https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/uglovie/90na90/
Это манто окажет своей хозяйке неоценимые услуги в час, когда заходит солнце и внезапно становится прохладно и свежо».
Подобное чтиво вызывало смех у Габриель. Всего-то дела – одеться для прогулки, а сколько кривлянья, сколько жеманства! Вся ее земная суть готова была взбунтоваться. И ведь речь идет еще о дамах света!.. А что сказать об экипировке кокоток, которой «Голуа» уделял особое внимание, описывая во всех подробностях! В своих «Портретах-воспоминаниях» Жан Кокто с тонкой иронией пишет об этом убранстве, которое обескуражило не одного соблазнителя: «Ох уж эти доспехи, латы, железные ошейники, футляры! Этот китовый ус, эти петлицы, наплечники, наколенники, набедренники, наладонники, эти корсажи, недоуздки из жемчугов, букли из перьев, перевязи из атласа, бархата и драгоценных камней, и самые настоящие кольчуги! Ох уж эти рыцари из тюля, лучей и ресниц, эти священные скарабеи, украшенные клешнями из спаржи, эти самураи в соболях и горностаях, эти кирасиры наслаждений, которые чуть свет уж кличут могучих служанок, чтобы те помогали им расфуфыриться! И затем предстают перед очами своих повелителей, точно жемчужины, не способные найти выхода из своих раковин!.. Идея раздеть одну из подобных дам явится дорогостоящим предприятием, для осуществления которого, придется набраться сил, как для переезда на новую квартиру».
Таков портрет Эмильенн д'Алансон, пожалуй, наименее карикатурной из всех ей подобных… Со своей стороны, Габриель решительно отвергала саму мысль о принадлежности к этой категории личностей. Кстати сказать, и наряды, которые носили эти дамы, ей были не к лицу. Она даже как-то попробовала примерить несколько туалетов Эмильенн перед большим зеркалом у себя в комнате… Нет, это решительно не по ней. У нее просто нет необходимых для этого физических данных. Знаменитый абрис в виде буквы «s», который так ценился нашими прабабушками, ей недоступен…
А что сказать о модном в ту пору корсете, напялив который приходилось звать крепкорукую камеристку, чтобы безжалостно стянула тебе тело?! Даже при том, что самому Пуаре захотелось облегчить данный аксессуар, эпоха по-прежнему считала его обязательным. Сама мысль о том, чтобы испытать на себе это орудие пытки, вызывала у Коко отвращение. Как-то вечером она позабавила собравшихся в салоне друзей тем, что зачитала высокопарным тоном определение идеального корсета, каковое только что откопала, перелистывая номер «Голуа»: «Чтобы силуэт женщины был по-настоящему элегантным, необходимо, чтобы корсет искусно формировал талию. Он должен прилегать точно к телу, не оказывая давления на деликатные органы („Какие органы?“ – спрашивала она невинным тоном.). Он бережет молодую женщину от усталости, причиняемой несколько волнительным повседневным существованием („Ох, ох, ох!“ – воскликнул Этьен). И наконец, он предохраняет молодую женщину от опасностей, множащихся с угрожающей скоростью вокруг ее юной красоты» (это последнее замечание потонуло во взрыве хохота).
По мнению самой Габриель, хорошо развитая мускулатура стоит любого корсета. Эту мускулатуру она уже приобрела ежедневной тренировкой по выездке. Она по многу часов проводила в седле, с наслаждением и до изнеможения объезжая Компьенский лес, где ей были знакомы все тропинки, все уголки. Уже будучи в почтенном возрасте, она призналась друзьям: «Если бы мне принесли оттуда веточку, одну только веточку… Я бы тут же узнала ее по запаху».
Но если конный спорт и бега не составляли более секрета для Коко, если теперь она чуть расширила свои познания об обществе и стала вхожа в те круги, которые прежде наблюдала лишь мельком, нельзя сказать, чтобы это послужило обогащению ее культуры в целом. Окружавшие ее спортсмены интересовались исключительно миром ипподромов и конюшен и всем к этому относящимся. Возможно, они сохранили в голове какие-то крохи классического образования, но ничто из того, чему их когда-то учили в школе, не пробуждало в них ни малейшего любопытства ни к литературным новинкам, ни к модным веяниям в театре. Об искусстве авангарда, которое несколько лет спустя так заинтересует Коко, мы не будем здесь вести и речи. Кстати, друзьям Коко и в голову не приходило вечером после бегов отправиться поаплодировать пьесам Федо, которые, конечно же, подарили бы этим весельчакам немало блестящих минут смеха. Столь же безразличным было их отношение и к музыке, и к живописи – имена Ренуара, Боннара, Дебюсси были для них не более чем пустым звуком.
Зато не были чужды этой тесной группке друзей всяческие легкодоступные забавы, фарсы и розыгрыши, обычные для общества той поры: прибитые гвоздями к паркету туфли и шлепанцы, спрятанные под покрывало мохнатые бутафорские пауки, растворимые ложечки для кофе и нерастворимые куски сахару и сигары с подмешанным в них порохом. Ничего не подозревая, зажжешь такую – хлоп! – и вся физиономия враз черная, только белки глаз сверкают.
* * *
По прошествии нескольких месяцев Габриель пришла к мысли, что в иных обстоятельствах можно кое в чем и пойти на уступки обычаям среды, в которой она оказалась. Маленькая дикарка учится садиться на лошадь в амазонке, хоть это ей вовсе не нравится – немыслимо терпеть все эти «седла с развилкой» и необходимость сгибать левую коленку, отчего та в конце концов начинала зверски болеть. Не будем говорить и об этих асимметричных платьях, которые она на дух не переносила. Но если она изменит своей привычке садиться в седло по-мужски, ей будут меньше задавать вопросов на сей сюжет. На другие случаи жизни ей нужно подобрать одежду, в которой она не будет выглядеть «как калмык» (ей уже пришлось выслушать такое замечание), но еще меньше будет похожа на одну из тех дамочек, ассоциации с которыми в чужих устах боялась пуще огня.
Итак, она в конце концов остановилась на весьма простой экипировке цвета морской волны, похожей на униформу пансионерок монастырских учебных заведений. А из шляп предпочла глубоко сидящие на голове маленькие круглые канотье, перехваченные узкими лентами из плотной шелковой ткани. С другой стороны, она позаимствовала у Этьена (а может, у Леона де Лаборда) мужские рубашки с лощеным воротником, галстуки и длинные спортивные манто с большими кожаными пуговицами. В таком облачении ее часто видели на ипподромах восседающей на скамье и с увлечением наблюдающей за состязаниями в бинокль. Надо сказать, что такая манера одеваться сделала ее заметной в глазах завсегдатаев ипподромов.
– Да это какая-то чудачка! – поначалу говорили, пожимая плечами.
Но странное дело, едва проходил первый шок, и все в один голос признавали, как идут ей эти курьезные наряды.
В сельской глуши Габриель шила себе шляпы, которые вызывали бурю восторга у подружек Этьена. Они не уставали примерять их перед всеми зеркалами, какие только были в Руалье, и умоляли Коко сделать похожие и для них. Она охотно бралась за дело, отказываясь от вознаграждения – и это при том, что ей приходилось идти на большие траты, покупая необходимые материалы в Галери-Лафайет. Среди тех, кому она шила головные уборы, была и Эмильенн д'Алансон. Но в те времена женщины еще не были готовы к бесхитростной простоте первых творений Габриель, и та, к своему глубокому разочарованию, вскоре увидела свои маленькие канотье с наляпанными на них самыми смешными дополнениями: муслиновыми розами, эгретами, клиновидными фазаньими перьями, устремленными ввысь, угрожая небу, фигурками синиц и щеглов и даже птичьими гнездами с аккуратно уложенными в них яичками. Само собой разумеется, чтобы удержать подобные конструкции на голове, владелицы использовали большие булавки, заканчивавшиеся шишечкой из стекла или металла. Несколько лет спустя некие фурии, одетые в такие шляпы, обшикают спектакль «Парад», «Реалистический балет», созданный 18 мая 1917 г. в театре «Шатле» для «Русских сезонов». Сюжет Ж. Кокто, музыка Эрика Сати, костюмы Пабло Пикассо.
а в конце спектакля они чуть не выколют бедному Кокто этими булавками глаза.
* * *
Через несколько месяцев пребывания в Руалье образ мышления Габриель начал меняться. Восторг, который она поначалу испытывала, оказавшись в мире блеска и роскоши, который предложил ей Этьен, понемногу рассеялся, уступив место смутной меланхолии. Конечно, материальное довольство, которое к ней теперь явилось, было счастливым контрастом с той нуждой, что терзала ее много лет, когда она считала-пересчитывала каждое су, чтобы дотянуть до конца месяца. Но при всем том она ощущала некую пустоту, мало-помалу разраставшуюся в ее душе. Ведь, сколько она себя помнила, ей всегда приходилось трудиться. Будучи ребенком, она помогала матери по дому: разжигала и поддерживала огонь в очаге, мыла посуду, убирала постели, подметала пол… В Обазине, как и в институте Богоматери, монахини-наставницы (кроме как по воскресеньям, отводившимся для традиционных прогулок) с большой заботливостью учили своих воспитанниц тысяче хозяйственных мелочей. Не будем говорить о годах, отданных швейному делу, когда ей приходилось просиживать по десять-двенадцать часов в день за работой, приучая свои глаза к тусклому свету дрянных коптилок… И вдруг – ничего не надо делать, во всяком случае, ничего такого, что служило бы чему-нибудь полезному. Это способствовало скрытому зарождению в ней неясного раздражения… Но смогут ли понять ее Этьен и его друзья? «На что ты жалуешься?» – скажут они, если она осмелится заговорить с ними о своих проблемах. Конечно, брат Этьена Роберт Бальсан, который взял на себя управление фабриками в Шатору, тоже не в состоянии жить без дела и наверняка понял бы, чего не хватает Габриель. Но Этьен и Жак не поймут. Скажут: если уж тебя так обуревает жажда деятельности, разве спорт не может заполнить пустоту в твоей душе?
Нет, не может Габриель разделить такой образ мышления! Заповедь «Будешь добывать свой хлеб в поте лица своего», казалось, запечатлелась в самой глубине ее существа, передаваясь из поколения в поколение семьи Шанель, которая всю свою жизнь трудилась не щадя себя.
Кстати, жизнь в ничегонеделании знаменовала собою полную зависимость. Свобода при этом была лишь кажущейся, ведь Габриель была обязана всем нравиться! А в этом она видела грозный признак нестабильности. Конечно, Этьен – существо щедрое и доброе, но все же он не сулит таких гарантий, как его тезка – святой из Обазина, покоящийся в своей гробнице в Коррезе. Стоит владельцу Руалье сказать слово (а что ему мешает?) – и вот она уже выставлена за ворота.
Тем более что Бальсан – это ясно как божий день – не влюблен в нее. Впрочем, если уж на то пошло, он, может, и посодействовал бы ее занятиям пением. Да он больше и не говорит об этом! В общем, если ее еще терпят в Руалье, так это потому, что она не такая, как все, потому что она их развлекает – его и его товарищей. В общем, он держит ее здесь… до поры до времени. Жениться? Эта мысль у него даже не возникала. Она не из тех, кого берут в жены. Таков суровый закон эпохи.
* * *
Разочарованная своим пребыванием в Руалье, Коко затосковала по-черному. Она не видела никакого выхода из ситуации. Уехать? Но куда? И чем заниматься? Она все чаще бросалась лицом в подушку и давала волю слезам. «Я проплакала целый год», – позже скажет она. Единственными счастливыми моментами в ее жизни были те, когда она садилась на лошадь и отправлялась на одинокую прогулку в лес. Порою на закате дня она ходила кормить ланей, которыми Этьен населил парк близ усадьбы, – на большой лужайке их собиралось с добрую дюжину, и когда они с жадностью хватали у нее из рук кусочки хлеба, которые она приносила в корзине и протягивала всем по очереди, это было для нее праздником. Идиллическая сказка о доброй фее, покровительствующей животным! Но в каком замешательстве пребывала она сама!
Однажды маленькая компания села на поезд до По. Этьен и его друзья были приглашены туда же для участия в охоте верхом. Да и покататься на лошади по дорожкам того края само по себе было неплохо. Разумеется, Коко поехала со всеми. …Позже ей будет вспоминаться эта теплая зима в Нижних Пиренеях, кипение горных потоков, луга с такой густой зеленой травой, красные плащи всадников под дождем… Вдалеке ее взору открывался старинный замок с шестью башнями и снежные вершины Пиренеев, четко вырисовывавшиеся на фоне голубого неба. «Ездовые, охотничьи лошади, полукровки топтались с самого утра вокруг Королевской площади. Я и сейчас вернувшего еще слышу цокот копыт по мостовой».
Но главным было не это. Здесь, на охотничьей вылазке, она встретила англичанина, перевернувшего ее жизнь. Он был из тех молодых людей, которые жили в седле и в атмосфере веселья… Между ними было уговорено, что тот из них, кто первый упадет с лошади, угощает всю компанию вином жюрансон… Коко словно поразил удар молнии. Позже она расскажет о том Полю Морану: «Мальчик был красив, очень красив, соблазнителен. Он был не просто красив, он был великолепен! Мне нравилась его беспечная манера, его зеленые глаза. Он садился на самых гордых лошадей и был очень сильным. Я влюбилась в него». В общем, события развивались – по крайней мере вначале – в точности так, как в фельетонах Пьера Декурселя, которыми она по-прежнему зачитывалась. Незнакомец явился тем самым сказочным принцем, которого она ждала в своих мечтаниях.
Молодого человека, так неожиданно ворвавшегося в ее жизнь, звали Артур Кэпел – впрочем, друзья чаще называли его прозвищем Бой. Откуда он? Подробностей никто не знает, а сам он очень скрытен на сей счет. Кто-то шептал, что он внебрачный сын знаменитого банкира – одного из братьев Перейр, если не один из многочисленных незаконных отпрысков Эдуарда VII. Кто его мать? О ней он не говорил ни разу. Во всяком случае, его семья отнюдь не из нуждающихся, коль скоро он учился в таких знатных колледжах: сначала в Бомонте, руководимом иезуитами, затем в Даунсайде, где преподавание гуманитарных дисциплин вели бенедиктинцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Подобное чтиво вызывало смех у Габриель. Всего-то дела – одеться для прогулки, а сколько кривлянья, сколько жеманства! Вся ее земная суть готова была взбунтоваться. И ведь речь идет еще о дамах света!.. А что сказать об экипировке кокоток, которой «Голуа» уделял особое внимание, описывая во всех подробностях! В своих «Портретах-воспоминаниях» Жан Кокто с тонкой иронией пишет об этом убранстве, которое обескуражило не одного соблазнителя: «Ох уж эти доспехи, латы, железные ошейники, футляры! Этот китовый ус, эти петлицы, наплечники, наколенники, набедренники, наладонники, эти корсажи, недоуздки из жемчугов, букли из перьев, перевязи из атласа, бархата и драгоценных камней, и самые настоящие кольчуги! Ох уж эти рыцари из тюля, лучей и ресниц, эти священные скарабеи, украшенные клешнями из спаржи, эти самураи в соболях и горностаях, эти кирасиры наслаждений, которые чуть свет уж кличут могучих служанок, чтобы те помогали им расфуфыриться! И затем предстают перед очами своих повелителей, точно жемчужины, не способные найти выхода из своих раковин!.. Идея раздеть одну из подобных дам явится дорогостоящим предприятием, для осуществления которого, придется набраться сил, как для переезда на новую квартиру».
Таков портрет Эмильенн д'Алансон, пожалуй, наименее карикатурной из всех ей подобных… Со своей стороны, Габриель решительно отвергала саму мысль о принадлежности к этой категории личностей. Кстати сказать, и наряды, которые носили эти дамы, ей были не к лицу. Она даже как-то попробовала примерить несколько туалетов Эмильенн перед большим зеркалом у себя в комнате… Нет, это решительно не по ней. У нее просто нет необходимых для этого физических данных. Знаменитый абрис в виде буквы «s», который так ценился нашими прабабушками, ей недоступен…
А что сказать о модном в ту пору корсете, напялив который приходилось звать крепкорукую камеристку, чтобы безжалостно стянула тебе тело?! Даже при том, что самому Пуаре захотелось облегчить данный аксессуар, эпоха по-прежнему считала его обязательным. Сама мысль о том, чтобы испытать на себе это орудие пытки, вызывала у Коко отвращение. Как-то вечером она позабавила собравшихся в салоне друзей тем, что зачитала высокопарным тоном определение идеального корсета, каковое только что откопала, перелистывая номер «Голуа»: «Чтобы силуэт женщины был по-настоящему элегантным, необходимо, чтобы корсет искусно формировал талию. Он должен прилегать точно к телу, не оказывая давления на деликатные органы („Какие органы?“ – спрашивала она невинным тоном.). Он бережет молодую женщину от усталости, причиняемой несколько волнительным повседневным существованием („Ох, ох, ох!“ – воскликнул Этьен). И наконец, он предохраняет молодую женщину от опасностей, множащихся с угрожающей скоростью вокруг ее юной красоты» (это последнее замечание потонуло во взрыве хохота).
По мнению самой Габриель, хорошо развитая мускулатура стоит любого корсета. Эту мускулатуру она уже приобрела ежедневной тренировкой по выездке. Она по многу часов проводила в седле, с наслаждением и до изнеможения объезжая Компьенский лес, где ей были знакомы все тропинки, все уголки. Уже будучи в почтенном возрасте, она призналась друзьям: «Если бы мне принесли оттуда веточку, одну только веточку… Я бы тут же узнала ее по запаху».
Но если конный спорт и бега не составляли более секрета для Коко, если теперь она чуть расширила свои познания об обществе и стала вхожа в те круги, которые прежде наблюдала лишь мельком, нельзя сказать, чтобы это послужило обогащению ее культуры в целом. Окружавшие ее спортсмены интересовались исключительно миром ипподромов и конюшен и всем к этому относящимся. Возможно, они сохранили в голове какие-то крохи классического образования, но ничто из того, чему их когда-то учили в школе, не пробуждало в них ни малейшего любопытства ни к литературным новинкам, ни к модным веяниям в театре. Об искусстве авангарда, которое несколько лет спустя так заинтересует Коко, мы не будем здесь вести и речи. Кстати, друзьям Коко и в голову не приходило вечером после бегов отправиться поаплодировать пьесам Федо, которые, конечно же, подарили бы этим весельчакам немало блестящих минут смеха. Столь же безразличным было их отношение и к музыке, и к живописи – имена Ренуара, Боннара, Дебюсси были для них не более чем пустым звуком.
Зато не были чужды этой тесной группке друзей всяческие легкодоступные забавы, фарсы и розыгрыши, обычные для общества той поры: прибитые гвоздями к паркету туфли и шлепанцы, спрятанные под покрывало мохнатые бутафорские пауки, растворимые ложечки для кофе и нерастворимые куски сахару и сигары с подмешанным в них порохом. Ничего не подозревая, зажжешь такую – хлоп! – и вся физиономия враз черная, только белки глаз сверкают.
* * *
По прошествии нескольких месяцев Габриель пришла к мысли, что в иных обстоятельствах можно кое в чем и пойти на уступки обычаям среды, в которой она оказалась. Маленькая дикарка учится садиться на лошадь в амазонке, хоть это ей вовсе не нравится – немыслимо терпеть все эти «седла с развилкой» и необходимость сгибать левую коленку, отчего та в конце концов начинала зверски болеть. Не будем говорить и об этих асимметричных платьях, которые она на дух не переносила. Но если она изменит своей привычке садиться в седло по-мужски, ей будут меньше задавать вопросов на сей сюжет. На другие случаи жизни ей нужно подобрать одежду, в которой она не будет выглядеть «как калмык» (ей уже пришлось выслушать такое замечание), но еще меньше будет похожа на одну из тех дамочек, ассоциации с которыми в чужих устах боялась пуще огня.
Итак, она в конце концов остановилась на весьма простой экипировке цвета морской волны, похожей на униформу пансионерок монастырских учебных заведений. А из шляп предпочла глубоко сидящие на голове маленькие круглые канотье, перехваченные узкими лентами из плотной шелковой ткани. С другой стороны, она позаимствовала у Этьена (а может, у Леона де Лаборда) мужские рубашки с лощеным воротником, галстуки и длинные спортивные манто с большими кожаными пуговицами. В таком облачении ее часто видели на ипподромах восседающей на скамье и с увлечением наблюдающей за состязаниями в бинокль. Надо сказать, что такая манера одеваться сделала ее заметной в глазах завсегдатаев ипподромов.
– Да это какая-то чудачка! – поначалу говорили, пожимая плечами.
Но странное дело, едва проходил первый шок, и все в один голос признавали, как идут ей эти курьезные наряды.
В сельской глуши Габриель шила себе шляпы, которые вызывали бурю восторга у подружек Этьена. Они не уставали примерять их перед всеми зеркалами, какие только были в Руалье, и умоляли Коко сделать похожие и для них. Она охотно бралась за дело, отказываясь от вознаграждения – и это при том, что ей приходилось идти на большие траты, покупая необходимые материалы в Галери-Лафайет. Среди тех, кому она шила головные уборы, была и Эмильенн д'Алансон. Но в те времена женщины еще не были готовы к бесхитростной простоте первых творений Габриель, и та, к своему глубокому разочарованию, вскоре увидела свои маленькие канотье с наляпанными на них самыми смешными дополнениями: муслиновыми розами, эгретами, клиновидными фазаньими перьями, устремленными ввысь, угрожая небу, фигурками синиц и щеглов и даже птичьими гнездами с аккуратно уложенными в них яичками. Само собой разумеется, чтобы удержать подобные конструкции на голове, владелицы использовали большие булавки, заканчивавшиеся шишечкой из стекла или металла. Несколько лет спустя некие фурии, одетые в такие шляпы, обшикают спектакль «Парад», «Реалистический балет», созданный 18 мая 1917 г. в театре «Шатле» для «Русских сезонов». Сюжет Ж. Кокто, музыка Эрика Сати, костюмы Пабло Пикассо.
а в конце спектакля они чуть не выколют бедному Кокто этими булавками глаза.
* * *
Через несколько месяцев пребывания в Руалье образ мышления Габриель начал меняться. Восторг, который она поначалу испытывала, оказавшись в мире блеска и роскоши, который предложил ей Этьен, понемногу рассеялся, уступив место смутной меланхолии. Конечно, материальное довольство, которое к ней теперь явилось, было счастливым контрастом с той нуждой, что терзала ее много лет, когда она считала-пересчитывала каждое су, чтобы дотянуть до конца месяца. Но при всем том она ощущала некую пустоту, мало-помалу разраставшуюся в ее душе. Ведь, сколько она себя помнила, ей всегда приходилось трудиться. Будучи ребенком, она помогала матери по дому: разжигала и поддерживала огонь в очаге, мыла посуду, убирала постели, подметала пол… В Обазине, как и в институте Богоматери, монахини-наставницы (кроме как по воскресеньям, отводившимся для традиционных прогулок) с большой заботливостью учили своих воспитанниц тысяче хозяйственных мелочей. Не будем говорить о годах, отданных швейному делу, когда ей приходилось просиживать по десять-двенадцать часов в день за работой, приучая свои глаза к тусклому свету дрянных коптилок… И вдруг – ничего не надо делать, во всяком случае, ничего такого, что служило бы чему-нибудь полезному. Это способствовало скрытому зарождению в ней неясного раздражения… Но смогут ли понять ее Этьен и его друзья? «На что ты жалуешься?» – скажут они, если она осмелится заговорить с ними о своих проблемах. Конечно, брат Этьена Роберт Бальсан, который взял на себя управление фабриками в Шатору, тоже не в состоянии жить без дела и наверняка понял бы, чего не хватает Габриель. Но Этьен и Жак не поймут. Скажут: если уж тебя так обуревает жажда деятельности, разве спорт не может заполнить пустоту в твоей душе?
Нет, не может Габриель разделить такой образ мышления! Заповедь «Будешь добывать свой хлеб в поте лица своего», казалось, запечатлелась в самой глубине ее существа, передаваясь из поколения в поколение семьи Шанель, которая всю свою жизнь трудилась не щадя себя.
Кстати, жизнь в ничегонеделании знаменовала собою полную зависимость. Свобода при этом была лишь кажущейся, ведь Габриель была обязана всем нравиться! А в этом она видела грозный признак нестабильности. Конечно, Этьен – существо щедрое и доброе, но все же он не сулит таких гарантий, как его тезка – святой из Обазина, покоящийся в своей гробнице в Коррезе. Стоит владельцу Руалье сказать слово (а что ему мешает?) – и вот она уже выставлена за ворота.
Тем более что Бальсан – это ясно как божий день – не влюблен в нее. Впрочем, если уж на то пошло, он, может, и посодействовал бы ее занятиям пением. Да он больше и не говорит об этом! В общем, если ее еще терпят в Руалье, так это потому, что она не такая, как все, потому что она их развлекает – его и его товарищей. В общем, он держит ее здесь… до поры до времени. Жениться? Эта мысль у него даже не возникала. Она не из тех, кого берут в жены. Таков суровый закон эпохи.
* * *
Разочарованная своим пребыванием в Руалье, Коко затосковала по-черному. Она не видела никакого выхода из ситуации. Уехать? Но куда? И чем заниматься? Она все чаще бросалась лицом в подушку и давала волю слезам. «Я проплакала целый год», – позже скажет она. Единственными счастливыми моментами в ее жизни были те, когда она садилась на лошадь и отправлялась на одинокую прогулку в лес. Порою на закате дня она ходила кормить ланей, которыми Этьен населил парк близ усадьбы, – на большой лужайке их собиралось с добрую дюжину, и когда они с жадностью хватали у нее из рук кусочки хлеба, которые она приносила в корзине и протягивала всем по очереди, это было для нее праздником. Идиллическая сказка о доброй фее, покровительствующей животным! Но в каком замешательстве пребывала она сама!
Однажды маленькая компания села на поезд до По. Этьен и его друзья были приглашены туда же для участия в охоте верхом. Да и покататься на лошади по дорожкам того края само по себе было неплохо. Разумеется, Коко поехала со всеми. …Позже ей будет вспоминаться эта теплая зима в Нижних Пиренеях, кипение горных потоков, луга с такой густой зеленой травой, красные плащи всадников под дождем… Вдалеке ее взору открывался старинный замок с шестью башнями и снежные вершины Пиренеев, четко вырисовывавшиеся на фоне голубого неба. «Ездовые, охотничьи лошади, полукровки топтались с самого утра вокруг Королевской площади. Я и сейчас вернувшего еще слышу цокот копыт по мостовой».
Но главным было не это. Здесь, на охотничьей вылазке, она встретила англичанина, перевернувшего ее жизнь. Он был из тех молодых людей, которые жили в седле и в атмосфере веселья… Между ними было уговорено, что тот из них, кто первый упадет с лошади, угощает всю компанию вином жюрансон… Коко словно поразил удар молнии. Позже она расскажет о том Полю Морану: «Мальчик был красив, очень красив, соблазнителен. Он был не просто красив, он был великолепен! Мне нравилась его беспечная манера, его зеленые глаза. Он садился на самых гордых лошадей и был очень сильным. Я влюбилась в него». В общем, события развивались – по крайней мере вначале – в точности так, как в фельетонах Пьера Декурселя, которыми она по-прежнему зачитывалась. Незнакомец явился тем самым сказочным принцем, которого она ждала в своих мечтаниях.
Молодого человека, так неожиданно ворвавшегося в ее жизнь, звали Артур Кэпел – впрочем, друзья чаще называли его прозвищем Бой. Откуда он? Подробностей никто не знает, а сам он очень скрытен на сей счет. Кто-то шептал, что он внебрачный сын знаменитого банкира – одного из братьев Перейр, если не один из многочисленных незаконных отпрысков Эдуарда VII. Кто его мать? О ней он не говорил ни разу. Во всяком случае, его семья отнюдь не из нуждающихся, коль скоро он учился в таких знатных колледжах: сначала в Бомонте, руководимом иезуитами, затем в Даунсайде, где преподавание гуманитарных дисциплин вели бенедиктинцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48