— Да полно вам, где я увижу другие чашки? Я же не хожу на чайные церемонии. Совсем махнул рукой на них.
— Мало ли что, можете случайно увидеть. Да и раньше небось видели сино получше.
— Ну, знаете, тогда получается, что дарить можно только самые лучшие вещи.
— Совершенно верно! — Фумико подняла голову и посмотрела Кикудзи прямо в глаза. — Я думаю именно так. В письме я просила вас разбить чашку и осколки выбросить…
— Разбить? Такую чашку?.. Такое старинное изделие… Чашке, наверно, лет триста, а то все четыреста. Кто знает, может быть, некогда ей пользовались по-иному, даже не думали пить из нее чай. Шли годы, люди хранили ее, бережно передавали из рук в руки. Она переходила от поколения к поколению. И кто-нибудь брал ее с собой в дальний путь, и она путешествовала в удобном футляре… Нет, я не стану разбивать чашку из-за вашего каприза!
Но ведь у края сохранился след от губ госпожи Оота…
Фумико говорила, что, по словам матери, губная помада впитывается в керамику и не отстает, мой хоть сто раз. И действительно, Кикудзи много раз тер и мыл это место на чашке, а темный след не сходил. Правда, цвет в этом месте был бледно-коричневый, а не красный, но все-таки с чуть заметным красноватым оттенком. При желании его вполне можно было принять за выцветшую губную помаду. Однако само сино тоже могло иметь легчайший красноватый оттенок. И потом совсем не обязательно, что след остался от губ госпожи Оота, ведь до нее из чашки пили многие. Может быть, этот след оставили прежние владельцы? Ведь обычно, когда пьют из чашки чай, губы касаются одного определенного места. И все же госпожа Оота, наверно, чаще подносила эту чашку к губам, чем другие владельцы, — ведь она пила из нее каждый день…
Самой ли госпоже Оота пришло в голову пить из этой чашки каждый день, сделав ее повседневной, или отец ей это подсказал, подумал вдруг Кикудзи.
А кроме того, ведь его отец и мать Фумико часто держали в руках две другие чашки, цилиндрические, работы Рёню, красную и черную. Парные чашки. Чашки-супруги. Его отец и мать Фумико пили чай из них тоже запросто…
Быть может, иногда отец просил госпожу Оота поставить в кувшин сино розы или гвоздики. Или подавал ей чашку и любовался прекрасной женщиной со старинной чашкой в руках…
После смерти обоих и кувшин и чашка оказались у Кикудзи. А сейчас у него Фумико — дочь госпожи Оота.
— Это не каприз. Я говорю совершенно серьезно: чашку надо разбить, — сказала Фумико. — Когда я подарила вам кувшин, вы обрадовались, и я подумала — у меня есть еще одна вещь сино, ее я тоже подарю вам. Мне хотелось, чтобы вы пили из нее чай каждый день… А теперь мне стыдно за такой ничтожный подарок.
— Не надо так говорить! Это отличный сино. И уж если что стыдно и даже грешно, так пользоваться такой чашкой каждый день!
— И все-таки плохая чашка! Есть сколько угодно других, значительно лучше. Мне невыносимо думать, что вы будете держать в руках этот сино и начнете еще сравнивать…
— По-вашему, дарить можно только самое лучшее?
— Смотря кому и при каких обстоятельствах…
Слова Фумико проникли в самое сердце Кикудзи.
Значит, она считает, что вещь, полученная им в память о госпоже Оота, должна быть шедевром?.. Так будет лучше и для него самого, для Кикудзи. Вспоминая госпожу Оота и Фумико, он должен касаться губами или пальцами прекрасного…
Наверно, это ее самое заветное желание. И доказательством тому — кувшин сино.
Холодный и в то же время полный внутреннего жара блеск сино напоминал Кикудзи тело госпожи Оота. И не было в этом напоминании ни капельки дурного, ни капельки горечи, ни капельки стыда, ибо прекрасное выше всего этого. А госпожа Оота была совершенным произведением природы. Природа хотела создать женщину и создала госпожу Оота. А шедевр нельзя судить — у него нет пороков… Вот о чем думал Кикудзи каждый раз, когда смотрел на кувшин сино.
А еще, глядя на него, он вспоминал Фумико. И сказал ей об этом по телефону в тот день, когда шел дождь. Осмелился сказать по телефону. И тогда Фумико вспомнила еще об одном изделии сино и принесла Кикудзи чашку.
Но, наверно, она все-таки права: чашка уступает кувшину.
— У отца, кажется, была дорожная шкатулка, — сказал Кикудзи. — Наверняка в ней есть и чашка — гораздо хуже этого сино.
— А какая она?
— Кто ее знает, я не видел.
— Мне бы очень хотелось посмотреть. Я уверена, что чашка вашего отца лучше этой. Если так и окажется, я эту разобью, хорошо?
— Вам опасно показывать…
Ловко очищая от семечек поданный на десерт арбуз, Фумико снова потребовала показать ей чашку.
Кикудзи велел служанке открыть чайный павильон, он решил поискать шкатулку там. Он вышел в сад. Фумико пошла за ним.
— Я не знаю, где эта шкатулка. Вот Куримото сразу бы сказала. Она тут все знает.
Кикудзи обернулся. На Фумико падала тень белого олеандра. Ее ноги, в чулках и садовых гэта, касались корней дерева.
Чайная шкатулка нашлась в мидзуя, на боковой полке.
Кикудзи принес ее в павильон и поставил перед Фумико. Девушка, чинно выпрямившись, ждала, чтобы он снял обертку. Потом сама протянула руку.
— Разрешите?
— Пожалуйста, только все пропылилось очень.
Кикудзи вышел в сад и стряхнул с обертки пыль.
— Знаете, на полке в мидзуя лежала мертвая цикада, ее уж черви есть начали…
— А здесь, в павильоне, чисто.
— Это Куримото убрала. Недавно. В тот самый день, когда сообщила мне о вашем замужестве и о замужестве Юкико. Убирала она вечером, темно уже было, вот, наверно, и не заметила цикаду.
Фумико открыла шкатулку и вынула сверток, очевидно с чашкой. Склонилась и стала распутывать узел на шелковом шнурке. Ее пальцы едва заметно дрожали.
Округлые плечи Фумико опустились, и Кикудзи, видевший ее в профиль, вновь обратил внимание на изящную высокую шею девушки.
Губы Фумико были решительно сжаты, но нижняя все же чуточку выдавалась вперед. И эта губа, и полная мочка уха казались удивительно милыми.
— Карацу, — сказала Фумико, взглянув на Кикудзи. Он подсел поближе.
Фумико поставила чашку на татами.
Маленькая чашка карацу, тоже цилиндрическая, очевидно, для повседневного пользования, а не для чайной церемонии.
— Какие строгие линии! Несравненно лучше, чем тот сино.
— Ну как можно сравнивать карацу и сино? Это же совсем разная керамика.
— А почему нельзя? Достаточно поставить обе чашки рядом — и все сразу становится ясно.
Кикудзи, тоже привлеченный строгой формой и чистотой карацу, взял чашку в руки.
— Принести сино? — спросил он.
— Я сама принесу. — Фумико поднялась и вышла. Когда обе чашки были поставлены рядом, Фумико и Кикудзи одновременно взглянули друг на друга.
Потом оба, как бы сговорившись, опустили взгляд на чашки.
Кикудзи, чуточку растерявшись, сказал:
— Это же мужская и женская чашки. Сразу видно, когда они рядом.
Фумико кивнула. Казалось, она была не в состоянии говорить. Кикудзи и сам смутился. Собственные слова прозвучали для него странно.
Чашка карацу была гладкой, без рисунка. Сквозь синеву с легким абрикосовым налетом проступали багровые блики. Твердые мужественные линии.
— Наверно, это любимая дорожная чашка вашего отца. Она в его вкусе…
Фумико, кажется, не замечала опасности, кроющейся в ее словах.
Кикудзи не отважился сказать, что чашка сино напоминает ему госпожу Оота. Но все равно сейчас эти чашки были рядом — словно сердца матери Фумико и отца Кикудзи.
Старинные чашки. Их изготовили лет триста, четыреста назад. В строгих линиях ничего вычурного. Впрочем, была в этой строгости своего рода чувственность. И сила…
Две чашки рядом. Две прекрасные души. Кикудзи видел своего отца и мать Фумико.
Чашки… Реальные вещи. Реальные и непорочно прекрасные. Они стоят вдвоем между ним и Фумико. А он и Фумико вдвоем смотрят на чашки. И в них, живых, тоже нет ничего порочного. Все чисто. Им дозволено сидеть вот так — рядом…
Неужели от этих строгих линий и блестящих поверхностей чашек у Кикудзи внезапно ушло куда-то чувство вины? Ведь Кикудзи сказал Фумико тогда, сразу же после поминальной недели: «…А я вот сижу здесь, с вами… Может быть, я делаю что-то очень, очень дурное?..»
— Какая красота… — словно про себя произнес Кикудзи. — Кто знает, может быть, отец часто возился с этими чашками, рассматривал их, хоть это и было странное занятие для такого человека, как отец. И чувство вины в нем засыпало, все грехи отлетали…
— Грехи?.. О боже!..
— Правда… Смотришь на эту чашку и думаешь — у ее владельца не могло быть никаких грехов, ничего дурного не могло быть… А жизнь отца в несколько раз короче, чем жизнь этой чашки…
— Смерть и у нас за плечами. Страшно… — прошептала Фумико. — Я все время стараюсь не думать о ней… о маме… Нельзя думать о смерти, когда она у тебя за плечами.
— Да… вы правы… Нельзя без конца вспоминать умерших. Тогда начинает казаться, что ты тоже мертв.
Служанка принесла чайник. Наверно, решила, что им нужен кипяток для чайной церемонии — Кикудзи и Фумико уже долго сидели в павильоне.
— Может быть, воспользуемся этими чашками и устроим маленькую чайную церемонию? Словно мы с вами в дороге… — предложил Кикудзи.
Фумико с готовностью кивнула.
— Вы хотите, чтобы мамино сино послужило в последний раз? Перед тем как мы его разобьем… — сказала Фумико, вытащила из чайной шкатулки бамбуковую щеточку и вышла, чтобы ее вымыть.
Летнее солнце еще не зашло…
— Словно в дороге… — проговорила Фумико, помешивая маленькой щеточкой в маленькой чашке.
— В дороге… В гостинице, да?
— Почему в гостинице… Может быть, на берегу реки или в горах. Эх, надо было взять не кипяток, а холодную воду, будто из горной речки…
Вынимая щеточку, Фумико подняла свои черные глаза на Кикудзи, по тотчас же опустила их. Перевела взгляд на чашку. Протянула ее на ладони Кикудзи. И чашка и взгляд Фумико застыли где-то у его колен. У Кикудзи было такое чувство, будто Фумико прибивает к нему волной…
Потом она поставила перед собой сино матери, начала размешивать чай. Бамбуковая щеточка застучала о чашку, Фумико остановила руку.
— Как трудно!
— Да, чашка очень маленькая, трудно в ней размешивать, — сказал Кикудзи.
Но дело было не в чашке, просто у Фумико дрожали руки, и сейчас она уже была не в силах вновь взяться за щеточку.
Фумико низко опустила голову. Теперь она, кажется, смотрела на свои пальцы.
— Мама не позволяет приготовить…
— Что, что?..
Кикудзи выпрямился, встал, взял Фумико за плечи, словно помогая подняться ей, колдовством пригвожденной к месту.
Она не сопротивлялась…
4
Кикудзи не мог уснуть в эту ночь. Лишь только первые лучи света начали пробиваться сквозь щели в ставнях галереи, он встал и пошел в чайный павильон.
В саду, на каменной плите перед каменным умывальным тазом, валялись осколки сино. Со вчерашнего вечера.
Кикудзи соединил четыре больших осколка, получилась чашка. Но одного краешка не хватало.
Он пошарил среди камней, надеясь найти недостающий кусочек, но бросил, не стал искать.
Поднял глаза. На востоке, меж черных ветвей, сияла одинокая большая звезда.
Сколько лет не видел утреннюю звезду, не смотрел на рассветное небо, подумал Кикудзи.
Вверху плыли облака. Звезда сияла среди облаков и от этого казалась еще больше. Звезду окружал тусклый мерцающий ореол.
Жалкое занятие — собирать черепки, когда над головой сияет такая живая, такая свежая звезда!
Кикудзи бросил осколки на землю.
Вечером Фумико швырнула чашку на каменный умывальный таз, и чашка разбилась. Кикудзи не успел остановить девушку.
Она выскочила из чайного павильона, выскочила так, словно хотела исчезнуть, и Кикудзи не догадался, не заметил, как она взяла чашку.
— О-о! — только и успел он вскрикнуть.
В тот момент в сумерках он не стал искать осколки среди камней. Он бросился к Фумико, схватил ее за плечи — только бы не упала!
Она присела у каменного таза и стала склоняться все ниже и ниже, словно сама была разбита.
— Ведь есть сино лучше… — пробормотала она. Должно быть, горько ей было, что Кикудзи может сравнить чашку с другими, лучшими…
А ночью Кикудзи не мог уснуть.
Слова Фумико, такие чистые и такие горькие, все глубже западали в его душу.
Дождавшись рассвета, Кикудзи вышел в сад взглянуть на разбитую чашку. А потом увидел звезду и не стал собирать черепки…
Кикудзи снова поднял глаза и вскрикнул.
Звезды уже не было. В одно мгновение — пока он смотрел на осколки — она скрылась за облаками.
А он все смотрел и смотрел на восток. Искал звезду, как что-то очень дорогое.
Облака ведь не густые, почему же ее не видно? Облака обрывались у нижнего края неба, там, где над крышами домов светилась узкая бледно-розовая полоска.
— Не оставлять же их в саду… — пробормотал Кикудзи. Он вновь собрал осколки и положил их за пазуху ночного кимоно.
Слишком горько это — оставить разбитую чашку среди камней. Да и Тикако может увидеть, когда придет.
Сначала он подумал было закопать осколки в саду, около умывального таза. Предать их земле, ведь Фумико с такой отчаянной решимостью разбила чашку. Но он не стал этого делать. Завернул осколки в бумагу, спрятал в стенной шкаф.
И снова лег в постель.
Почему Фумико боялась сравнения? С чем и когда мог бы он сравнить это сино? Кикудзи недоумевал. Почему, почему она так подумала?..
Он не хотел никаких сравнений. Со вчерашнего вечера Фумико стала для него ни с чем и ни с кем не сравнимой. Она стала для него всем. Частью его самого.
До последнего времени он постоянно помнил, что Фумико — дочь госпожи Оота. Теперь он забыл об этом.
Раньше его чаровало сходство дочери с матерью. В ней ему всегда виделась госпожа Оота. Но теперь Фумико была только Фумико.
Кикудзи вдруг вышел из гнетущего мрака, который так долго его окутывал.
Может быть, спасение крылось в незапятнанной чистоте Фумико?..
Фумико не сопротивлялась, сопротивлялась лишь ее чистота.
Над Кикудзи раньше словно бы тяготело проклятие, сковывавшее его, державшее в тисках. Казалось, теперь проклятие, еще более страшное, должно столкнуть его на самое дно бездны, а он вдруг освободился от всякого гнета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23