Да-а-а… А менты уже совсем близко – идут, посмеиваются, чего же не посмеяться – работа не пыльная, это тебе не в Америке бандитов ловить: ханыгу накрыл со стаканом, отвел в отделение, вот и полдня прошло… И тут меня осенило: слушай, говорю, Петрович! ты скажи, что у тебя сын милиционер… да они его знают, наверное, если он здесь живет, – вместе, наверное, служат, – ты им скажи фамилию, вот тебе крест – отпустят!… Петрович ничего не успел ответить – эти двое подошли. Ну, начались, как положено, все эти дурацкие штучки-дрючки – от большого ума: честь отдают, «выпиваем?» – спрашивают, – хотя шахмат рядом не видно и стакан перед носом стоит… Ну, я тоже – уже как павловская собака, инстинктом – сначала большие глаза: «А здесь разве нельзя-а-а???» – «Нет, – говорят, – нельзя», – и насмешливо так на меня поглядывают… потому что хотя одет я был ничего – у меня сестра после матери-покойницы наследство все забрала и на мою половину покупала мне турботинки и драповые пальто: ботинки по мере сноса, а пальто, сказала, каждые пять лет – недавно второе купила, – так вот, хотя одет я был ничего, но физиономия у меня, хоть был я и молодой, особенно после вчерашнего была соответствующая… со мной незнакомым только такой человек, как Петрович, – да и то потому, что сам из Сибири, где мордой, наверное, не удивишь, – решился бы пить на каком-то откосе… Потому-то менты, когда я изумлялся: «а здесь разве нельзя-а?…», – и смотрели усмешливо. Так вот, значит, – «нельзя», – говорят. Ну, я тогда сразу второе отделение: «да я, товарищ сержант, да мы, товарищ сержант, четыре секунды назад пришли и уже обратно идем…» – в общем, поговорили так, в конце концов им это надоело, и тот, у которого морда жире плеч – старший сержант, а мальчишка был младший, – враз изменившимся голосом говорит: «Ваши документы». Ну, я паспорт на этот случай всегда ношу при себе – если паспорта нет, точно заберут, а так вполне могут и отпустить – если лень идти в отделение. Я даю – и Петрович свой достает; он вообще молча стоит, и видно – смутился… приехал к сыну первый раз за двадцать пять лет, черт его знает за сколько тысяч километров – и с ходу в отделение! Ну, они открывают, смотрят… мордастый, как Петровичеву прописку открыл, – оживился… оно и понятно: хотя Петрович на уголовного и не похож – я говорил, работяга работягой и почти без наколок – так, на руке что-то уже расплывшееся выколото, – но чем черт не шутит… Мордастый паспорт закрыл – но держит его в руке, не отдает. «Да, – говорит, – гражданин Купряшин, издалека же вы приехали, чтобы выпить у нас». А Петрович говорит – я еще раньше заметил, что он шуток не понимает, все принимает всерьез, – «я, – говорит, – приехал не выпить, а к сыну, ребята. Сын у меня в Москве, давно я его не видел». Мордастый ему говорит – есть такие зануды, знает пятьдесят слов – и пока их все не выложит, не успокоится: «Ну, а по стакану перед встречей с сыном – это что, для храбрости?» И тут я вижу – молодой на Петровича глядит как-то странно… глаза прищурил, и какое-то лицо у него – вспоминающее, что ли… «Для храбрости, – говорит Петрович – ну все за чистую монету человек принимал. – Я его двадцать пять лет не видел». И тут молодой говорит: «Погоди, отец…» – не «гражданин» – «отец», – говорит, – я удивился, и мордастый тоже как будто с удивлением – ну, насколько это возможно, вообще-то лицо у него было столь же выразительное, как сиденье у табуретки, – на молодого посмотрел. «Погоди, отец, – говорит молодой. – А как сына твоего звать?» – «Миша, – говорит Петрович – и опять морщинами вниз поплыл. – Михаил… – отчества я не помню, ну пусть будет Иваныч, – …Михаил Иваныч Купряшин. Младший сержант Купряшин, в милиции работает». И тут оба мента – и мордастый, и молодой – друг на друга посмотрели… даже не просто посмотрели, взглянули и все, – а стоят и смотрят, на нас ноль внимания. И мы, как два дурака, стоим. Холодно, триста грамм уже почти выветрились, в воздухе что-то скользкое моросит, бр-р-р… а на ящике остывает стакан. Но я уже начинаю думать: наверное, отпустят… сейчас бутылку допьем и, может быть, на радостях еще за одной. А нет – так у меня еще рубль есть, в «Пиночете» наверняка уже все собрались… и у Тиши сегодня – вспомнил! – получка, – я тогда сразу в «Пиночет», с рублем в кармане и уже не с похмелья… Тут мордастыйоторвался от своего напарника и говорит: «Какой адрес, гражданин?» Петрович ему отвечает: «Улица Царева, такой-то». Ну, они еще немного помолчали, переглянулись, потом молодой что-то сказал мордастому – что, я не расслышал, – мордастый кивнул и говорит: «Ну, пойдемте, мы вас проводим». Петрович посмотрел на меня, я на Петровича, он пожал плечами – когда пожал, я почему-то подумал: «старый уже», – и говорит: «Ну, пошли. Бывай здоров, Алексей. Будем живы – встретимся». Пожали мы друг другу руки – опять-таки, я кажется до сих пор помню: ну, как кора, – и они пошли… На меня – ноль внимания! Я стою, не понимаю – ну ничего: просто пустота в голове. Куда? зачем? почему? Даже мелькнула мысль: может, Петрович какой-нибудь крупный бандит? как сейчас говорят – мафиози? Когда они поднялись наверх, я не выдержал – вскарабкался следом и посмотрел: в пиночетовском доме опорный пункт – может, думаю, туда повели?., нет, пошли под трамвайный мост, прямо на Царева… или на остановку – доехать до отделения. Думал я, думал, пока опять не заболела голова… долил бутылку, махнул стакан, закусил бородинским – ничего не придумал. Плюнул – и пошел в «Пиночет».
Ну, «Пиночет» уже был, конечно, битком, и мои уже подоспели… правда, показалось мне что-то странное: никто как будто не пил – не только мои, но и во всем «Пиночете»… то есть я не хочу сказать, что там всегда стоит звон бокалов, но свой человек сразу видит: снует туда-сюда, как челнок, дежурный стакан, кто-то вытирает губы – после пива так не вытирают, всем рукавом, чтобы овчинный или драповый дух ухватить; кто-то стоит надувшись, как жаба, – плохо пошла… Ну, я прямиком к своим – стояло там человек пять: Швед, Капа, Пахом… Тиша! – кто-то еще, – поздоровался со всеми и весело так – о Петровиче, если правду сказать, я после стакана и в предвкушении следующего почти позабыл, помнил только, что надо будет ребятам обо всех этих ментовских чудесах рассказать, – так вот, поздоровался со всеми и весело так говорю: «Ну что, мы будем сегодня снимать кино? или объявляем день трезвости?» А Тиша – такой белобрысый, здоровый и костлявый лось, хороший парень, – как будто с досадой мне говорит: «Будем, только не здесь. Штатские ходят». Штатские – переодетые менты, значит. «А что случилось?» – спрашиваю я – штатские просто так не ходили, только если поблизости кто-нибудь что-нибудь натворил – последний раз летом, когда грабанули «Табачку». «А где тебя черти носят, – говорит Тиша. – Пузырь сказал, с дедом каким-то ушел… Вчера вечером мента на откосе грохнули».
Вот вы знаете, я еще ничего не понял, а у меня уже начала гудеть голова. «Как, – спрашиваю, – грохнули?» – хотя прекрасно знаю как… «Ну как, как, – говорит Тиша. – Убили. Они сейчас злые как собаки. Поехали на Покрова». И тут у меня в мозгу как взорвалось – вспыхнуло, – осветились странные лица наших ментов, «отец», на меня ноль внимания… жутко мне стало, прямо мороз по спине, – но я еще цепляюсь: ну, может… их там сто человек в отделении!… «А как фамилия?! – чуть не кричу. – Фамилия как?» – «Ну ты чего, о… одурел? – говорит Тиша. – Откуда я знаю фамилию?» И тут из соседнего круга выныривает Червяк – гнусь такая, вечный хвост, маленький и пучеглазый, как лягушка… и всегда всё, сука, знает. «Купряшин, – важно говорит он, просовывая к нам свою вытаращенную голову, – с удовольствием говорит, аж распирает его от важности и гордости, от того, что он знает, а мы нет, – и в стеклянных глазах надежда: а вдруг полстакана обломится… – Сержант Купряшин. Он в „Пиночете“ редко ходил – с усиками такой, кучерявый…» И – все. И я прямо… ну, не знаю, не помню уже… в общем, как я вспомнил Петровича, – а я ведь с похмелья, и четыреста грамм натощак…
…Вот так вот бывает. Петровича я больше не встречал, что с ним стало – не знаю. Сына его убили из пушки, какой-то серьезный тип. Мы не слышали, чтобы его поймали, – в «Пиночете» стало бы известно. Может быть, позже, когда «Пиночет» закрылся и «Невкой» стал. Ну, а я… что я? Я продолжал ходить в «Пиночет», и ходил до тех пор, пока Горбачев на алкоголиков не набросился. Единственное, я перестал говорить – «мент»… «милиционер» тоже не говорил – посмотрят, как на идиота, – не потому, что заставлял себя, а просто «мент» как-то не говорилось… Если позволите, я спрячу бутылочку, а то вон уже Костылиха ястребом кружит. Да-да, конечно… До свидания. Будьте здоровы. Большое спасибо вам… и за компанию, и за бутылки.
1993

1 2 3 4