Эдмунд, одаренный юноша из приличной семьи, проучившись многие годы, стал любимцем широко известного в ту пору профессора Церкеля.
Было это в эпоху, когда так называемое послевоенное время клонилось к закату, когда великая перенаселенность и полное исчезновение нравственности и религии наложили на лицо Европы ту печать отчаяния, которая бросается в глаза на всех почти картинах мастеров того времени. Еще не началась эпоха, которая известна под названием «Возрождение Средневековья», однако все то, что на протяжении столетия вызывало всеобщее восхищение и уважение, уже пережило глубокое потрясение, и в широких кругах общественности чувствовались быстро нарастающая усталость и недовольство теми отраслями науки и техники, которым отдавали предпочтение с середины девятнадцатого века. Все были сыты по горло аналитическими методами, техникой ради техники, искусством рационалистического толкования, худосочной рассудочностью того мировоззрения, которое за несколько десятилетий до этого почиталось вершиной европейской образованности и среди основоположников которого когда-то выделялись имена Дарвина, Маркса и Геккеля. В прогрессивных кругах, подобных тем, к которым принадлежал Эдмунд, даже господствовала известная усталость духа, скептическая и, надо признать, не совсем свободная от тщеславия тяга к трезвой самокритичности, к утонченному третированию интеллекта и его ведущих методов. В то же время в этих кругах появился фанатический интерес к тогда еще слабо развитым исследованиям в области религии. Свидетельства древних вероучений уже не рассматривались в первую очередь с исторической, социологической или философской точек зрения, как прежде; теперь предпринимались попытки познать их непосредственные жизненные силы, психологическое и магическое воздействие их форм, образов и ритуалов. И все же у пожилых людей и учителей преобладали несколько самонадеянная любознательность чисто научного свойства, известная страсть к коллекционированию, сопоставлению, объяснению, классификации и всезнайству; напротив, люди младшего поколения и учащиеся подходили к науке по-новому, они были преисполнены уважения, даже зависти к смыслу тех культов и формул, которые дошли до нас из далекого прошлого, преисполнены наполовину тайного, наполовину уставшего от жизни и готового уверовать желания постичь ядро всех явлений, обрести в вере душевное самообладание, которое позволило бы им, подобно их далеким предкам, жить теми же высокими устремлениями и с той же давно утраченной свежестью и интенсивностью, какие можно увидеть в религиозных обрядах и старинных произведениях искусства.
Широкую известность, к примеру, получил случай с марбургским приват-доцентом, замыслившим описать жизнь и смерть благочестивого поэта Новалиса. Как известно, Новалис решил после смерти своей невесты умереть вслед за ней и, будучи человеком истинного благочестия и поэтом, использовал для своей цели не механические средства, вроде яда или пистолета, а довел себя до смерти постепенно, душевными усилиями и магическими приемами. Так вот, приват-доцент попал под влияние этой удивительной жизни и смерти, и его охватило желание повторить сделанное поэтом и умереть точно таким же способом. К этому его подтолкнула не пресыщенность жизнью, а скорее ожидание чуда, то есть желание убедиться, что душевные силы способны влиять на телесную жизнь и управлять ею. И действительно он, как и Новалис, умер, не дожив до тридцати лет. Этот случай привлек тогда всеобщее внимание и подвергся резкому осуждению как в консервативных кругах, так и в той части юношества, которая довольствовалась спортом и сугубо материальными наслаждениями. Но хватит об этом; мы не собираемся давать здесь анализ той эпохи, а хотим лишь напомнить о душевном складе и настроениях тех кругов, к которым принадлежал студент Эдмунд.
Итак, под руководством профессора Церкеля он изучал религию, но интересовался почти исключительно теми частью религиозными, частью магическими духовными упражнениями, с помощью которых народы иных эпох стремились к духовному постижению жизни и укреплению человеческой души в ее борьбе с природой и судьбой. В отличие от профессора его занимала не поверхностная сторона религий, философская и литературная, не так называемые мировоззрения; он пытался исследовать и познать подлинные, связанные с непосредственной жизнью приемы, упражнения и формулы: тайну воздействия символов и святынь, технику душевной концентрации, способы создания творческих состояний. Поверхностный подход, с помощью которого на протяжении целого столетия объясняли такие явления, как аскеза, экзорцизм, монашество и отшельничество, давно уступил место серьезному изучению. В то время Эдмунд как раз посещал церкелевский семинар для избранных, в котором, кроме него, принимал участие еще всего один студент-отличник, и был занят разгадкой смысла магических формул и тантр, найденных недавно в Северной Индии. Профессор проявлял к этим занятиям чисто исследовательский интерес, он собирал и классифицировал эти явления, как другие собирают и классифицируют насекомых. В то же время он чувствовал, что его ученика влечет к этим колдовским заклинаниям и молитвенным формулам любопытство совсем иного свойства, и он давно заметил, что ученик, благодаря более благочестивому характеру своих исследований, проник в некоторые тайны, которые оставались недоступны учителю; он надеялся еще долго сохранить у себя этого способного ученика и пользоваться плодами его сотрудничества.
Они были заняты тем, что расшифровывали, переводили и толковали тексты тех самых индийских тантр, и Эдмунд так перевел с праязыка одно из заклинаний:
«Если случится, что душа твоя занедужит и забудет о том, что ей надобно для жизни, а ты захочешь узнать, что ей нужно и чего она ждет от тебя, тогда очисти свое сердце от всего лишнего, задержи дыхание, вообрази, что внутри твоей головы находится пустая полость, погрузи в эту полость свой внутренний взор и приготовься к медитации, тогда полость вдруг перестанет быть пустой, и ты увидишь то, что нужно твоей душе, чтобы выжить».
– Хорошо, – сказал профессор и кивнул головой. – Там, где вы говорите «забудет», точнее было бы сказать «утратит». Вы заметили, что слово «полость» имеет тот же смысл, какой эти пройдохи-священники вкладывали в понятие «материнское лоно»? Эти парни и впрямь наловчились делать из довольно скучных инструкций по излечению меланхоликов замысловатые колдовские заклинания. Это «мара пегиль трафу гноки», напоминающее формулу великого заклинателя змей, должно быть, звучало таинственно и жутко для слуха несчастного бенгальца, которого они пытались оболванить! Сама по себе рекомендация очистить сердце, задержать дыхание и направить взгляд внутрь себя не представляет ничего нового, в заклинании № 83 она сформулирована куда точнее. Но вы, Эдмунд, конечно, и на сей раз придерживаетесь иного мнения? Что скажете?
– Господин профессор, – тихо заговорил Эдмунд, – я полагаю, что и в этом случае вы недооцениваете значение формулы; дело не в общедоступных толкованиях слов, дело в самих словах, к простому значению заклинания добавлялось еще кое-что – его звучание, выбор редких старинных слов, рождающее ассоциации сходство с заклинанием змей. Все вместе это придавало изречению его магическую силу.
– Если она у него была! – засмеялся профессор. – А жаль, что вы не жили в то время, когда эти заклинания были еще в ходу. Вы бы стали в высшей степени благодарным объектом для трюков сочинителей заклинаний. Но, к сожалению, вы появились на свет с опозданием в несколько тысяч лет. Спорим: как бы вы ни старались выполнить предписания этого заклинания, у вас ничего не получится.
Он повернулся к другому ученику и, пребывая в хорошем настроении, высказал немало интересных замечаний.
Тем временем Эдмунд еще раз перечитал заклинание, оно произвело на него особенное впечатление начальными словами, которые, казалось, имели отношение к нему самому и к тому положению, в котором он очутился. Он слово в слово произнес про себя формулу и одновременно попытался как можно точнее выполнить ее предписания.
«Если случится, что душа твоя занедужит и забудет о том, что ей надобно для жизни, а ты захочешь узнать, что ей нужно и чего она ждет от тебя, тогда очисти свое сердце от всего лишнего, задержи дыхание» и так далее.
Ему удалось сосредоточиться лучше, чем во время прежних попыток. Он точно следовал указаниям, и чувство подсказало ему, что как раз наступил такой момент, когда душа его оказалась в опасности и забыла о самом важном.
После хорошо знакомых ему простейших дыхательных упражнений по системе йогов он почувствовал, как внутри него что-то происходит, как в самом центре его головы образуется небольшое углубление, маленькая темная полость. С нарастающим пылом он сосредоточил внимание на этой полости величиной с орех, называемой также «материнским лоном». Полость начала медленно освещаться изнутри, свет становился все ярче, и взгляду Эдмунда четко и ясно открылся образ того, что ему нужно для жизни. Увиденное не испугало его, он ни на миг не усомнился в истинности изображения; в глубине души он ощущал, что изображение говорит правду, что оно не показывает ему ничего, кроме «забытой» внутренней потребности его души.
От изображения исходила неведомая Эдмунду сила, он радостно и без колебаний последовал указанию и совершил поступок, прообраз которого увидел в полости. Открыв смеженные во время медитации глаза, он поднялся со скамейки, сделал шаг вперед, протянул руки, сомкнул их на горле профессора и сжимал до тех пор, пока не почувствовал, что все кончено. Опустив задушенного на пол, он обернулся и только теперь вспомнил, что он не один. На лбу его смертельно бледного товарища, сидевшего на скамейке, выступили капельки пота, он в ужасе смотрел на Эдмунда.
– Все исполнилось слово в слово! – радостно воскликнул Эдмунд. – Я очистил свое сердце, задержал дыхание, сосредоточился мысленно на полости в голове, сверлил ее взглядом до тех пор, пока не проник внутрь, и тут передо мной возникла картина: я увидел учителя и себя самого, увидел, как мои руки смыкаются на его горле и все остальное. Как-то само собой вышло, что я повиновался изображению, мне не надо было прилагать никаких усилий и принимать решений. И теперь на душе у меня так хорошо, как никогда в жизни!
– Послушай, – закричал его товарищ, – приди же наконец в себя, опомнись! Ты убил человека! Ты убийца! За это они тебя казнят!
Эдмунд не слушал его. Слова товарища не доходили до его сознания. Он тихо произнес слова заклинания: «мара пегиль трафу гноки» – и увидел не мертвых или живых учителей, а открывшуюся перед ним бесконечную ширь мира и жизни.

1