— Вот именно. И получить кольцо на палец и мужа в постель.
— А разве не вы муж?
— Не говори глупостей. Я здесь с тобой или нет? Так как я могу там с ней готовиться к свадьбе, если я здесь с тобой?
— Но вы же ее главный хахаль. У нее нет никакого права так с вами поступать. Она же должна была вас спросить.
— Ей пришлось это сделать, и я не стал отговаривать. Но эта женщина одна на миллион, Уолт, и я не хочу, чтобы ты говорил о ней дурно.
— Дурно? Да я скажу о ней чего захочу. Она, значит, вас выставила, а я, значит, молчи?
— Никто меня не выставил. У нее связаны руки: она дала обещание и доведет дело до конца. На твоем месте, мой мальчик, я благодарил бы ее за это решение минимум раз в час лет этак пятьдесят.
— Благодарил? Да я в рожу плюнул бы этой шлюхе, мастер. Плюнул бы и послал бы куда подальше — сучка двуличная.
— Ты перестанешь сердиться, когда узнаешь, почему она это сделала. Она полюбила одного молодого человека по имени Уолтер Клерборн Роули и сделала это ради него, и она самая храбрая, самая бескорыстная из всех людей, которых я знал.
— Бред собачий. Я-то при чем? Меня и в Вичите-то не было.
— «При чем» пятьдесят тысяч долларов, шпендрик ты мой. Думаешь, такие деньги на кустах растут? Когда мы начали получать требования о выкупе, нам пришлось действовать.
— Деньги немаленькие, конечно, но мы заработали раза в два больше.
— Ничего подобного. У нас с Марион не наскреблось и половины этой суммы. Мы неплохо зарабатывали на себя, Уолт, однако отнюдь не столько. У нас же были огромные расходы. Гостиницы, переезды, реклама — сложи-ка все вместе, сразу поймешь, что денег у нас было с тобой как раз, чтобы только-только держаться на плаву.
— Ага, — сказал я через несколько секунд упавшим голосом, быстро произведя в уме соответствующие арифметические расчеты и обомлев от результата.
— Вот именно, «ага». «Что делать?» — вот как стоял вопрос. А делать нужно было быстро. Старый судья Виттерспун нас на порог не пустил. После самоубийства Чарли он не разговаривает с Марион и не пожелал нарушать свой обет даже на этот раз. В банках над нами посмеялись — для этих акул мы слишком мелкая рыбешка, и даже если бы мы продали дом, пятидесяти тысяч все равно не получалось. Так что припекло нас, все кишки пропекло. Часики тикали, дни шли, цена росла.
— Пятьдесят тысяч баксов, чтобы спасти мою задницу!
— Не большая сумма, если учесть потенциальные кассовые сборы. Но у нас ее попросту не было.
— И что же вы сделали?
— По-моему, ты уже сам догадался. Миссис Виттерспун женщина необыкновенного обаяния и в высшей степени привлекательная. Возможно, в ее сердце мне и было отведено скромное место, но за ней много кто волочится. В Вичите, куда ни плюнь, попадешь в ее воздыхателя — за каждым фонарным столбом и за каждым пожарным гидрантом. Среди них есть один молодой человек по имени Орвилл Кокс, который в прошлом году сделал ей предложение пять раз. Когда мы с тобой уезжали на гастроли, он возвращался в Вичиту и упорно гнул свою линию. Марион, разумеется, давала ему от ворот поворот, однако не без сожалений, и, думаю, с каждым разом сожалений становилось все больше. Нужно ли продолжать? Марион поехала просить пятьдесят тысяч у Кокса, и он согласился, однако при условии, что она выставит за порог меня и отправится с ним к алтарю.
— Но это шантаж.
— В какой-то степени. Тем не менее Кокс вовсе не такой уж и плохой парень. Немного зануда, однако Марион и сама знала, что делает.
— Н-да, — промычал я, не понимая, как на это положено реагировать. — Кажется, я должен извиниться за свои слова. Миссис Виттерспун пошла замуж ради меня, как настоящий друг.
— Да, как настоящий друг и настоящий герой.
— Но, — не сдавался я, не желая смириться, — но ведь теперь все кончено. Ставки-то отменены. Я вырвался от Склиза сам, и не нужны больше никакие пятьдесят тысяч. Пусть этот Орвилл ими задавится — старушка наша, миссис Виттерспун, свободна.
— Возможно, ты прав. Тем не менее она не отказалась от слова. Мы с ней вчера беседовали и все обсудили. Она намерена довести дело до конца.
— Мы обязаны этому помешать, мастер, мы должны сорвать свадьбу. Ворвемся в церковь во время венчания и умыкнем миссис Виттерспун.
— Как в кино, Уолт? — Мастер Иегуда тут рассмеялся, в первый раз с тех пор, как мы заговорили на эту печальную тему.
— Да, черт побери! Как в хорошем, классном вестерне.
— Не нужно мешать ей, Уолт. Она приняла решение, и теперь ничего не изменить.
— Но ведь это моя вина. Если бы не похищение, ничего бы такого не было.
— Это вина твоего дяди, сынок, а не твоя, и не нужно себя винить — ни сейчас, ни позже. Понятно? А мы с тобой поступим как джентльмены и не только не будем на нее сердиться, но приготовим к свадьбе шикарный подарок, какого не получала еще ни одна невеста на свете. Давай спать. У нас впереди море работы, и я не желаю тратить на эту болтовню больше ни секунды. Дело сделано. Занавес опущен, и скоро начнется следующий акт.
Говорить мастер Иегуда умел, однако на другое утро, когда мы отправились в вагон-ресторан завтракать, он был взвинченный и усталый, словно всю ночь не спал, а сидел и смотрел в темноту и думал, вот он, конец света. Я заметил, как он похудел, и удивился, что заметил это не сразу. Возможно, накануне я просто ослеп от счастья. Теперь я внимательно всмотрелся в его лицо, со всей беспристрастностью, на которую был способен. Безусловно, он изменился. Лицо осунулось и пожелтело, возле глаз залегли новые морщинки, вид был усталый, и весь он как будто съежился и стал не таким импозантным, как раньше. Что ж, в конце концов и ему досталось, он пережил подряд два удара — сначала похитили меня, потом он потерял миссис Виттерспун, — и я решил, будто все из-за этого. Теперь я видел, что за едой мастер Иегуда то и дело морщится, а один раз, к концу завтрака, рука его под столом метнулась с колен и он схватился за желудок. Заболел он или это обыкновенное несварение? А если заболел, то серьезно или слегка?
О себе он, разумеется, ничего не сказал, а так как я и сам был не в лучшем виде, то за тем завтраком ему удалось вести разговор только обо мне.
— Наедайся, — сказал мастер Иегуда. — От тебя остались кожа да кости. Жуй, сынок, вафли, я еще закажу. Тебе необходимо поправиться и быстрей восстановить форму.
— Да уж постараюсь, — сказал я. — Ничего не поделаешь, эти задницы меня там не в люксе держали. Кормили остатками собачьих объедков — диета еще та! Так что желудок теперь, наверное, с горошину.
— Кроме всего прочего, у тебя испортилась кожа, — добавил мастер, созерцая, как я проглатываю очередной кусок вафли с беконом. — Этим мы тоже займемся. Пройдет твоя сыпь. Но сейчас вид такой, будто ты заболел ветрянкой.
— Никакой не ветрянкой, это просто прыщи, сэр, хотя иногда так болит, что даже не улыбнуться.
— Еще бы. И еще бы не расклеиться от такой встряски. Взаперти, без солнца, без воды, грязный, потный — что ж удивляться, что ты паршиво выглядишь. Ничего, Уолт, на океанском воздухе ты быстро окрепнешь, а прыщи, если сами там не пройдут, мы от них избавимся, я научу. Моя бабушка знала одно средство, и оно до сих пор еще никого не подводило.
— Значит, новое лицо мне отращивать не придется?
— И это сойдет. Если бы не веснушки, и так было бы ничего. Но прыщи с веснушками — сильное зрелище. Однако не унывай, детка. Скоро тебе будут мешать жить только усы, и вот это уже навсегда, так что к ним придется привыкнуть.
Больше месяца мы прожили в маленьком домике на песчаном берегу Кейп-Кода — день в день столько, сколько я просидел у Склиза. Чтобы не привлечь внимания журналистов, мастер снял жилье на чужое имя, а для удобства и простоты представил нас как отца и сына. Имя он выбрал: Бакс. Он был Тимоти Бакс Старший, а я Тимоти Бакс Младший, Тим-Бакс-Раз и Тим-Бакс-Два. Мы немало над этим посмеялись, и это было действительно забавно, и стали мы жить в Тим-Бакс-Тут, потому что место, где располагался наш дом, было точь-в-точь Тимбукту, по крайней мере в смысле уединенности: дом стоял на высоком берегу мыса, и вокруг не было ни души. Готовила нам и убирала женщина по имени миссис Готорн, которая каждый день приезжала из Труро, но в разговоры мы вступали с ней только по хозяйству, а все остальное время вполне обходились собственным обществом. Мы загорали, уходили надолго гулять по песчаным дюнам, ели молочный суп с моллюсками и спали часов по десять-двенадцать. Через неделю такого ничегонеделанья я понял, что хочу работать. Для начала мастер разрешил только наземные упражнения. Отжимания, прыжки, бег трусцой по нашему пляжу, а позже, когда я стал готов снова испытать себя в воздухе, мы перебрались за обрывистый выступ, чтобы из дома нас не увидела миссис Готорн. Поначалу я чувствовал себя скованно и несколько раз упал, но дней через пять или шесть восстановил прежнюю форму и опять обрел и гибкость, и прыгучесть. Свежий воздух прекрасный целитель, и пусть бабушкино средство (нужно было раз в четыре часа прикладывать к лицу теплое полотенце, смоченное в соленой воде с уксусом и разными дубильными добавками) помогало не так, как рассказывал мастер, оставшиеся прыщи сошли сами благодаря солнечным ваннам и хорошему питанию.
Наверное, я восстановился бы еще быстрее, если бы не дурная привычка, которую я приобрел как раз в тот самый месяц, проведенный среди песчаных дюн под гудение туманных горнов. Руки мои, получив наконец свободу движений, вдруг принялись проявлять незаурядную самостоятельность. На месте им не лежалось, их тянуло бродить и странствовать, и сколько я ни прикрикивал, их все равно несло куда вздумается. Стоило лечь и укрыться, как их немедленно тянуло в одну горячую точку, в полюбившееся лесное государство немного южнее экватора. Там они навещали своего друга, великого пальца, всемогущего повелителя, который с помощью телепатии правит вселенной. Его не смеет ослушаться ни один подданный. Руки мои тоже подчинялись ему мгновенно, а поскольку связывать еще раз я их не собирался, то приходилось смириться. Так я, как прежде Эзоп, отведал безумия и сам отдал этому хренову властелину власть над своей жизнью. Теперь он был не пистолетик, который как-то сгребла в кулак миссис Виттерспун. Он с тех пор вырос, набрался сил, и слово его стало закон. Он требовал, чтобы его коснулись, и я касался. Просил, чтобы я его стиснул, погладил, сжал, и я стискивал, гладил, сжимал. Да, я повиновался слепо, но кому какое дело? Кому какое дело до меня, моих пальцев, моих волос? Природа подавала свой голос, и я каждую ночь отзывался на ее зов, бездыханно и ненасытно, будто Адам.
Что же касается мастера Иегуды, то о нем я не знал, что и думать. Казалось, он вполне всем доволен, лицо посвежело и порозовело, но кривился он за едой от боли чуть ли не каждый день, а три или четыре раза я видел, как он опять хватается за живот. Тем не менее настроение у него было лучше некуда, и он если не читал Спинозу и не работал со мной, то висел на телефоне, подготавливая новые гастроли. Я теперь был важная птица. Похищение сыграло нам на руку, и мастер Иегуда пользовался этим на полную катушку. Он быстренько пересмотрел свои взгляды относительно моего продвижения, и после краткого отступления на Кейп-Код мы должны были сразу же двинуть в атаку. Получив на руки все козыри, мастер стал проявлять характер. Теперь он диктовал сроки, требовал новых, неслыханных процентов, запрашивал гарантии, дававшиеся только под самые прибыльные имена. Взлет мой был неожидан для нас обоих, и оба мы удивились, когда не успел мастер как следует начать, а мои гастроли по всем городам Восточного побережья уже оказались расписаны до конца года. Не по каким-то поселкам, а по самым настоящим, большим городам, на сценах с самыми громкими именами, куда я лишь мечтал попасть в самых смелых своих мечтах. Провиденс и Нью-Арк, Нью-Хейвен и Балтимор, Филадельфия, Бостон, Нью-Йорк. Причем только закрытые сцены и только самые высокие ставки.
— Никаких больше хождений по воде, — сказал мастер, — никаких комбинезончиков и соломенных шляп, никаких деревенских ярмарок или платных городских пикников. Теперь ты артист, Уолт, и за право увидеть твое искусство публика легко отдаст лишний доллар. Твои зрители оденутся в лучшее выходное платье, придут в театр, сядут в бархатные кресла, а когда в зале погаснет свет и зажгутся огни рампы, ты выйдешь на сцену и сразишь их насмерть. Они забудут все, Уолт. Увидят твою легкость, твою воздушность и устремятся вслед за тобой по лестнице в небо. И под конец каждый почувствует, что в зале присутствует Бог.
Таковы капризы фортуны. Похищение было самым тяжким испытанием в моей жизни, но именно оно обеспечило взлет, начинив судьбу тем самым топливом, которое и вынесло меня на орбиту. После целого месяца бесплатной рекламы обо мне говорили в каждом доме за каждым обедом, и я стал знаменитостью номер один, еще не удрав от Склиза. Именно из-за похищения вокруг моего имени поднялся шум, сенсация следовала за сенсацией, и теперь я оказался на прямой дороге к большому успеху. В результате я стал не жертвой, я стал героем, Майти-Маусом, Храбрым Утенком, и потому меня не только жалели, но заранее полюбили. Можно ли тут подвести баланс? Сначала я угодил в ад. Лежал связанный, с кляпом во рту, отданный во власть мертвецов, а примерно месяц спустя стал лапочкой и любимцем для каждого американца. Такого вполне достаточно, чтобы оглоушить кого угодно. Америка была у моих ног, а если учесть, что дергал за веревочки мастер Иегуда, то можно было никого не бояться.
Тем не менее пусть я обставил Склиза, сам он оставался на свободе. Хибару в Южной Дакоте перевернули вверх дном, однако нашли только отпечатки пальцев и гору грязного белья. Как ни странно, меня это нисколько не испугало, хотя ждать новых бедствий, видимо, следовало. На Кейп-Коде было хорошо и спокойно, и я, слишком быстро позабыв, на краю какой пропасти оказался, убедил себя в том, что коли один раз выкарабкался, выкарабкаюсь и во второй. Ведь мастер дал слово меня защитить, так как же ему не поверить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34