— Да. А что?
— У меня есть карманные шахматы.
— Давай их скорей сюда, сыграем.
Они уселись на земляном полу по обе стороны крохотной доски; расставляя фигурки, доктор Пларр сказал:
— Я играл почти каждую неделю в «Боливаре» с одним стариком по фамилии Хэмфрис. Мы играли с ним и в тот вечер, когда вы дали такую промашку.
— Хороший шахматист?
— В тот вечер он меня обыграл.
Акуино играл небрежно, торопился делать ходы, а когда доктор Пларр задумывался, напевал себе под нос.
— Помолчи, — попросил его доктор Пларр.
— Ха-ха. Прижал я тебя, а?
— Напротив. Шах.
— С этим мы живо справимся.
— Опять шах. И мат.
Доктор Пларр выиграл подряд две партии.
— Ты для меня слишком сильный игрок, — сказал Акуино. — Лучше бы мне сразиться с сеньором Фортнумом.
— Никогда не видел, чтобы он играл в шахматы.
— Вы с ним большие друзья?
— В некотором роде.
— И с его женой тоже?
— Да.
Акуино понизил голос:
— Этот младенец, о котором он все время говорит, — он твой?
— Мне до смерти надоели разговоры об этом младенце. Хочешь еще партию?
Когда они расставляли фигуры, они услышали ружейный выстрел, он донесся издалека. Акуино схватил автомат, но больше выстрелов не последовало. Доктор Пларр сидел на полу с черной ладьей в руке. Она взмокла от пота. Все молчали. Наконец отец Ривас сказал:
— Кто-то просто стрелял в дикую утку. Нам начинает чудиться, что все имеет к нам отношение.
— Да, — сказал Акуино, — и даже вертолет мог принадлежать городскому муниципалитету, если бы не военные опознавательные знаки.
— Сколько времени до следующей передачи известий по радио?
— Еще два часа. Хотя могут передать и экстренное сообщение.
— Нельзя, чтобы радио было все время включено. Это единственный приемник во всем квартале. И так уже о нем слишком много знают.
— Тогда мы с Акуино можем сыграть еще партию, — сказал доктор Пларр. — Я даю ему ладью фору.
— Не нужна мне твоя ладья. Я побью тебя на равных. У меня просто не было практики.
За спиной Акуино доктор Пларр видел отца Риваса. Маленький, пропыленный, он был похож на усохшую мумию, выкопанную из земли с дорогими реликвиями, захороненными вместе с нею, — револьвером и потрепанным томиком в бумажном переплете. Что это — требник? — спросил себя доктор Пларр. Или молитвенник? С чувством безысходной скуки он опять повторил:
— Шах и мат.
— Ты играешь слишком хорошо для меня, — сказал Акуино.
— Что ты читаешь, Леон? — спросил доктор Пларр. — Все еще заглядываешь в требник?
— Уже много лет как бросил.
— А что у тебя в руках?
— Детектив. Английский детектив.
— Интересный?
— Тут я не судья. Перевод не очень хороший, да и в книгах такого рода всегда угадываешь конец.
— Тогда что же там интересного?
— Ну, все же приятно читать повесть, когда заранее знаешь, чем она кончится. Повесть о вымышленном царстве, где всегда торжествует справедливость. Во времена, когда господствовала вера, детективов не было — вот что любопытно само по себе. Господь бог был единственным сыщиком, когда люди в него верили. Он был законом. Порядком. Добром. Как ваш Шерлок Холмс. Бог преследовал злодея, чтобы его наказать и раскрыть преступление. А теперь закон и порядок устанавливают люди вроде Генерала. Электрические удары по половым органам. Пальцы Акуино. Держат бедняков впроголодь, чтобы у них не было энергии бунтовать. Я предпочитаю сыщика. Я предпочитаю бога.
— Ты все еще в него веришь?
— Относительно. Иногда. Не так-то просто ответить — да или нет. Конечно, уже не в того бога, о котором нам говорили в школе или в семинарии.
— В своего личного бога, — сказал доктор Пларр, снова его поддразнивая. — Я-то думал, что это протестантская ересь.
— А почему бы и нет? Разве та вера хуже? Разве она менее истинная? Мы больше не убиваем еретиков — только политических узников.
— Чарли Фортнум — тоже твой политический узник.
— Да.
— Значит, ты и сам немножко похож на Генерала.
— Я его не пытаю.
— Ты в этом уверен?
Марта вернулась из города одна. Она спросила:
— Диего здесь?
— Нет, — ответил отец Ривас, — он ведь пошел с тобой… или ты взяла с собой Пабло?
— Диего остался в городе. Сказал, что меня догонит. Ему нужно забрать бензин. Бензина в машине, говорит он, почти не осталось и запаса нет.
Акуино сказал:
— Это неправда.
— Его очень напугал вертолет, — сказала Марта. — И старик тоже.
— Вы думаете, он пошел в полицию? — спросил доктор Пларр.
— Нет, — сказал отец Ривас, — в это я никогда не поверю.
— Тогда где же он? — спросил Акуино.
— Его вид мог показаться подозрительным, вот его и задержали. Мог пойти к женщине. Кто знает? Мы, во всяком случае, ничего не можем поделать. Только ждать. Сколько времени до последних известий?
— Двадцать две минуты, — сказал Акуино.
— Скажи Пабло, чтобы он вернулся в дом. Если нас засекли, ему нет смысла находиться снаружи, где его схватят в одиночку. Лучше всем держаться вместе до конца.
Отец Ривас взялся за свой детектив.
— Все, что нам остается, — это надеяться, — сказал он. И добавил: — До чего же удивительно спокоен там мир. Все так разумно устроено. Никаких сложностей. На каждый вопрос есть ответ.
— О чем ты говоришь? — спросил доктор Пларр.
— О том, каким выглядит мир в этом детективе. Можешь объяснить, что такое Бредшоу?
— Бредшоу?
Доктору Пларру казалось, что впервые с тех пор, как они еще ребятами вели долгие споры, Леон так спокоен. Не теряет ли он по мере того, как положение все больше осложняется, чувства ответственности, подобно игроку в рулетку, который, отбросив свою систему игры, даже не старается следить за шариком. Ему не следовало заниматься такими делами — он больше на своем месте в роли священника у одра больного, покорно ожидающего его конца.
— Бредшоу — английская фамилия, — сказал доктор Пларр. — У моего отца был приятель Бредшоу, он писал ему письма из города под названием Честер.
— А этот Бредшоу знает наизусть расписание поездов по всей Англии. Поезда там идут всего по нескольку часов в любую сторону. И всегда прибывают вовремя. Сыщику только надо справиться у Бредшоу, когда именно… До чего же странный мир, откуда вышел твой отец! Здесь мы всего в каких-нибудь восьмистах километрах от Буэнос-Айреса, а поезд по расписанию идет сюда полтора дня, но чаще всего опаздывает на двое, а то и на трое суток. Этот английский сыщик — человек очень нетерпеливый. Ожидая поезда из Эдинбурга — а это ведь примерно такое же расстояние, как отсюда до Буэнос-Айреса? — он шагает взад-вперед по перрону лондонского вокзала; если верить тому Бредшоу, поезд опаздывает всего на полчаса, а сыщик почему-то решает, что там наверняка что-то случилось. Всего на полчаса! — воскликнул отец Ривас. — Помню, когда я в детстве опаздывал из школы домой, мать волновалась, а отец говорил: «Ну что может случиться с ребенком по дороге из школы?»
Акуино прервал его с раздражением:
— А как насчет Диего? Он тоже опаздывает, и надо прямо сказать, меня это беспокоит.
Вошел Пабло. Акуино сразу же ему сообщил:
— Диего ушел.
— Куда?
— Может быть, в полицию.
Марта сказала:
— Всю дорогу до города он только и говорил что о вертолете. А когда мы подошли к реке, нет, он тогда ничего не сказал, но какое у него было лицо! У пристани, где останавливается паром, он мне говорит: «Странно. Не видно полицейских, которые проверяют пассажиров». А я ему говорю: «Разве ты не видишь, что на той стороне делается? И разве можно узнать полицейского, если он не в форме?»
— Как ты думаешь, отец мой? — спросил Пабло. — Это же я познакомил его с тобой. И мне стыдно. Я сказал тебе, что он хорошо водит машину. И что он храбрый.
— Пока нет оснований тревожиться, — ответил отец Ривас.
— Как я могу не тревожиться? Он мой земляк. Вы, остальные, пришли с той стороны границы. Вы можете доверять друг другу. У меня такое чувство, будто Диего мой брат, и мой брат вас предал. Не надо было вам обращаться ко мне за помощью.
— Что бы мы без тебя делали, Пабло? Где бы мы спрятали посла в Парагвае? Даже переправить его через реку было бы слишком опасно. Вероятно, мы зря включили в нашу группу одного из твоих соотечественников, но Эль Тигре никогда не считал, что мы здесь, в Аргентине, иностранцы. Он не делит людей на парагвайцев, перуанцев, боливийцев, аргентинцев. Мне кажется, что он предпочел бы всех звать американцами, если бы не та страна там, к северу.
— Как-то раз Диего меня спросил, — сказал Пабло, — почему в вашем списке узников, которых надо освободить, одни парагвайцы? Я ему объяснил, что они больше всего в этом нуждаются, потому что сидят в тюрьме больше десяти лет. В следующий раз, когда мы нанесем удар, мы потребуем освободить наших, как тогда в Сальте. Тогда нам помогали парагвайцы… Я не верю, что он пойдет в полицию, отец мой.
— Да и я не верю, Пабло.
— Нам недолго осталось ждать, — сказал Акуино. — Они должны уступить… или мы бросим в реку мертвого консула.
— Сколько еще до последних известий?
— Десять минут, — сказал доктор Пларр.
Отец Ривас взялся за детектив, но, следя за ним, доктор Пларр видел, что читает он как-то медленно. Он долго не сводил глаз с какой-нибудь фразы, прежде чем перевернуть страницу. Губы его чуть-чуть шевелились. Словно он молился тайком, ведь молитва священника у постели умирающего — это последняя просьба о помощи, и больной не должен ее слышать. Все мы его больные, подумал доктор Пларр, всем нам скоро суждено умереть.
Доктор не верил в благополучный исход. Сделав ошибку в уравнении, вы получаете цепь ошибок. Его собственная смерть может стать одной из этих ошибок; люди скажут, будто он пошел по стопам отца, но они будут не правы — это не входило в его намерения.
С тягостным ощущением тревоги и любопытства он подумал о своем ребенке. Ребенок тоже был следствием ошибки, неосторожности с его стороны, но раньше он никогда не чувствовал за это ответственности. Он считал ребенка бесполезной частицей Клары, подобно ее аппендиксу — скорее больному аппендиксу, который следует удалить. Он предложил сделать аборт, но эта мысль ее напугала — вероятно, потому, что в доме у матушки Санчес делали слишком много абортов без помощи врача. Теперь, ожидая последних известий по радио, он говорил себе: бедный маленький ублюдок, жаль, что я никак о нем не позаботился. Какая же Клара мать? Небось вернется к матушке Санчес, и ребенок вырастет баловнем публичного дома. А может, это и лучше, чем жить с его матерью в Буэнос-Айресе и уплетать пирожные на калье Флорида, прислушиваясь к многоязычному гомону богатеньких дамочек. Он задумался о путаной родословной ребенка, и впервые, на фоне этой путаницы, ребенок стал для него реальностью, а не просто мокрым кусочком мяса, вырванным из тела вместе с пуповиной, которую надо перерезать. Эту пуповину перерезать невозможно. Она соединяет ребенка с двумя такими разными дедами — рубщиком сахарного тростника в Тукумане и старым английским либералом, пристреленным во дворе полицейского участка в Парагвае. Пуповина соединяла ребенка с отцом — врачом из провинции, матерью из публичного дома, с дядей, сбежавшим когда-то с плантации сахарного тростника, чтобы пропасть в просторах континента, с двумя бабками… Нет, этим нитям, опутывающим крохотное существо как свивальники, которыми в старину пеленали ручки и ножки новорожденного, не было конца. «Холодный, как рыба», — отозвался о нем Чарли Фортнум. Что передаст ребенку холодный, как рыба, отец? Хорошо, если бы можно было менять отцов. Холодный, как рыба, отец был бы и для него самого куда более подходящим родителем, чем тот, который из одного сострадания умер за других. Ему хотелось бы, чтобы маленький ублюдок во что-то верил, но не тот он отец, который может передать в наследство веру в бога или в идею. Он крикнул в другой конец комнаты:
— Ты и правда веришь во всемогущего бога, Леон?
— Что? Прости, я не расслышал. Этот сыщик такой хитрец — видно, поезд из Эдинбурга не зря опаздывает на полчаса.
— Я спросил, веришь ли ты иногда в бога-отца?
— Ты меня уже об этом спрашивал. И тебе это вовсе не интересно. Ты только смеешься надо мной, Эдуардо. И все-таки я тебе отвечу, когда исчезнет последняя надежда. Тогда тебе не захочется смеяться. Извини меня на минутку — детектив становится все интереснее: эдинбургский экспресс подходит к станции под названием Кингс-Кросс. Королевский Крест. Это что, какой-нибудь символ?
— Нет. Просто название одного из вокзалов в Лондоне.
— Тише вы оба.
Акуино включил приемник, и они стали слушать зарубежные новости, которые в этот час передавались из Буэнос-Айреса. Диктор сообщил о визите Генерального секретаря Организации Объединенных Наций в Западную Африку; полсотни хиппи были насильно высланы с Майорки; снова поднялись пошлины на автомобили, импортируемые в Аргентину; в Кордове в возрасте восьмидесяти лет умер какой-то генерал в отставке; в Боготе взорвалось несколько бомб, и, конечно, аргентинская футбольная команда продолжала свое триумфальное шествие по Европе.
— О нас позабыли, — сказал Акуино.
— Если бы можно было в это поверить, — отозвался отец Ривас. — Остаться здесь… и чтобы о нас позабыли… навсегда. Не такая уж плохая участь, а?

3
В субботу в полдень передали сообщение, которого они так долго ждали, но им пришлось терпеливо выслушать последние известия до самого конца. Задачей всех заинтересованных правительств было всячески умалить значение дела Фортнума. Буэнос-Айрес приводил весьма сдержанные высказывания британской прессы. Лондонская «Таймс», например, сухо сообщила, что один аргентинский писатель (имя не называлось) предложил себя в обмен на консула, а передача Би-би-си, по выражению аргентинского комментатора, дала всему этому делу должную оценку. Некий заместитель министра кратко коснулся этого вопроса в телевизионной дискуссии, посвященной политическому насилию, в связи с трагической гибелью свыше ста шестидесяти пассажиров одного из самолетов Британской авиационной корпорации: «Я знаю об этом происшествии в Аргентине не больше любого нашего телезрителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36