- Вам здесь не бывает холодно?
- Холодно? - Африканец улыбается.
- Ну да, понимаете... - Папа обхватывает себя руками и делает вид, что дрожит. - Холодно...
- Да! - смеется мужчина. - Иногда.
- Так я и думал. Мне тоже иногда бывает холодно, а я местный, - объясняет папа. - Холод просачивается мне прямо в кости. Но жару я тоже не слишком люблю. Кожа краснеет, просто горит. А моя дочь Джойс становится коричневой. Это она там лежит. - Он показывает на меня, и я быстро закрываю глаза.
- Красивая дочь, - вежливо говорит мужчина.
- Это верно. - Наступает пауза, во время которой, как я полагаю, они смотрят на меня. - Она была на одном из испанских островов несколько месяцев назад и вернулась оттуда черная, совершенно черная. Ну, понимаете, не такая черная, как вы, но очень загорелая. Правда, кожа у нее облезала. У вас, наверное, не облезает.
Мужчина вежливо смеется. В этом весь папа. Никогда не хочет никого обидеть. Сам-то он за всю свою жизнь ни разу не выезжал за пределы страны. Его удерживает боязнь полетов. Или он просто так говорит.
- Надеюсь, ваша милая жена скоро поправится. Ужасно болеть на отдыхе.
На этом я открываю глаза.
- А, ты проснулась, дорогая. Я только что разговаривал с нашими милыми соседями. - Он снова ковыляет ко мне, держа кепку в руке. Опирается на правую ногу, опускается вниз, сгибает левую. - Знаешь, мне кажется, мы единственные ирландцы в этой больнице. Медсестра, которая заходила сюда минуту назад, из Синг-а-сунга... или это по-другому называется?
- Из Сингапура, папа, - улыбаюсь я.
- Именно. - Он поднимает брови. - Ты уже с ней встречалась, да? Хотя они все говорят по-английски, эти иностранцы. Правда, это лучше, чем когда ты на отдыхе и приходится изъясняться языком жестов. - Он кладет кепку на кровать и начинает активно шевелить пальцами.
- Папа, ты же никогда в жизни не выезжал из страны.
- Но я же слышал, что говорят парни в клубе, когда мы собираемся по понедельникам, правда? Фрэнк на прошлой неделе был в этой... как ее? - Он закрывает глаза и напряженно думает. - Страна, где делают шоколад.
- Швейцария.
- Нет.
- Бельгия.
- Нет, - говорит он, теперь уже раздраженно. - Маленькие круглые шарики, хрустящие внутри. Теперь можно купить и белые, только я предпочитаю старые темные.
- "Молтизерз"[2]? - смеюсь я, но смеяться больно, и я прекращаю.
- Они. Он был в Молтизерзе.
- Папа, ты имеешь в виду Мальту.
- Точно. Он был в Мальте. - Он задумывается. - Там делают "Молтизерз"?
- Не знаю. Может быть. Так что произошло с Фрэнком на Мальте?
Папа снова закрывает глаза. Он не может вспомнить, что собирался сказать. Эти провалы в памяти ему ненавистны.
Раньше он помнил все.
- Ты что-нибудь выиграл на скачках? - спрашиваю я.
- Несколько шиллингов. Сегодня вечером пойду и клуб. Хватит на пару кружек.
- Но сегодня вторник.
- Перенесли на вторник из-за нерабочего дня, - объясняет он, ковыляя к другой стороне кровати, чтобы сесть.
Я не могу смеяться. Это слишком болезненно, и кажется, что чувство юмора забрали у меня вместе с ребенком.
- Ты же не против, если я пойду, Джойс? Я могу остаться, если ты хочешь, это не так важно.
- Разумеется, это важно. Ты двадцать лет не пропускал ни одного понедельника.
- Кроме праздничных дней! - Папа поднимает вверх скрюченный палец, его глаза ликуют.
- Кроме праздничных дней, - улыбаюсь я и хватаю его за палец.
- Детка. - Он берет мою руку. - Ты гораздо важнее нескольких пинт и песен.
- Что бы я без тебя делала? - Мои глаза снова наполняются слезами.
- Прекрасно существовала бы, дорогая. Кроме того, - бросает он на меня осторожный взгляд, - у тебя есть Конор.
Я отпускаю его руку и смотрю в сторону. Конор? А если Конор больше мне не нужен?
- Я пытался позвонить ему вчера ночью на ручной телефон, но никто не отвечал. Возможно, я набрал не те цифры, - быстро добавляет он. - На этих ручных телефонах гораздо больше цифр.
- На мобильниках, папа, - рассеянно поправляю я.
- А, да! На мобильниках. Он все звонил, пока ты спала. Очень волнуется. Он собирается вернуться домой, как только купит билет.
- Это очень любезно с его стороны. Тогда мы сможем заняться делом - проведем следующие десять лет нашей супружеской жизни в попытках завести детей. Милое и приятное развлечение, чтобы придать нашим отношениям хоть какой-то смысл.
- Но, дорогая...
Итак, я вернулась к жизни и сегодня проживаю свой самый первый новый день. Признаться, я не уверена, что хочу здесь находиться. Полагалось бы испытывать благодарность к тем, кто вытащил меня с той стороны горизонта, но мне совсем не хочется этого делать. Честно говоря, я предпочла бы, чтобы они себя не утруждали.
Глава шестая
Я смотрю, как три ребенка играют вместе на полу палаты, маленькие пальчики, толстые щечки и пухлые губки - лица родителей четко отпечатались на их мордашках. Мое сердце падает в желудок, желудок скручивает судорогой боли. Глаза снова наполняются слезами, и мне приходится их отвести.
- Ничего, если я поем винограду? - щебечет папа. Он похож на маленькую канарейку, качающуюся в клетке рядом со мной.
- Конечно, поешь. Папа, ты сейчас должен пойти домой и что-нибудь съесть. Ты должен беречь силы.
Он берет банан.
- В нем море энергии. А сколько калия! - восклицает он и с улыбкой очищает банан точными движениями. - Домой я побегу трусцой, вот увидишь.
- А как ты сюда добрался?
До меня вдруг доходит, что папа уже много лет не бывал в городе. Для него все стало слишком быстрым, здания неожиданно выросли там, где их никогда не было, машины на дорогах ездят не в те стороны, что раньше. С огромным сожалением и грустью он продал свой автомобиль: его ухудшающееся зрение стало грозить бедой на дороге ему и другим.
Семьдесят пять лет, десять лет, как умерла его жена. Теперь жизнь катится по привычной колее, он прижился в небольшом пригородном районе, где знает всех соседей. По воскресеньям и средам - церковь, по понедельникам - клуб (кроме праздничных дней, когда посещение переносится на вторник), мясник-по четвергам, кроссворды, головоломки и телевизионные передачи - в течение дня, его сад - во все остальное время.
- Фрэн, что живет через дорогу, привезла меня. - Он опускает банан, продолжая улыбаться своей шутке про бег трусцой, и кладет в рот виноградину. - Чуть не угробила меня два или три раза. Или даже больше - во всяком случае, достаточно для того, чтобы я понял, что Бог существует, если когда-нибудь в этом сомневался. Я просил виноград без косточек, а этот с косточками. - Папа хмурится. Покрытые коричневыми пятнами руки кладут гроздь обратно на тумбочку.
Он достает изо рта косточки и оглядывается в поисках корзины для мусора.
- Папа, ты и сейчас еще веришь в Бога? - Это звучит жестче, чем мне хотелось, но меня душит гнев, он почти невыносим.
- Верю, Джойс, - без обиды или возмущения отвечает он. Кладет косточки в носовой платок и засовывает его в карман. - Поступки Господа непостижимы, мы часто не можем ни объяснить их, ни понять, ни принять, ни мириться с ними. Я понимаю, что ты сейчас можешь сомневаться в Его существовании, - со всеми нами это случается временами.
Когда умерла твоя мать, я... - Он умолкает и, как часто бывает, оставляет фразу незаконченной: дальше он не пойдет - ни в предательстве по отношению к своему Богу, ни в обсуждении смерти жены. - А ведь на этот раз Бог ответил на все мои молитвы. Прошлой ночью Он уж точно услышал мой призыв. Он сказал мне... - Тут в голосе отца начинает звучать усвоенный в детстве сильный акцент графства Каван, который он утратил, когда подростком переехал в Дублин. - "Не волнуйся, Генри, я хорошо тебя слышу. Все под контролем, так что не переживай. Я сделаю это для тебя, нет проблем". И Он спас тебя. Он оставил мою девочку в живых, и за это я буду Ему вечно благодарен, хотя нам и грустно оттого, что ушел другой.
Мне нечего на это ответить, однако я смягчаюсь.
Он со скрежетом подтягивает стул ближе к моей кровати.
- И я верю в жизнь после смерти. - Он говорит теперь немного тише. - Да, это так. Я верю в то, что рай существует, там, наверху в облаках, и что все, кто когда-то был тут, сейчас там. Включая грешников, потому что Бог всех прощает.
- Все там? - Я борюсь со слезами. Не даю им упасть. Знаю, если начну плакать, то не остановлюсь никогда. - А мой ребенок, папа? Он гоже там?
Папино лицо пересекают глубокие морщины страдания. Мы старались поменьше говорить о моей беременности - из суеверия, очевидно. Срок был небольшой, и мы все волновались, а папа больше исех. Всего несколько дней назад мы немного поссорились из-за того, что я попросила его поставить к себе в гараж нашу кровать для гостей. Понимаете, я начала готовить детскую... Боже Мой, детская! Оттуда только что вынесли кровать для гостей и разный хлам. Кроватка уже куплена. Стены выкрашены и приятный желтый цвет - "мечта лютика", над кроваткой - погремушка-мобиль с крутящимися утятами.
Оставалось пять месяцев. Кое-кто, включая моего отца, может подумать, что готовить детскую при сроке четыре месяца преждевременно, но мы шесть лет ждали ребенка, этого ребенка. И для меня в этом ничего преждевременного не было.
- Дорогая, ты знаешь, я не могу утверждать...
- Я собиралась назвать его Шоном, если бы это был мальчик. - Господи, наконец я произношу это вслух! Я повторяла эти слова про себя весь день, без конца, и вот теперь они льются из меня вместо слез.
- Шон - хорошее имя.
- Грейс, если бы родилась девочка. В честь мамы. Она бы обрадовалась.
При этих словах папа стискивает зубы и смотрит в сторону. Все, кто не знают его, подумали бы, что он рассердился. Но это не так. Я знаю, что за его стиснутыми зубами собираются слова, как в огромном резервуаре, они хранятся там запертыми, пока в них нет абсолютной необходимости, хранятся в ожидании прилива такой страсти, когда стены рухнут и слова хлынут наружу.
- Но я почему-то думала, что это мальчик. Не знаю почему, просто как-то почувствовала. Могла ошибиться. Я собиралась назвать его Шоном, - повторяю я.
Папа кивает:
- Правильно. Это хорошее имя.
- Я говорила с ним, пела ему. Интересно, он слышал? - Мой голос звучит откуда-то издалека, будто я кричу из полого ствола дерева, в котором прячусь.
Неожиданно я представляю себе будущее, которое никогда не наступит. Будущее с маленьким воображаемым Шоном.
Песенки каждый вечер перед сном, белоснежная кожа и брызги во время купания. Брыкающиеся ножки и поездки на велосипеде. Строительство песочных замков и горячие вспышки негодования, когда не пускают играть в футбол. Гнев из-за потерянной, - нет, хуже! - убитой жизни мощной волной затопляет мои мысли.
- Интересно, понимал ли он?
- Понимал что, дорогая?
- То, что его упустят. Думал ли он, что я прогоняю его? Надеюсь, он не винит меня. У него была только я и... - Я приказываю себе остановиться. Хватит пока мучений, иначе через несколько секунд я просто закричу от ужаса. Если я сейчас начну плакать, то не остановлюсь никогда.
- Где он теперь, папа? Как человек может умереть, если еще даже не родился?
- О дорогая! - Он берет мою руку и снова сжимает ее.
- Скажи мне.
Теперь он размышляет об этом. Долго молчит, гладит меня по волосам, негнущимися пальцами убирает пряди с лица и заправляет их за уши. Он не делал этого с тех пор, как я была маленькой девочкой.
- Я думаю, он в раю, милая. Даже не думаю, я просто знаю. Он там с твоей матерью, да, он там. Сидит у нее на коленях, пока она играет в рамми с Полин, обдирает ее как липку и заливисто смеется. Конечно, она там, наверху. - Он смотрит наверх и машет потолку указательным пальцем. - Позаботься за нас о маленьком Шоне, Грейси, слышишь меня?
Она расскажет ему про тебя все, обязательно расскажет, о том, как ты была маленькой, о том дне, когда ты сделала свои первые шаги и когда у тебя появился первый зуб. Она расскажет ему о твоем первом школьном дне и о последнем, а также о каждом дне между ними, и он будет знать о тебе все, так что, когда ты пройдешь через ворота там, наверху, старой женщиной, гораздо старше, чем я сейчас, он оторвется от рамми и скажет: "Вот и она. Эта женщина. Моя мамочка". Он сразу узнает тебя.
Огромный ком в горле, который я никак не могу проглотить, мешает мне поблагодарить его, но, возможно, папа все видит в моих глазах, так как он понимающе кивает и быстро отворачивается к телевизору, а я смотрю в окно, в пустоту.
- Тут, при родильном доме, есть часовня, дорогая. Может быть, тебе стоит туда сходить, когда тебе станет лучше и ты будешь готова. Тебе даже не нужно ничего говорить. Он не против. Просто сядь там и подумай. Дело полезное - я и сам всегда так поступаю.
Я думаю о том, что часовня - это последнее место на земле, где я хотела бы оказаться.
- Там внутри очень красиво, - говорит папа, читая мои мысли. Он наблюдает за мной, и я, мне кажется, слышу, как он молится о том, чтобы я вскочила с кровати и схватила четки, которые он положил у моего изголовья.
- Знаешь, это здание в стиле рококо, - неожиданно сообщаю я и совершенно не понимаю, о чем говорю.
- Какое? - Папа хмурит брови, и глаза исчезают под ними, как две улитки, прячущиеся в свои раковины. - Этот роддом?
Я напряженно думаю: "О чем мы говорили?" Теперь его очередь напряженно думать: "О Молтизерзе? Нет!"
Он ненадолго замолкает, а потом начинает отвечать так, как будто участвует в викторине и сейчас тур вопросов на скорость.
- О бананах? Нет. О рае? Нет. О часовне? Мы говорили о часовне. - Он сияет улыбкой на миллион долларов, радуясь тому, что смог вспомнить разговор, состоявшийся меньше минуты назад. - А потом ты сказала, что это здание длястариков. Но, честно говоря, мне так не кажется. - Он мне подмигивает.
- Да не для стариков! В стиле рококо, - поправляю я его, чувствуя себя учительницей. - Часовня знаменита изысканной лепниной, украшающей потолок. Это работа французского мастера Бартелеми Крамийона.
- Правда, милая? И когда же он это сделал? - Пат придвигает свой стул вплотную к кровати. Ничего на свете он так не любит, как увлекательные истории.
- В тысяча семьсот шестьдесят втором году. - Точная дата. И я произношу ее так естественно. Но, помилуйте, откуда мне это известно?!
- Так давно? Я не знал, что больница стоит здесь столько времени!
1 2 3 4 5 6 7