OCR Busya
«Иво Андрич «Пытка. Избранная проза», серия «Библиотека славянской литературы»»: Панорама; Москва; 2000
Аннотация
В том выдающегося югославского писателя, лауреата Нобелевской премии, Иво Андрича (1892–1975) включены самые известные его повести и рассказы, созданные между 1917 и 1962 годами, в которых глубоко и полно отразились исторические судьбы югославских народов.
Иво Андрич
Елена, женщина, которой нет
С самого начала
В тишине и неподвижном воздухе летнего дня неожиданно налетело откуда-то неуловимое дуновение, будто заплутавшаяся, одинокая волна. И створка моего полуоткрытого окна несколько раз ударилась о стену Тук-тук-тук! Не открывая глаз от работы, я только улыбнулся, как человек, который хорошо знает все, что происходит вокруг, и живет спокойной, счастливой жизнью, исключающей какие бы то ни было неожиданности. Не произнеся ни слова, легким кивком головы я дал понять, что шутка удалась, что она может войти и что я ожидаю ее с радостью. Ее появление всегда предварено милым озорством, музыкой или особым ароматом (музыкой случайного, одинокого звука, кажущегося необычным и значительным, запахом простора или свежего северного ветра, предвещающего первый снег). Иногда до меня доносится словно бы разговор, она будто бы узнает у кого-то внизу, в подъезде, мою квартиру. Иногда я лишь почувствую, как перед окном беззвучно промелькнет ее изящная тень, но и тогда не оборачиваюсь и не подымаю взора, абсолютно уверенный, что это она и что она сейчас войдет. И в эту долю секунды испытываю неописуемое, несказанное наслаждение.
Конечно, она не входит ко мне и не предстает перед моими глазами, которым еще ни разу не удавалось ее увидеть. Но я уже привык к этому, не жду ничего иного и весь погружаюсь в бесконечный сладостный миг ее прихода. А то, что она не входит ко мне в комнату, что вообще не существует, – это я уже пережил, переболел этим, как болезнью, которой болеют однажды в жизни.
В течение многих дней и лет, наблюдая и запоминая ее появления, самые разные по форме, но всегда чудесные и неожиданные, мне удалось обнаружить в них некую закономерность и словно бы порядок. Прежде всего это мимолетное привидение связано с солнцем и его движением. (Я назвал это привидением ради вас, моих слушателей, хотя мне смешно и даже оскорбительно называть таким, по сути дела ничего не значащим словом, самую главную и живую мою реальность.) Да, она нисходит ко мне почти исключительно в период с конца апреля до начала ноября. Зимой ее приходы редки, но и тогда они опять же находятся в некой связи с солнцем и светом. И по мере того, как выше подымается наше светило, ее появления бывают все чаще и оживленнее. В мае они редки и нерегулярны. В июле, августе почти ежедневны. А в октябре, когда после полудня солнце заливает все рассеянным, спокойным светом и человек ненасытно, без устали упивается его лучами, словно утоляя жажду, она почти не покидает меня, в то время как я сижу на веранде, покрытой кружевом, сотканным из бликов и теней листвы. Я ощущаю ее присутствие в комнате по едва уловимому шороху страниц или по неприметному потрескиванию паркета. Но чаще, невидимая и неслышная, она стоит где-то за моей тенью. А я целыми часами живу, сознавая ее присутствие, и это значительнее всего того, что могут даровать глаза и уши и все остальные жалкие органы чувств.
Но когда солнечный путь становится короче и редеет листва, а на светлой коре дерева нет-нет да и промелькнет уже тронутая линькой белка, привидение начинает бледнеть и постепенно исчезает. Все реже в комнате за моей спиной возникают привычные шорохи, полностью прекращаются шутки, которые доступны лишь беззаботной молодости или вечному миру грез. Невидимая женщина постепенно сливается с моей тенью. Исчезает и умирает, как исчезают призраки и искры, не прощаясь и не предупреждая о своем уходе. Она никогда не существовала. Сейчас ее нет.
Наученный долгим опытом, я знаю, что Елена спит, свернувшись в моей тени, словно на чудесном ложе, откуда подымается и предстает передо мной нерегулярно и неожиданно, повинуясь трудно уловимым законам. Своенравно и всегда непредвиденно, как и подобает созданию, которое одновременно и женщина, и призрак. Время от времени с ее появлением, точно так же как с приходом обычной женщины, сотканной из плоти и крови, моя жизнь наполняется сомнениями, беспокойством и грустью, которым нет объяснения и от которых нет лекарства.
Так было прошлой осенью. Наступил конец октября. Мне кажется, это случилось в последний день месяца. Уже двое суток дули какие-то ветры. Они не затихали даже ночью и свирепствовали будто палачи, которым приказано расправиться с цветами, листвой, ветвями. Им помогали в этом непрестанные дожди. На западной стороне небосклона, не предвещая ничего хорошего, разлилась зловещая краснота и, застыв, не двигалась с места, как надзиратель, следящий за тем, чтобы палач точно исполнил свою черную работу: все уничтожил, развеял, стер с лица земли. Со склона горы, где было мое жилище, я спустился в намокший альпийский городок приобрести билет на завтрашний поезд и уладить необходимые дела перед отъездом. На обратном пути навстречу мне проезжали огромные синие автобусы, набитые народом. Туристы в паническом бегстве покидали горы. Здоровый цвет кожи, потемневшей на высокогорном солнце, делал их лица похожими на маски, в разрезы которых тревожно смотрели глаза и под которыми угадывалась бледность, порожденная страхом.
В прихожей, когда я туда вошел, господствовал полумрак, с которым бессильно боролся проникающий в окно красноватый свет вечернего неба. На полу стояли мои вещи, собранные в дорогу. Среди чемоданов, положив голову на самый большой из них, ничком лежала Елена. В полутьме я не мог рассмотреть детали, но поза женщины, и в этом не было никакого сомнения, говорила о том, что огромное горе и неудержимые слезы заставили ее опуститься на пол и рыдать над вещами, приготовленными к отъезду.
Я оцепенел, но сразу же машинально потянулся к выключателю возле двери. Вспыхнул белый свет и, мгновенно погасив красное окно, залил прихожую и все, что в ней находилось. На полу стояли чемоданы, два маленьких и один большой, а на них – мой темно-зеленый грубошерстный альпийский плащ-накидка. Вероятно, он соскользнул с вешалки и упал на стоявшие под ним чемоданы. Я почувствовал, как медленно, иголочками скатился по коже охвативший меня было страх. Вошел в комнату, зажег все лампы и начал собирать последние мелочи. Стараясь двигаться непринужденно и спокойно, я, будто по делу, снова вышел в прихожую. На пороге по телу снова пробежали мурашки. Но все было на своих местах – освещенные белым светом чемоданы и плащ на них. Все выглядело естественным, все было понятно и не требовало объяснений.
Я плохо ужинал и беспокойно спал, а ранним утром уже сидел в вагоне поезда, который спускал меня в долину и вез в город.
Подошли декабрьские дни, те серые последние дни года, когда одинокие люди отказываются от вечерних посещений и еще глубже, будто в холодную воду или дремучий лес, погружаются в невыносимое одиночество, надеясь таким образом, отдавшись ему целиком, быстрее пережить серую хмарь, спастись и выбраться на какую-то радостную, светлую прогалинку.
В одну из ночей я сидел в своем кабинете и работал. В огромной комнате с несколькими большими окнами было прохладно, и с каждым часом она все больше остывала. Что-"ы как-то согреться, я передвинул маленький столик в глубину кабинета, поближе к еле теплой чугунной печке. Прямо передо мной оказалась небольшая ниша, где были сложены чемоданы. Маленькая настольная лампа бросала вокруг неяркий свет, который лишь частично освещал нишу с вещами. Подымая глаза от работы и раздумывая, я рассеянно глядел на верхний, освещенный чемодан, на металлическую окантовку, яркие гостиничные этикетки и, словно синяки на его теле, следы нерасторопности носильщиков и многих дней и ночей, проведенных в багажных отделениях вагонов. В какое-то мгновение на никелированном запоре чемодана мне померещился светлый женский волос. Я вскочил. Зацепившийся в замке, это действительно был, один-единственный волосок, светлый и жесткий, как кусочек проволоки. У меня не хватило сил подойти поближе и прикоснуться к нему рукой, ибо в эту минуту по телу пробежала та же самая дрожь, что два месяца назад, в прихожей альпийского отеля.
Следовательно, тогда все же кто-то с распущенными волосами лежал на чемоданах, уронив на ладони лицо! Несколько минут я размышлял о своем открытии, а затем, словно повинуясь какому-то внутреннему голосу, перенес стол на старое место, вместе с лампой и бумагами. Я инстинктивно исключил себя из мучительной игры, которую не затевал и которая была мне неподвластна.
Становилось все холоднее. Я старался не думать о том, что только что для себя открыл. Но когда мне наконец это удалось, понял, что неспособен думать и о чем-либо ином. Я никогда не любил чрезмерную чувствительность и то неопределенное, смутное состояние духа, в котором воображение легко увлекает нас на ложные и бесцельные пути. Именно потому вся эта игра злила меня и терзала. В отместку я хотел ответить на нее полным презрением, не заниматься ею и больше в нее не вступать. А по сути дела, был вынужден непрестанно думать об этом своем презрении и продолжал терзаться. Ничего не помогало. Оставалось одно – лечь в постель, которая словно могила сулит забвенье и исцеляет от всякой боли, хотя и менее совершенно, чем могила. Ах, если бы лечь означало то же самое, что и заснуть, жизнь не была бы тем, чем она является: смертью, не дающей покоя и надежности. Более недоступный для меня и недостижимый, чем величайшее сокровище или самый невероятный мировой рекорд, сон прозябал где-то далеко-далеко, целый океан сна, а я изнывал об одной-единственной его капле. Уснуть, спать без сновидений, спать мертвым сном, где нет ни чемоданов, ни слез, ни женских волос, ни самих женщин, реальных и призрачных!
Мрак и бесплодные попытки заснуть утомили меня и привели в такое расстройство мое сознание, что я начал терять ощущение реальных размеров собственного тела. Моя ладонь, подложенная под левую щеку, казалась мне безбрежной, знойной пустыней, без единой травинки и без глотка воды. Измученное сознание уверяло меня, что я лежу так с незапамятных времен и что мысль о светлом женском волоске – только один из моих беспокойных снов, явившихся в часы бодрствования. Эта идея придала мне силы, я переборол себя и зажег электричество.
До чего же мал и запутан мир осязаемых вещей по сравнению с горячими, безграничными просторами бессонницы! Как тускло и безобразно все, что можно увидеть открытыми глазами! Водоворот, представший передо мной в жалком земном свете, кружился уже медленней. Наконец все замерло и каждая вещь стала на свое место: дверь, трюмо, диван, письменный стол, телефон.
Я поднялся. Неуверенным шагом, как ребенок, который знает названия окружающих предметов, но не разбирается в их свойствах, я прошел через эту реальность низшего порядка. В глубине кабинета зажег еще одну лампу, на стене. В нише, хорошо освещенные, неподвижно лежали мои дорожные вещи. Я поочередно осмотрел оба никелированных замка на самом большом чемодане. Женского волоса не было и в помине. Зажег настольную лампу и сел на тот самый стул, где сидел, прежде чем лечь, когда ясно увидел вздрагивающий волосок. С этого места на левом замке отчетливо виднелся изломанный и тонкий отблеск, похожий на светлый завиток. И это было все.
Я погасил одну за другой лампы и подошел к постели, которая при свете горевшего на тумбочке ночника напоминала поле боя или трагическую картину после землетрясения. Я взбил подушки, расправил простыню – арену моей ночной борьбы, – погасил последний светильник и лег. Должно быть, в подобный момент впервые родилась в человеческом мозгу мысль о воскресении из мертвых. Я чувствовал себя разбитым и ничтожным – жалкий остаток того человека, который вчера вечером, в десятом часу, вошел в кабинет и сел работать; я был обманут и унижен, причем дважды – сначала миражем, потом явью. То, что теперь от меня осталось, могло спокойно лежать, как никому не нужная ракушка из-под съеденной устрицы. И я уснул быстро и крепко, но не тем сном, о котором мечтал, прежде чем подняться. Это было забытье ненужного и отринутого от меня тела.
Все искушения, все испытания и все муки, выпавшие на нашу долю, можно измерить силой и продолжительностью связанной с ними бессонницы. Ибо день не их настоящая пора. День – это белая бумага, на которой мы все регистрируем и отмечаем, а счеты сводятся ночью на огромных, мрачных и горячих полях бессонницы. Здесь же все на свете находит свое решение и забывается – окончательно и бесповоротно. Любое перенесенное страдание погрузится в глубину, будто подземная река, или перегорит, не оставив ни следа, ни воспоминания.
Зима шла своим чередом. Странный и терзавший душу эпизод со слезами на чемоданах, волосом, застрявшим в никелированном замке, был счастливо позабыт. Привидение появлялось редко.
Однажды светлым утром я стоял перед зеркалом и причесывался. И вдруг мне примерещилось, что сквозь решетку моих пальцев и прядей волос я заметил Елену, проходившую по комнате у меня за спиной. Она проплыла по зеркалу как неясная тень. И прежде чем я успел ее хорошенько рассмотреть, исчезла в отшлифованных гранях стекла, где преломлялись золотые и синие отблески зимнего утра.
Другой раз я гулял за городом. Дошел до берега реки и спустился по каменистому откосу к самой воде, мутно-зеленой и бурной. Зимняя река безжизненная и бесплодная – не блеснет в ней рыбешка и не мелькнет насекомое, а на воде не видно ни плывущего прутика, ни листа, ни надкушенного яблока, которое выпало из рук купающихся ребятишек, – студеная вода, безжалостная как нож. Обнаженные кусты, промерзший ракитник. На противоположном обрывистом берегу среди камней взметнулись сосны. Зимний день, более короткий и холодный, чем можно было ожидать, шел на убыль и вдруг сделался совсем студеным и серым.
1 2 3 4