Однако на середине подъездной дорожки она все-таки сбросила скорость. Женщина с телефоном облегченно вздохнула. Машина, правда, не остановилась, зато опустилось стекло и показались два пальца в форме буквы V, гордо поднятые вверх, чтобы все видели.
— Ну вот, она вернется через две минуты, — сказал я Люку, который странно на меня посмотрел.
Женщина с телефоном в испуге наблюдала, как, выехав на дорогу, автомобиль резко рванул вперед, чуть не задавив ребенка. Из ее тугого пучка выбилось несколько прядей, они развевались на ветру, словно тоже хотели задержать машину.
Люк опустил голову и тихо поставил пожарного обратно на лестницу. Женщина послала вслед беглянке проклятие, махнула рукой и повернулась на каблуках. Раздался треск — каблук застрял между булыжниками. Женщина яростно затрясла ногой, ее раздражение нарастало с каждой секундой. В конце концов туфля вылетела из западни, но каблук так и остался в трещине между камнями.
— Чееееерт! — взвыла она.
Припадая на одну ногу, она кое-как доковыляла до крыльца. Розовая дверь захлопнулась, и дом поглотил ее. Окна, дверная ручка и щель почтового ящика снова улыбнулись мне, и я улыбнулся им в ответ.
— Кому ты улыбаешься? — спросил Люк, насупившись.
— Двери, — сказал я, полагая, что это очевидно.
Он уставился на меня, сдвинув брови. Похоже, мысли о происшедшем мешали ему сосредоточиться на том, почему и зачем можно улыбаться двери.
Сквозь стеклянные вставки этой самой двери было видно, как женщина с телефоном расхаживает по холлу.
— Кто она? — спросил я, поворачиваясь к Люку.
Он выглядел потрясенным.
— Моя тетя. — Он почти шептал. — Она заботится обо мне.
— А, — сказал я. — А та, что в автомобиле?
Люк медленно повез пожарную машину сквозь траву.
— А, эта… Это Сирша, — сказал он тихо. — Моя мама.
— О!
Повисло молчание, и я заметил, что ему грустно.
— Сииииир-ша, — протянул я с удовольствием: у меня изо рта как будто подул ветер, а еще это было похоже на то, как шелестят деревья, когда они переговариваются друг с другом в ветреные дни. — Сииииииииииир-шаааа… — Тут я поймал на себе странный взгляд Люка и замолчал.
Я сорвал лютик и подержал его у Люка под подбородком. На бледной коже появилось желтое пятно.
— Значит, ты любишь масло, — установил я. — Так, значит, Сирша не твоя девушка?
Лицо Люка тотчас оживилось, и он захихикал. Правда, не так громко, как раньше.
— Кто этот твой друг Барри, о котором ты говорил? — спросил Люк, врезаясь в мою машину гораздо сильнее, чем раньше.
— Его зовут Барри Макдональд, — улыбнулся я, вспоминая игры, в которые мы с Барри обычно играли.
У Люка загорелись глаза:
— Барри Макдональд учится со мной в одном классе!
И тут до меня дошло.
— Я же знал, что твое лицо мне почему-то знакомо, Люк. Я тебя видел каждый день, когда ходил в школу с Барри.
— Ты ходил в школу с Барри? — удивленно спросил он.
— Ага, в школе с Барри было весело, — засмеялся я.
Люк опустил глаза:
— Но я тебя там не видел.
Я рассмеялся:
— Ну конечно ты меня не видел, глупыш, — сказал я как ни в чем не бывало.

Глава вторая

Сердце Элизабет громко стучало, когда, сменив туфли, она шагала взад и вперед по длинному, выложенному мрамором холлу. Прижав плечом телефонную трубку, она слушала бесконечные гудки, мысли у нее путались.
На миг остановившись, Элизабет заметила свое отражение в зеркале. Карие глаза были широко распахнуты от ужаса. Она редко позволяла себе такую неряшливость. Такое отсутствие самоконтроля. Волосы, выбившиеся из французского пучка, растрепались и торчали во все стороны, как у человека, сунувшего пальцы в электрическую розетку. Тушь на ресницах размазалась, помады на губах не осталось — только контур от карандаша сливового оттенка, а тональный крем лежал какими-то жалкими пятнами. Исчез ее привычный ухоженный вид. От этой мысли сердце у нее забилось еще чаще, а паника усилилась.
«Дыши, Элизабет, дыши», — сказала она себе. Дрожащей рукой пригладила выбившиеся волосы, послюнив палец, стерла тушь под глазами, плотно сжала губы, одернула пиджак и откашлялась. Она просто на миг потеряла самообладание, вот и все. Больше это не повторится. Она переложила телефон к другому уху. Оказывается, она прижимала трубку плечом с такой силой, что на шее остался отпечаток сережки.
Наконец ей ответили, и она повернулась спиной к зеркалу, чтобы не отвлекаться.
— Полицейский участок Бале-на-Гриде.
Элизабет узнала голос на том конце провода.
— Привет, Мэри, это Элизабет… опять. Сирша взяла машину и уехала, — она помедлила, — опять.
В трубке раздался слабый вздох.
— Как давно это произошло?
Элизабет присела на нижнюю ступеньку лестницы и приготовилась к обычной череде вопросов. Она на секунду прикрыла глаза, чтобы дать им чуть-чуть отдохнуть, но, почувствовав облегчение оттого, что все вокруг отступило, не стала открывать их снова.
— Пять минут назад.
— Понятно. Она сказала, куда направляется?
— На луну, — коротко ответила Элизабет.
— Что? — переспросила Мэри.
— Ты правильно услышала, она сказала, что отправляется на луну, — твердо произнесла Элизабет. — Видимо, там ее смогут понять.
— На луну, — повторила Мэри.
— Да, — раздраженно ответила Элизабет. — Наверное, для начала стоит поискать ее на автостраде. Думаю, на луну другим путем не добраться. Правда, не знаю, где именно она свернет. Скорее всего, она движется на северо-восток в Дублин, или, кто знает, может, она уже на пути в Корк. Видимо, у них там есть летательный аппарат, который заберет ее с нашей планеты. В любом случае я бы проверила авто…
— Элизабет, успокойся, ты же знаешь, что я не могу не задать эти вопросы.
— Знаю. — Элизабет снова попыталась взять себя в руки. В эту минуту она должна была присутствовать на важной встрече. Важной для нее, важной для ее фирмы по дизайну интерьеров.
Постоянную няню Люка, Эдит, сейчас заменяла приходящая. Эдит несколько недель назад уехала на три месяца путешествовать — она грозилась это сделать уже шесть лет — и оставила вместо себя молодую девушку, совершенно не подготовленную к выходкам Сирнш. Девушка в панике позвонила Элизабет на работу… опять, и Элизабет пришлось бросить все… опять и примчаться домой… опять. Однако не стоит удивляться, что это произошло… опять. Напротив, ее удивляло, что Эдит, если не считать нынешней поездки в Австралию, продолжала все эти годы каждый день приходить на работу. Шесть лет, что она помогала Элизабет растить Люка, были сплошной нервотрепкой, и Элизабет постоянно ждала звонка или письменного заявления об уходе. Быть няней Люка непросто. Как и его приемной матерью.
— Элизабет, ты тут?
— Да. — Она открыла глаза. — Прости, что ты сказала?
— Я спросила, на какой машине она уехала.
Элизабет состроила страшную гримасу телефонной трубке.
— Да все на той же, Мэри, все на той же чертовой машине, будь она неладна! На той же, что на прошлой неделе, и на позапрошлой, и на позапозапрошлой.
— Марка машины, — не сдавалась Мэри.
— «БМВ», — оборвала ее Элизабет. — Тот же проклятый черный «БМВ-330» с откидным верхом. Четыре колеса, две двери, один руль, два зеркала, фары и…
— Капот и багажник, — перебила ее Мэри. — В каком она была состоянии?
— Сияла, я только что ее вымыла, — дерзко ответила Элизабет.
— Это замечательно, а в каком состоянии была Сирша?
— В обычном.
— В состоянии опьянения?
— Именно в нем. — Элизабет встала и пошла на кухню. Стук каблуков по мраморному полу эхом отдавался в доме. Все лежало на своих местах. Ловушка для света — вот что такое ее кухня. От проникавшего через стекло оранжереи солнца было жарко. Элизабет даже зажмурилась. Идеально чистая кухня сверкала, черные гранитные поверхности искрились, хромированные краны блестели. Царство нержавеющей стали и орехового дерева. Она сразу направилась к своей спасительнице — кофеварке. Ее измученный организм остро нуждался во вливании жизненных сил. Элизабет открыла кухонный шкаф и достала маленькую кофейную чашку бежевого цвета. Прежде чем закрыть дверцу шкафа, она повернула одну из стоявших там чашек так, чтобы ее ручка оказалась с правой стороны, как у всех остальных. Выдвинув большой стальной ящик со столовыми приборами и заметив, что нож лежит в отделении для вилок, переложила его на нужное место, достала ложку и задвинула ящик обратно.
Уголком глаза Элизабет увидела небрежно переброшенное через ручку плиты полотенце. Она отнесла его в подсобку, достала чистое из аккуратной стопки в шкафу, сложила ровно пополам и повесила на ручку. У всего должно быть свое место.
— Я не меняла номерные знаки с прошлой недели, так что да, они те же самые, — устало ответила Элизабет на еще один бессмысленный вопрос. Чтобы не повредить стеклянную поверхность стола, она поставила дымящуюся чашку на мраморную подставку Отряхнув брюки и сняв пылинку с пиджака, она села в оранжерее и посмотрела на свой большой сад и простирающиеся за ним зеленые холмы, которым, казалось, не было конца. Сорок оттенков зеленого, золотого и коричневого.
Она вдохнула аромат горячего эспрессо, и силы сразу же вернулись к ней. Она представила себе свою сестру, мчащуюся по холмам в ее машине с откинутым верхом: руки подняты, глаза закрыты, ярко-рыжие волосы развеваются на ветру, она чувствует себя свободной. Сирша по-ирландски значит «свобода». Имя было выбрано матерью в последней отчаянной попытке сделать так, чтобы материнские обязанности, которые она презирала, казались ей меньшим наказанием. Она хотела, чтобы вторая дочь освободила ее от оков брака, материнства, ответственности… действительности.
Мать встретила ее отца в шестнадцать лет. Она проезжала через город с группой поэтов, музыкантов и мечтателей и разговорилась в местном пабе с фермером Бренданом Эганом. Старше ее на двадцать лет, он был очарован ее странными диковатыми манерами и беззаботным характером. Ей это польстило. И они поженились. В восемнадцать лет у нее родился первый ребенок, Элизабет. Как выяснилось, мать нельзя было приручить, ее все больше и больше раздражало заточение в сонном, затерянном в горах городке, через который она когда-то намеревалась всего лишь проехать. Плачущий ребенок и бессонные ночи вызывали у нее тоску, она все глубже погружалась в себя, в мысли о свободе. В конце концов мечты и реальность перепутались в ее голове, и мать стала пропадать на несколько дней. Она отправлялась странствовать и открывать новые места и других людей.
В двенадцать лет Элизабет уже сама заботилась о себе и о молчаливом, погруженном в раздумья отце и не спрашивала, когда мать вернется домой, потому что знала, что рано или поздно та вернется обязательно — с пылающими щеками, сияющими глазами — и, задыхаясь, станет рассказывать о большом мире и о том, что в нем бывает. Она врывалась время от времени в их тихое существование, как свежий летний ветерок, принося с собой оживление и надежду. Обстановка в их одноэтажном фермерском доме всегда менялась с ее возвращением, словно стены впитывали ее энтузиазм. Элизабет сидела на кровати матери, слушала ее истории, и голова кружилась от удовольствия. Такая атмосфера держалась недолго, всего лишь несколько дней, пока матери не надоедало рассказывать истории и она не отправлялась на поиски новых.
Она часто привозила странные вещи на память о своих путешествиях — ракушки, камни, листья. Элизабет помнила вазу с длинной сочной травой, стоявшую посередине обеденного стола, как будто это было самым экзотическим растением на свете. Когда Элизабет спросила, на каком поле мать нарвала эту траву, та просто подмигнула ей и нажала на кончик носа, обещая, что когда-нибудь она вырастет и поймет. Отец тихо сидел в своем кресле у камина, читая газету, но никогда не переворачивал страницы. Он так же терялся в мире слов ее матери, как и она сама.
Когда Элизабет было двенадцать лет, мать снова забеременела, но, несмотря на то что новорожденную девочку назвали Сиршей, этот ребенок не принес свободы, о которой мать так мечтала, и она отправилась в новое путешествие. Из которого не вернулась. Их отца, Брендана, совершенно не интересовало маленькое существо, послужившее причиной ухода жены, и он просто тихо ждал ее в своем кресле у огня. Читая газету, но никогда не переворачивая страницы. Годами. Всегда. Вскоре Элизабет устала ждать возвращения матери и приняла на себя все заботы о Сирше.
Сирша унаследовала кельтскую внешность отца — светлые рыжие волосы и белую кожу, тогда как Элизабет была копией матери. Оливковая кожа, каштановые волосы, почти черные глаза — все это благодаря древним испанским корням, уходящим в глубь веков. С каждым днем Элизабет все больше напоминала мать и понимала, что отец с трудом это переносит. Она начала ненавидеть себя и, помимо непрерывных попыток вести хоть какие-то разговоры с отцом, еще упорнее старалась доказать ему и самой себе, что у них с матерью нет ничего общего, что ей знакомо чувство преданности.
Окончив в восемнадцать лет школу, Элизабет оказалась в сложном положении: чтобы учиться в университете, нужно было переехать в Корк. Для принятия этого решения потребовалось все ее мужество. Отец рассматривал поступление дочери в университет как предательство и к любым дружеским отношениям, которые она заводила, относился точно так же. Он требовал внимания, желая оставаться единственным человеком в жизни своих дочерей, как будто в его власти было удержать их при себе навсегда. Впрочем, ему это почти удалось, и он был отчасти виноват в том, что у Элизабет не было ни развлечений, ни друзей. Она привыкла вежливо уходить, когда где-нибудь завязывался светский разговор, так как знала, что лишнее время, проведенное вдали от фермы, вызовет упреки и неодобрение.
1 2 3 4 5 6