Текст предоставлен автором
«Игра с огнем»: Центрполиграф; Москва; 2005
ISBN 5-9524-0327-1
Аннотация
Они были такие разные – зеленоглазая красавица Марианна и скромная простушка Шура. Только одного Шура не смогла простить старшей сестре – Марка, который был до того ослеплен Марианной, что даже не заметил безнадежной любви незаметной серой мышки. Трагедия, приведшая к гибели игравшей с огнем Марианны, ожесточила Шуру: девушка решила любой ценой отомстить Марку… Проходят годы. Сможет ли могущественная леди Александра выполнить задуманное, если чувство до сих пор живо, а на пути стоит самый дорогой ей человек?..
Елена Гайворонская
Игра с огнем
Глава 1

Год 1972. Июнь.
Мальчик стоял у дощатого забора и смотрел то на пролетавшее сразу за ним шоссе, то на проплывавшие над головой облака.
Забор был покосившийся, выкрашенный когда-то в изумрудно-зеленый цвет, но от дождей и снегов изумрудная зелень полиняла и стерлась, оставив лишь неровные подтеки на обглоданной, в трещинах и щелях, древесине…
За забором стоял дом. Старый бревенчатый, одноэтажный, с подвалом и чердаком, с протекающей крышей и покосившимися резными наличниками, поправить которые было некому. Окна выходили почему-то только на север, и сквозь тусклые стекла в комнаты почти не проникал солнечный свет…
Местность, где стоял дом, считалась пригородом столицы. Пригород – это где-то «между»: уже не город, но еще и не деревня – сомнительный статус, позволяющий обитателям держать кур и тощих коз и презрительно фыркать в сторону «лимиты» – молодых, крепких телом и сильных духом, юношей и девушек, стекавшихся в Москву со всех концов необъятного пространства, называвшегося в ту пору Советским Союзом. Щёлковское шоссе, летом – пыльное, зимой – слякотное, пахло бензином и дальними странствиями. Днем и ночью по нему взад-вперед проносились автобусы, большегрузные фуры, реже – коробочки-легковушки «Жигули», «Москвичи», иногда – «Волги», совсем уже редко – «Волги» черные, где сидели важные дяди в серых костюмах при галстуках, красивые тети, чьи умело взбитые прически благоухали волнующими экзотическими ароматами, перебивавшими бензиновые пары… Автомобили уносились прочь, а мальчик еще долго глядел им вслед, вытягивая тонкую шею…
А над головой, в ярко-синем летнем небе, величественно проплывали облака. Огромные, белые, пушистые… если мальчик смотрел в небо долго-предолго, ему начинало казаться, что и сам он превращается в облачко и, отрываясь от темно-коричневой земли, устремляется все выше и выше в прозрачную бездну… Но снова и снова взгляд натыкался на облезлый забор. В такие минуты он страстно завидовал дядям и тетям в коробочках-машинах, потому что им не нужно было становится облаками для того, чтобы своими глазами увидеть и своими ладонями пощупать весь этот страшно-огромный, загадочный, неизведанно-манящий мир…
Мальчику было двенадцать. Но те, кто об этом не знали, обычно думали, что ему гораздо меньше. Он был тихим, покладистым, с огромными, ярко-синими, как летнее небо глазами, тонкими, светлыми, коротко остриженными волосами, худеньким и чахлым, как придорожная былинка.
Звали его Марк. Мальчик стеснялся своего имени. Он предпочел бы называться Сережей, Вовой или Андреем, чтобы тетка Галина перестала говорить:
– Ну и придумала Полька, блин… Нормальных ей имен не хватило. Необычное имя – необычная судьба… Дура чертова.
– Теть Галь, а что такое судьба? – расхрабрившись, спросил мальчик однажды.
Тетка надвинула на переносицу широкие брови, подперла ручищами-лопатами широкие бока, и мальчик привычно съежился в ожидании очередной затрещины. Но тетка, подув на свою взмокшую медную челку, просто ответила:
– Ну… это вся жизнь… все, что с тобой происходит между рождением и смертью, понял? Иди тогда, грядки прополи, да протри окна, балда. Уж не видно через них ни хрена…
Марк кивнул и пошел сражаться с сорняками, а за спиной слышалось теткино ворчание по поводу того, что нет от племянничка никакого толка ни в хозяйстве, ни в учебе – двоечник и балбес, только б на пианино бренчать, весь в своих родителей… Небось вырастет – тоже загремит за решетку… И за что ей такое наказание?
Мальчик обреченно вздохнул и подумал, что хотел бы самую обычную судьбу, как у всех ребят из класса: маму, папу, или, хотя бы одну маму, но чтоб была рядом, походы в кино по выходным и вкусный запах пирогов по праздникам, а в саду цвели бы белыми облаками раскидистые яблони… А может быть, для этого нужно всего лишь поменять имя на Сашу или Диму? И тогда, в одно прекрасное утро, мама вернется к нему по этому шоссе, заплачет, крепко обнимет и больше уже не бросит. Никогда…
Спустя пару дней тетка мальчика, Морозова Галина Петровна, получит серьезный казенный конверт с уведомлением о том, что ее сестра, Ладынина Полина Петровна, 1943 г.р., отбывавшая срок в колонии строгого режима, согласно ст.158, ч.2, п. «а» – кража, совершенная группой лиц по предварительному сговору, – скончалась от асфиксии, вызванной острым приступом бронхиальной астмы…
Год 1989.
Девочка дописала в тетрадке последнее иностранное слово и, выпятив пухлую нижнюю губку, облегченно вздохнула. Ей не очень-то нравился английский. Французский – другое дело: на нем говоришь, как поешь. А уж немецкий и вовсе – гадость…
– Are you ready? – спросила непроницаемая «англичанка» по имени Елена Эдуардовна.
– Yes, mam, I've finished my work.
– Ou, all right. Thank you. Our lesson is over ready. Good bye, Maryann.
– Good bye, Elena Eduardovna. Thank you.
– Ф-фу, наконец… – сказала девочка. – Я все сделала, – доложила она кряжистому тополю за окном, и тот удовлетворенно качнул веткой.
Днем тополь вовсе не казался страшным. А вот по ночам, особенно, когда дул сильный ветер и лил дождь, он сердился и ворчал скрипуче, как директор школы. И тогда девочке казалось, что он живой. Может, прежде, он тоже был человеком, и даже директором школы и ставил много двоек, а потом рассердил чем-нибудь злую колдунью, и та превратила его в тополь. Это так грустно: ни побегать, ни поиграть… Но все-таки лучше, чем в паука. Бр-р!
Девочка передернула плечиками и подумала, что мама непременно сказала бы, что у нее, Марианны, чересчур богатое воображение…
В комнате было тихо и скучно. Девочка немного попрыгала по залитому июльским солнцем орнаменту дубового паркета и по широкой, укутанной ворсистым белым ковром лестнице спустилась вниз, на первый этаж.
Из холла доносилось приглушенное мурлыканье:
– Издалека до-олго
Течет река Во-олга,
Течет река Во-олга –
Конца и края не-ет…
Это пела, ловко орудуя шваброй, домработница Любаша. Веревочная насадка, вжик-вжик, скользила по матовому полу, оставляя блестящий, пахнущий вкусным шампунем, след.
– Привет, Любаша!
– Привет, егоза» Гляжу: англичанка пошла, важная, ровно аршин проглотила…
Девочка прыснула, так похоже передразнила Елену Эдуардовну Любаша.
– Чево ребенка летом напрягают? И так уж, восемь лет всего, а по-ненашему, как пулемет, шпаришь.
– Меня в лагерь летний отправляют, на какие-то острова, – уныло сказала девочка. – Так неохота…
– Че ж «неохота»? мир своими глазами посмотришь, не по телеку, плохо чтоль?
– А ты ездила?
– Куда мне! – Рассмеялась девушка, отерев капельки пота с круглого курносенького личика, излучавшего радостное жизнелюбие.
И вновь шваброй вжик-вжик!
– Здорово! – восхитилась девочка. – А дай мне, а?
– Нет, что ты! – Испугано оглянувшись, замахала пухленькими ручками Любаша. – Александра Дмитриевна увидит – заругает.
– Не заругает… Ну Любаш, ну, пожалуйста! – Девочка просительно подергала домработницу за рукав и даже слегка похныкала для жалости. – Она и не узнает!
– Ну ладно, – сдалась девушка. – Давай, вот отсюдова – досюдова, только быстро!
Нужно говорить «отсюда», а не «отсюдова» – мысленно поправила девочка, но вслух не произнесла, потому что не хотела обидеть Любашу. Старательно пыхтя она терла шваброй блестящий пол.
– Ну, молодец! – Воскликнула Любаша. – Чисто, как в реанимации!
– Вот вырасту, – удовлетворенно произнесла девочка, – и всегда сама буду мыть пол.
– Тогда я без работы останусь! – Рассмеялась Любаша весело, дробно, точно рассыпала стеклянные бусинки по дубовому паркету.
И тогда, помявшись, девочка решилась задать вопрос, мучивший ее последние дни:
– Любаш, а ты на кого работаешь?
– Как «на кого»? – Удивилась домработница. – На твоих папу и маму.
– Значит, они – капиталисты?
– С чего ты это взяла? – Озадаченно промямлила Любаша, даже нижняя губа у нее отвисла.
– По телевизору говорят, что в нашей стране люди работают только на государство, то есть на самих себя, – заведя длинные, похожие на пережженные миндалины, глаза, старательно повторила девочка. – Только на Западе капиталисты эксплуатируют труд простых граждан.
– Ой, да поменьше ты телек глазей, глупостей не слушай! – Затрясла головой Любаша. – Какая разница, кто деньги плотит?
«Платит», – снова мысленно поправила девочка.
– Ты прям как сестренка моя, Людка, все спрашиваешь-спрашиваешь! Любознательная! – С радостным смехом Любаша потрепала девочку по непослушным темным волосам. – У-у, как ты на папашу вашего похожа…
– А твоя Людка тоже английский учит?
– Не, к чему ей это? В деревне ведь живет с мамкой.
– А корова у них есть? – Обрадовалась девочка.
– Не, – сокрушенно развела ладошками Любаша, – нету коровы. Ее щас не прокормишь: комбикорм дорогой, силос… Куры есть, коза, овцы… Кабы позволили, я б тебя взяла к нам на лето… Лес у нас знаешь какой? Дремучий. А грибов! Ягод! Прорва. У сестренки моей щеки – во, с молока козьева. А ты, как поганочка, бледненькая…
– Везет ей, – вздохнула девочка. – И коза, и куры, и лес… И в лагерь одной ехать не надо. А меня, как учебный год начнется, в Англию отправляют, в пансион.
– С мамкой?
– Одну… – Сказала девочка, вовсе пригорюнившись.
Любаша наморщила лоб, потом, воровато оглянувшись по сторонам, попросила:
– Погоди, – убежала куда-то и вернулась с серенькой курточкой, на кармашке которой красовалась аппликация – мышка с большими розовыми ушами.
– Сестренке справила. Нравится? Примерь, рост погляжу.
Девочка кивнула. Ей вообще нравилось все, что делала Любаша: пела, вытирала пыль, разговаривала, как со взрослой. Не то, что повариха или шофер: сюсюкают, словно с трехлеткой: «Ай ти, Марианноська…
– Любаш, а как ты пела про Волгу?
Девушка снова рассмеялась – такой уж легкий, веселый был у нее характер. «Вот бы маме такой же…»
– Издалека до-олго,
– давай помогай, –
– Течет река Во-олга,
– старательно подхватила девочка.
– Что здесь происходит?
Увлекшись, они не расслышали властный стук каблучков по дубовому паркету там, где заканчивается мягкий, как плюшевый мишка, мохнатый ковер. Но аромат – терпкий, с горчинкой, по которому все в доме безошибочно определяли присутствие хозяйки – духи стояли на трюмо в комнате матери в смешном рогатом флаконе, и девочка мечтала заполучить его после, назывались красиво и таинственно «Же Озе» – они ощутили одновременно со строгим «Что здесь происходит?»
Мать стояла, скрестив руки на груди, и смотрела недовольно. Ростом мама была ниже Любаши. Но то ли из-за того, что держалась всегда очень прямо, будто на параде, вздернув безупречно-округлый подбородок, то ли потому, что ходила по дому на высоченных каблуках, а может, оттого, что завидев ее, домработница втягивала голову, как черепашка в панцирь, мама всегда казалась больше и внушительнее…
Вот и сейчас Любаша зачем-то принялась оправдываться, словно совершила что-то дурное, и на кругленьком простоватом ее личике появилась виновато-заискивающая улыбка.
Мама придирчиво оглядела серенькую курточку и некрасиво сморщила нос.
– Ну зачем ты тратила деньги на отечественную страсть? У Марианны осталась чудесная финская, из которой она выросла. Можешь взять.
Девочке стало отчего-то обидно за Любашу, растеряно теребившую пуговицу на цветастом рабочем халатике.
– Эта гораздо красивее финской, – сказала она, – на ней мышка. К тому же моя куртка будет маленькой, и рукава у нее обтрепались.
– Вот еще глупости, – недовольно приподняв идеально-полукруглые ниточки-брови, отрезала мама. И добавила тоном, не терпящим возражений:
– Ничего там не обтрепалось – не выдумывай. А если что, можно подшить. Есть у вас в деревне швейная машинка?
Это уже относилось к Любаше.
– Да, конечно, – обрадованно закивала девушка. – Большое спасибо! Мама посмотрела сквозь Любашу, словно ее и не было вовсе.
– Там – пятно, – указала она подбородком.
Домработница снова закивала и принялась тереть с утроенной энергией.
– Идемте, юная леди, – сказала мама и, повернувшись, проследовала на второй этаж.
Вздохнув, девочка поплелась за щекочущим ноздри же-озиным шлейфом, тянущимся от уложенных приходящим по утрам парикмахером коротких пепельных маминых волос и запястий, теряющихся в модно-широких рукавах платья тончайшего парижского шелка.
Год 1999.
Необычайно холодным выдался в Москве месяц май. Уже впору было раскрыться липким листочкам на пухоносых тополях, а по ночам еще трещали морозы. Продрогшие вороны стыли на лысых гнездах, переминаясь на озябших ногах, ворочали тупыми клювами холодные яйца.
Наружные термометры показывали +3, когда дружно, точно сговорившись, коммунальные службы отключили горячую воду в половине города.
Нахохлившись, москвичи кутали простуженные носы в мохеровые шарфы, от души ругая суровый климат, равнодушное правительство и ненормальный курс доллара. Старики вспоминали, что три последние цифры этого года, перевернутые вверх тормашками, означают, аккурат, число дьявола – 666, а значит, все беды еще впереди…
Наконец наступил июнь. Горячую воду дали, но до нее уже никому не было дела, потому что ртутные стрелки заоконных термометров безжалостно устремились к +40.
Плавился асфальт, растекались по нему ребристые шины, от жары «плыли» мозги… После трех недель засухи в Подмосковье заполыхали леса, загорелись торфяники. Горячий ветер нагонял на усталую столицу прогорклый сизый смог.
1 2 3 4 5