Теология морали, как вы, наверное, догадываетесь, не очень нужна, когда работаешь в приходе.
— А по-моему, она незаменима. При исповеди.
— Когда ко мне приходит булочник… или хозяин гаража, что случается не так часто, их обычно волнуют весьма простые проблемы. Ну, и я доверяюсь своему инстинкту. У меня нет времени выискивать, что говорится по этому поводу у Йоне.
— Инстинкт должен питаться верой, основанной на разумном убеждении, монсеньор… извините: отче.
— Да, конечно, на разумном. Да. Но, подобно моему предку, я, пожалуй, больше доверяю старым книгам, которые были написаны еще до того, как Йоне появился на свет.
— Но ведь ваш предок читал, безусловно, только рыцарские романы!
— Что ж, мои книги, пожалуй, тоже по-своему можно назвать рыцарскими… Святой Хуан де ла Крус, святая Тереза, святой Франциск Сальский. Ну и Евангелие, отче. «Пойдем в Иерусалим, и мы умрем с Ним» [Евангелие от Иоанна, II, 16]. Сам Дон Кихот не мог бы сказать лучше апостола Фомы.
— Ну, естественно, Евангелия никто не отрицает, — сказал отец Эррера тоном человека, делающего мелкую и несущественную уступку собеседнику. — И все-таки суждения Йоне по теологии морали очень разумны, очень. Вы что-то сказали, отче?
— Да нет, ничего. Трюизм, который я не имею права произносить. Я просто хотел добавить, что другой разумной основой инстинкта является любовь господня.
— Конечно, конечно. Но нельзя забывать и о его праведном суде. Вы со мной согласны, монсеньор?
— Да, м-м, да, пожалуй.
— Йоне проводит очень четкое разграничение между любовью и праведным судом.
— Вы учились на секретаря, отче? Я имею в виду — после Саламанки.
— Безусловно. Я умею печатать и, не хвалясь, могу утверждать, что очень хорошо стенографирую.
Тут Тереса просунула голову в дверь.
— Что вам приготовить на обед, отче, бифштекс?
— Два бифштекса, пожалуйста, Тереса.
Отец Эррера повернулся, и солнце снова сверкнуло на его воротничке — будто светило подавало сигнал, — но о чем? Отец Кихот подумал, что он никогда еще не видел такого чистого воротничка, да и вообще такого чистюли. Казалось, до того гладкая и белая была у отца Эрреры кожа, что ему никогда не требовалась бритва. «Вот что получается, когда долго живешь в Эль-Тобосо, — сказал себе отец Кихот, — я превратился в неотесанного селянина. Далеко, очень далеко живу я от Саламанки».
Наконец настал день отъезда. Хозяин гаража — правда, не без ворчания — обследовал «Росинанта» и признал его годным для поездки.
— Гарантировать я ничего не могу, — сказал он. — Вам бы надо было продать его уже лет пять назад. Но до Мадрида он вас довезет.
— Надеюсь, и обратно тоже, — сказал отец Кихот.
— Это уже другой вопрос.
Мэр торопил отца Кихота, ему не терпелось уехать. Он вовсе не желал видеть, как обоснуется в его кресле другой человек.
— Это же фашист-чернорубашечник, отче. Скоро мы вернемся к временам Франко.
— Да упокоит господь его душу, — почти машинально добавил отец Кихот.
— Никакой души у него не было. Если она вообще существует.
Чемоданы они уложили в багажник «Росинанта», а на заднее сиденье поставили четыре ящика доброго ламанчского вина.
— На мадридское вино не стоит полагаться, — сказал мэр. — Благодаря мне у нас по крайней мере есть кооператив, где работают честные люди.
— А зачем нам ехать в Мадрид? — спросил отец Кихот. — Помнится, будучи студентом, я терпеть не мог этот город и никогда больше туда не возвращался. Почему бы нам не отправиться в Куэнку? Я слышал, Куэнка — красивый город и намного ближе к Эль-Тобосо. Я не хочу слишком утомлять «Росинанта».
— Сомневаюсь, чтобы вы могли купить в Куэнке пурпурные носки.
— Опять эти пурпурные носки! Не желаю я покупать пурпурные носки. Я просто не могу, Санчо, тратить деньги на пурпурные носки.
— А вот ваш предок уважал униформу странствующего рыцаря, хоть ему и пришлось удовольствоваться вместо шлема тазиком для бритья. Вы же — странствующий монсеньор и, значит, должны быть в пурпурных носках.
— Но ведь мой предок, говорят, был сумасшедший. То же самое скажут и обо мне. И с позором вернут домой. Я и в самом деле, наверное, немного сумасшедший, раз меня издевки ради наградили титулом монсеньера и раз я оставляю Эль-Тобосо на попечение этого молодого священника.
— Булочник невысокого мнения о нем, и я сам видел, как он шептался с этим реакционером — владельцем ресторана.
Отец Кихот настоял на том, что он поведет машину.
— «Росинант» иногда выбрасывает фокусы, которые только я знаю.
— Вы же сворачиваете не на ту дорогу.
— Мне надо вернуться домой — я там кое-что забыл.
Отец Кихот оставил мэра в машине. Он знал, что молодой священник находится сейчас в церкви. А ему хотелось в последний раз побыть одному в доме, где он прожил более тридцати лет. Кроме того, он забыл книгу отца Герберта Йоне по теологии морали. Хуан де ла Крус уже лежал в багажнике вместе со святой Терезой и святым Франциском Сальским. А отец Кихот обещал отцу Эррере — хоть и не слишком охотно — уравновесить свое знание этих старых книг изучением более современной работы по теологии, которой он не раскрывал со студенческих времен. «Инстинкт должен питаться верой, основанной на разумном убеждении», — совершенно справедливо сказал отец Эррера. Если, к примеру, мэр начнет цитировать ему Маркса, отец Герберт Йоне может, пожалуй, пригодиться для ответа. Так или иначе, книжка была маленькая и легко помещалась в кармане. Отец Кихот на несколько минут опустился в свое любимое кресло. За долгие годы сиденье приняло форму его тела, и он так же привык к этой вмятине, как, наверное, его предок к форме своего седла. Отец Кихот слышал, как Тереса гремит на кухне сковородками, раздраженно ворча, а ведь это ее ворчание было для него музыкой в часы утреннего одиночества. «Мне будет не хватать ее дурного нрава», — подумал он. Снаружи мэр нетерпеливо нажал на клаксон.
— Извините, что заставил вас ждать, — сказал отец Кихот, включая скорость, и «Росинант» издал в ответ хриплый вздох.
В дороге они почти не разговаривали. Казалось, необычность авантюры давила на них. В какой-то момент мэр высказал вслух засевшую в голове мысль.
— Наверное, нас что-то объединяет, отче, иначе зачем бы вам ехать со мной?
— По-видимому, дружеские чувства?
— А этого достаточно?
— Время покажет.
Больше часа прошло в молчании. Потом мэр снова заговорил.
— Что вас тревожит, друг?
— Мы выехали из Ламанчи, и теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным.
— Даже в вашей вере?
На этот вопрос отец Кихот не потрудился ответить.

ГЛАВА III
О том, под каким своеобразным углом был пролит свет на Святую троицу
Расстояние от Эль-Тобосо до Мадрида не так уж и велико, но при неровной поступи «Росинанта» и длиннющей череде грузовиков, растянувшейся по шоссе, вечер застал отца Кихота и мэра все еще в пути.
— Я проголодался и умираю от жажды, — пожаловался мэр.
— А «Росинант» ужасно устал, — добавил отец Кихот.
— Вот если бы нам попалась гостиница — правда, вино на большой дороге оставляет желать лучшего.
— Но у нас же сколько угодно отличного ламанчского.
— А еда? Я должен поесть.
— Упрямая Тереса положила нам на заднее сиденье пакет с едой. Сказала — на крайний случай. Боюсь, она не больше доверяла бедняге «Росинанту», чем хозяин гаража.
— Вот это и есть крайний случай, — сказал мэр.
Отец Кихот развернул пакет.
— Хвала всевышнему, — сказал он, — у нас тут большущая голова ламанчского сыра, несколько копченых колбас, даже два стакана и два ножа.
— Не знаю, надо ли хвалить господа, но уж Тересу похвалить надо.
— А ведь это, Санчо, наверное, одно и то же. Все наши добрые дела — деяния господа, так же как все наши злые — деяния дьявола.
— В таком случае придется вам простить нашего бедного Сталина, — сказал мэр, — потому что в его деяниях повинен только дьявол.
Они ехали медленно, выискивая дерево, под тенью которого они могли бы найти приют, ибо позднее солнце отбрасывало низкие косые лучи на поля, делая тени такими узкими, что двум людям в них не уместиться. Наконец они обнаружили то, что искали, у полуразрушенной стены надворного строения на заброшенной ферме. Кто-то грубо намалевал на крошащемся камне красный серп и молот.
— Я бы предпочел совершать трапезу под знаком креста, — сказал отец Кихот.
— А не все ли равно? Ни крест, ни молот не повлияют на вкус сыра. Да к тому же разве между ними такая уж большая разница? Оба символизируют протест против несправедливости.
— Только с несколько разными результатами. Один породил тиранию, другой — милосердие.
— Тиранию? Милосердие? А как насчет инквизиции и нашего великого патриота Торквемады?
— Торквемада погубил куда меньше людей, чем Сталин.
— Вы в этом уверены — если учесть, чему равнялось население России во времена Сталина и население Испании во времена Торквемады?
— Я не статистик, Санчо. Откройте-ка лучше бутылку… если у вас есть штопор.
— Я никогда не расстаюсь со штопором. А у вас там есть нож. Снимите-ка для меня шкурку с колбасы, отче.
— Торквемада по крайней мере считал, что его жертвы ждет вечное блаженство.
— Может быть, Сталин тоже так думал. Давайте лучше не доискиваться побудительных причин, отче. Побуждения — это тайна, сокрытая в человеческом мозгу. А вино было бы куда вкуснее, будь оно холодным. Вот если б тут поблизости найти ручей. Надо будет завтра не только купить вам пурпурные носки, но еще и термос.
— Нельзя судить только по действиям, Санчо, надо учитывать результаты.
— Несколько миллионов погибло, зато коммунизм утвердился почти на половине земного шара. Не такая уж и большая это цена. На войне теряют куда больше.
— Несколько сотен погибло, зато Испания осталась католической страной. За еще меньшую цену.
— И на смену Торквемаде пришел Франко.
— А на смену Сталину — Брежнев.
— Что ж, отче, мы, пожалуй, можем сойтись вот на чем: великих людей всегда сменяют люди мелкие, а с мелкими людьми, пожалуй, легче жить.
— Я рад, что вы признаете Торквемаду великим.
Так они поддразнивали друг друга, и пили, и были счастливы, сидя у полуразрушенной стены, а тем временем солнце опускалось за горизонт, и тени удлинялись, и потом вдруг наступила темнота и тепло уже было только в них самих.
— Неужели вы всерьез надеетесь, отче, что католицизм в один прекрасный день приведет людей к счастливому будущему?
— О да, конечно, надеюсь .
— Но только после смерти.
— А вы надеетесь, что коммунизм — я имею в виду настоящий коммунизм, о котором говорил ваш пророк Маркс, — когда-нибудь наступит, даже в России?
— Да, отче, надеюсь, в самом деле надеюсь. Но правда и то — говорю вам это лишь потому, что, как у священника, язык у вас на замке, а мой распустило вино, — я иной раз отчаиваюсь.
— О, когда человек отчаивается, — это я понимаю. Я тоже иной раз отчаиваюсь, Санчо. Разумеется, не окончательно.
— Я тоже не окончательно, отче. Иначе я не сидел бы тут рядом с вами.
— А где же вы были бы?
— Лежал бы в неосвященной земле. Как положено самоубийцам.
— Выпьем в таком случае за надежду, — сказал отец Кихот и поднял свой стакан.
Они выпили.
Просто удивительно, как быстро опустошается бутылка за беззлобным спором. Мэр вылил последние несколько капель на землю.
— Это богам, — сказал он. — Заметьте, я сказал — богам, а не богу. Боги — они крепко пьют, а ваш господь бог, который пребывает в одиночестве, наверняка трезвенник.
— Вы же знаете, что это не так, Санчо. Ведь вы учились в Саламанке. И вы прекрасно знаете, что господь бог — во всяком случае, я в это верю, и вы, возможно, тоже когда-то верили — каждое утро и каждый вечер во время мессы превращается в вино.
— Значит, давайте пить, больше пить вина, раз его одобряет ваш господь бог. Уж во всяком случае это ламанчское лучше того, что дают в церкви. Куда это я засунул штопор?
— Вы сидите на нем. И не отзывайтесь с таким презрением о церковном вине. Не знаю, что будет покупать отец Эррера, а я давал своим прихожанам доброе ламанчское вино. Конечно, если папа разрешит причастие двумя видами, мне придется покупать что-то подешевле, но я уповаю на то, что он учтет бедность священников. Булочник, к примеру, всегда страдает от жажды. Он способен вылакать всю чашу.
— Давайте выпьем еще по стаканчику, отче. Снова за надежду.
— За надежду, Санчо. — И они чокнулись.
Ночная прохлада уступила место холоду, но вино продолжало их согревать; к тому же у отца Кихота не было ни малейшего желания спешить в ненавистный ему город или дышать отработанными газами грузовиков, которые вереницей огней продолжали мчаться по шоссе.
— У вас пустой стакан, отче.
— Спасибо. Еще капельку. Вы славный малый, Санчо. Насколько я припоминаю, наши с вами предки не раз проводили ночь под деревьями. Здесь нет деревьев. Но есть стена замка. Утром мы попросим, чтобы нас впустили, а сейчас… Дайте-ка мне еще немножко сыра.
— Я счастлив лежать под великим символом — серпом и молотом.
— Вам не кажется, что в России несколько позабыли про бедный серп, иначе не пришлось бы им покупать столько пшеницы у американцев?
— Это временная нехватка, отче. Мы еще не умеем управлять климатом.
— А вот господь умеет.
— Вы в самом деле этому верите?
— Да.
— Ах, слишком вы перебираете опасного наркотика, отче, — не менее опасного, чем рыцарские романы старого Дон Кихота.
— Какого же это наркотика?
— Опиума.
— А-а, ясно… Вы имеете в виду известное изречение вашего пророка Маркса: «Религия есть опиум народа». Но вы вынимаете его из контекста, Санчо. Вот так же наши еретики переиначивали слова господа нашего.
— Я что-то не понимаю вас, монсеньор.
— Когда я учился в Мадриде, мне порекомендовали заглянуть в ваше священное писание. Надо же знать своего противника. Вы не помните, как Маркс защищает монашеские ордена в Англии и осуждает Генриха Восьмого?
— Конечно, нет.
— Так загляните еще раз в «Капитал». Там и речи нет ни о каком опиуме.
— Но все равно он это написал — только сейчас не помню, где.
— Да, но он это писал в девятнадцатом веке, Санчо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25