– Нынче у всех депрессия, – легко сказал врач. – Почему вы решили, что у вас депрессия?
– Иногда… мне не хочется жить, – сказал Иван Ильич – и (до мозга костей приученный к точным формулировкам) тут же подумал, что это очень неточно. – Нет, – сказал он, – не так. Я не могу сказать, что я не хочу жить… то есть хочу умереть, – как не могу и сказать, что я жить хочу. Мне это просто безразлично. Моя жизнь, моя работа – а это и была моя жизнь – не имеют теперь никакого смысла. Жить, ничего не делая, я не могу… но я так же не могу что-то делать, зная, что это бессмысленно.
– А что вы делаете, Иван Ильич? – спросил врач. Он слушал, чуть наклонив голову набок, и порою вытягивал губы в трубочку – отчего приходили в движение его седеющие подусники и усы; слушал он с таким наружным участием и интересом, что в душе Ивана Ильича шевельнулось желание (а может быть – надежда на помощь?…) обо всем подробно ему рассказать: до этого душевного движения он отвечал хотя и добросовестно, как вообще привык все делать в жизни, но безо всякого чувства, – лишь потому, что его спрашивал этот приятный и внешностью и повадкой и, по своему знакомству с Борисом, как будто не совсем посторонний Ивану Ильичу человек.
– Я занимаюсь ядерной физикой.
– Область, мне мало доступная, – как будто сожалеюще сказал врач.
– М-м-м… Одно время я делал Бомбу.
Бомба – так называли это со времен Изделия № 1. С тех пор, какие бы метаморфозы ни претерпевала ее конструкция, ее разрушительная мощь и ее носители, там, где было можно о ней говорить, ее называли Бомбой.
Михаил Степаныч чуть приподнял брови и сделал затяжку.
– Э-э… я так понимаю – атомную, водородную и так далее бомбу?
– Да.
Странно, что Боря, при своей вулканической несдержанности на язык, ничего об этом ему не сказал.
Врач как будто понимающе (и в лице его даже как будто уменьшился интерес) неторопливо покивал головой, и Иван Ильич замолчал – ожидая, что врач ему скажет, что же он понял. И действительно – после минутной паузы Михаил Степаныч спросил:
– Видимо, у вас возникли… какие-то нравственные проблемы? В связи с тем, что вы разрабатываете орудие уничтожения?
Иван Ильич покачал головой.
– Несколько лет назад я перешел в другую лабораторию. Сейчас я занимаюсь чисто теоретическими исследованиями.
– Извините, а с чем это было связано?
– Это произошло, когда соперничество с потенциальным противником потеряло в моих глазах всякий смысл… когда суммарная мощность боеприпасов превысила потребную для уничтожения человечества.
– То есть совершенствовать бомбы стало бессмысленно, – сказал врач.
– Ну, в общем да… Главное было уже не бомбы, а носители и защита от них. И, как ученому, заниматься тем, что бессмысленно, мне стало неинтересно.
– Значит, ваши, так сказать, морально-этические взгляды не сыграли здесь никакой роли?
– Сыграли. Просто сначала я понял чисто техническую бессмысленность дальнейшей разработки вооружений… я помню, мне пришла на ум такая фантасмагория: поскольку в глобальной войне мир будет все равно уничтожен, то для так называемого удара возмездия совершенно излишне тратиться на ракеты и прорыв ПВО: проще взорвать все свои бомбы на своей территории, ведь все равно пропадать, – и в мире ни одной живой души не останется… Так вот, сначала я понял бессмысленность всей этой гонки… вообще странно, что раньше не понял, но вы ведь знаете, наука затягивает и отнимает порой здравый смысл… в тех областях, что лежат вне ее, – а уже потом, как следствие этого осознания, изменились и мои взгляды на производство оружия вообще. Я пришел к выводу, что в этом направлении работать преступно.
– И вы считаете, что… ядерный паритет, например, не нужен?
– В сложившихся условиях, когда накоплено столько оружия, – нет. Вам, может быть, покажется странным то, что я говорю… но сейчас было бы безопаснее, если бы у одной из великих ядерных держав – Америки или России – вовсе бы не было ядерного оружия. Тогда в случае войны ядерный удар – причем очень ограниченный, потому что сопротивление будет сразу подавлено, да и для победителя самоубийственно сильно загрязнять атмосферу, – будет нанесен только одной стороне… которая проиграет войну, но человечество останется целым. Ответные же удары в двусторонней ядерной войне… которая ограниченной быть не может, она перерастет в тотальную в считанные дни, если не часы и минуты, – представляются мне даже не просто бессмысленной, а какой-то психопатической местью: отомстить всем шести миллиардам – в том числе и себе – так, чтобы вообще никого и ничего не осталось. А ведь в конце концов… хотя и говорят, что каждый народ заслуживает свое правительство, народное большинство крайне редко выступает инициатором войн.
– Но я всегда понимал дело так, – сказал врач, – что атомное оружие есть оружие сдерживания. Любой войны – в том числе и обычными средствами.
– Раньше я сам думал так… то есть сразу после института я вообще ни о чем не думал, я просто с головой окунулся в науку – знаете, как конструкторы более приземленного, что ли, стрелкового оружия: упиваются кинематикой и абстрактными техническими характеристиками своего детища, не думая о том, что из этого детища будут стрелять в людей. Из автомата Калашникова убили уже, наверное, больше, чем за всю мировую войну, – а он ничего… да, так вот: сначала я вообще ни о чем не думал, кроме науки, – прибавьте сюда еще пыл самоценного юношеского само– и честолюбия, потом, годам к двадцати пяти, чувство моей сопричастности грандиозному делу пробудило во мне заразу патриотизма… во-первых, я о многом тогда не знал, а во-вторых, эта самая болезнь среди оборонщиков свирепствует как нигде – быть может, это сублимированный подсознательный страх, что они станут никому не нужны, если патриотизма не будет… В тридцать я уже работал, трезво, без сантиментов считая: Америка и Советский Союз – это, конечно, не черное и белое, а нечто в первом приближении равнопятнистое – ну, может быть, пятна в разных местах, – и страх перед применением ядерного оружия удержит человечество от новой войны…
Иван Ильич замолчал… вспомнил себя двадцать лет назад. Двадцать лет – как вчера. Михаил Степаныч сложил кончики пальцев обеих рук и поднес указательные к губам.
– А разве не так?
– Нет, не так… Сдерживание взаимным страхом – это абсурд… абсурд, я хочу сказать, в том смысле, что долго сдерживать не получится. Посадите в пороховой погреб двоих вооруженных пистолетами врагов, и через месяц, через два, через год погреб взлетит на воздух. Причин может быть много… кто-то сошел с ума, кто-то решил, что попадет точно в противника, а не в бочку, кто-то вырыл себе надежное, как ему показалось, убежище, ктото случайно нажал на спуск, кто-то бросился на своего противника и хотел его придушить… по аналогии с обычной войной, когда еще не применяется, но уже есть ядерное оружие, – а тот понял, что его непременно задушат, и выстрелил… Имейте в виду еще вот что: я вам с полной ответственностью, как профессионал, говорю, что через пятьдесят лет ядерным оружием будут владеть все страны мира… ну, может быть, остров Маврикий не будет. Договор о нераспространении ядреного оружия бессмыслен… он имеет какой-то смысл, потому что отодвигает катастрофу во времени, то есть для ныне живущих людей, но сдержать распространение любого оружия и вообще любой технологии невозможно: ни пороха, ни шелкопрядения, ни атомной бомбы… кстати, лет сто назад в Европе существовало движение, требовавшее запретить только что сконструированные пулеметы. Грубо говоря, двести человек с пистолетами будут сидеть в пороховом погребе и терзаться экономическими, национальными или религиозными претензиями друг к другу. Долго они там не высидят…
Михаил Степаныч пожевал губами и достал новую сигарету.
– А-а… ваше нынешнее состояние как-то связано с этими умозаключениями?
– Да.
– Но помилуйте… Вероятность погибнуть, например, от несчастного случая или неизлечимой болезни есть у любого из нас.
– Да, но я говорю не об одном из нас, а о человечестве в целом… Вы меня не совсем правильно поняли. Наверное, вы подумали, что мое настроение проистекает из страха погибнуть во время грядущей войны. Нет… я думаю, на наш с вами век хватит мира: пока большинство государств не стали ядерными, у лидеров есть выход для своей агрессии и патриотизма… в страны третьего мира: Вьетнам, Афганистан, Чечня…
– Я предположил вашу личную тревогу лишь потому, что страх перед ядерной войной – не такой уж редкий случай в нашей практике. Лет пять назад у меня была пара: жена не хотела рожать, потому что была уверена, что ее ребенок погибнет в третьей мировой войне. Частный случай мегаломанической депрессивной идеи мировой катастрофы… Муж, конечно, был в отчаянии.
– Мудрая женщина, – пробормотал Иван Ильич.
– Простите?
– Я хочу сказать, что, по моему мнению, ядерный или равноценный ему конфликт и, как следствие, гибель всего человечества… или хотя бы цивилизации – неизбежны.
– Но вы ведь не можете утверждать это наверное. Двести вооруженных людей среди бочек с порохом – это, конечно, впечатляет… как иллюстрация, – но… Все-таки двести государственных лидеров – людей, конечно, далеких от нравственности, но, уже как условие для политической деятельности, расчетливых и осторожных, – это не двести обычных, средних людей… Случайность, конечно, не исключена – но не вероятнее ли предположить, что когда у всех государств будет ядерное оружие, войны вообще прекратятся? Знаете, как у горских народов: все ходят с кинжалами и поэтому десять раз подумают, прежде чем сказать грубое слово соседу.
– А на одиннадцатый скажут, – вздохнул Иван Ильич. – Вы правы, что на какое-то время после всеобщей… ядернизации войны действительно прекратятся. Возможно, что даже лет пятьдесят человечество, впервые за свою историю, поживет спокойно… перед тем как произойдет, используя космогоническую терминологию, Большой Взрыв.
Михаил Степаныч тоже вздохнул. Вид у него был несколько обескураженный – как-то не шедший его лицу.
– Трудный достался вам пациент? – чуть улыбнулся Иван Ильич.
– Ну что вы, какой пациент, – сказал врач и тоже улыбнулся, возвращая своему лицу прежнее – спокойно-доброжелательное – выражение. – Просто медику, согласитесь, нелегко опровергнуть физика-ядерщика в его рассуждениях о грядущей ядерной катастрофе. И все же… поскольку мы не касаемся технической стороны дела, осмелюсь сказать: мне представляется, что ваша эсхатологическая концепция не вполне убедительна. Конечно, война может быть, – но это не значит, что она будет на все сто процентов.
– Можно сказать, что значит, – сказал Иван Ильич. – Вот смотрите… – Вдруг на него привычно навалилась усталость. Зачем?… – Впрочем, в общих чертах я вам уже все рассказал…
– Нет-нет, продолжайте, прошу вас, – сказал Михаил Степаныч и твердо посмотрел на него. – В конце концов, я тоже живу на этой земле.
Иван Ильич вздохнул.
– Ну, это можно проиллюстрировать математически… Не бойтесь, все очень просто… как говорил Ферми, теория только тогда созрела, когда ее можно объяснить на пальцах. Что нужно для того, чтобы погибла Земля?… – Он вдруг подумал о том, что со стороны эти его слова, он сам, произносящий эти слова, и доктор, внимательно слушающий его, – картина, действительно достойная сумасшедшего дома. – Для гибели Земли надо, во-первых, иметь технические средства для ее уничтожения, а во-вторых – военный конфликт с применением этих средств… Вы помните, что такое математическая вероятность?
– Ну… боюсь, что в самых общих чертах. Если бросают монету, то приблизительно в половине случаев выпадет орел, а в половине решка. Примерно на таком уровне.
– Этого вполне достаточно. Вероятность выпадения или орла, или решки в одном броске – одна вторая. Вероятность, что подброшенная монета просто упадет, – единица, то есть это событие достоверное, можно сказать, необходимое… Так вот: лет сто назад вероятность гибели человечества в вооруженном конфликте равнялась нулю, потому что хотя вероятность войны была высока… – Россия, например, которой все было мало земли, воевала каждые четверть века, – но вероятность уничтожения человечества пироксилином и динамитом была нулевой. Это я вам рассказываю для того, чтобы математически обосновать элементарную с точки зрения здравого смысла вещь: принципиальное отличие всех прошедших эпох от нашего времени в том, что Земля может быть уничтожена в любую минуту. Чтобы она не была уничтожена с вероятностью, равной единице, необходимо, чтобы вероятность войны была нулевой. При наличии двухсот суверенных и в скором времени ядерных государств и нынешнем культурном и нравственном уровне заслуживающего своих правителей человечества этот нуль не может быть никогда. Всего тридцать лет назад мир уже стоял одной ногою в могиле, когда Хрущев повез на Кубу ракеты, а Кеннеди вознамерился ему помешать. Помните, черный вторник?
– Да, конечно.
– Нынешняя ситуация на Балканах тоже чрезвычайно опасна, и только из-за раздрая в России она не переходит в критическую… Я вам называю эти, так сказать, особые точки для того, чтобы вы отчетливо осознали: вероятность войны не равна нулю. Оценить ее очень трудно… я спрашивал знакомого планетарщика – есть такие, составляют так называемые планетарные модели человечества, это сотни уравнений высоких порядков, и пытаются предсказать будущее, – так вот, они этого не знают, и немудрено: аналогов ситуации, когда война означает самоубийство, в истории нет. Но вероятность эта, как вы понимаете, есть, потому что зависит это лишь от людей, а вам лучше меня известно, что от человека можно ожидать все, что угодно…
– Да, но от частного человека, – осторожно сказал врач.
– И от государственного тоже. Ведь вы же, наверное, знаете, что три самые крупные и самые агрессивные личности за последние двести лет – Наполеон, Сталин и Гитлер – были психически, мягко говоря, нездоровыми людьми… причем первый, несомненно, был бы избран, второй – мог быть избран, а третий – и был избран вполне демократическим путем… Так вот, к чему я это все так долго и нудно, вы уж извините меня, говорю:
1 2 3 4 5 6