Андре вышел из кондитерской и направился к особнячку Валлонов; в кармане у него лежало письмо к префекту – за три дня пребывания в Виши он все поставил на ноги. Ему проще было бы обратиться к собственному отцу, но он ни о чем не хотел его просить. К тому же раз обеих женщин выпустили… Свернув на ту улицу, где находился особнячок Валлонов, он издали увидел Иветту на велосипеде.
– Иветта!
Глядя, как она катит во всю прыть, можно было подумать, что она чувствует себя превосходно! Она ехала стоя, раскачиваясь при каждом повороте педали, и уже издали улыбалась во весь рот… Но когда она остановилась возле него, все еще не слезая с велосипеда, когда Андре увидел ее, у него больно защемило сердце. Как она изменилась, как разительно изменилась! Вокруг глаз – круги, большие круги вокруг ее прекрасных глаз, а ее милые руки приобрели тюремную прозрачность. Андре заметил даже, что юбка стала ей широка и потому сколота английской булавкой, а ноги сделались как будто длиннее… Но главное – изменилось выражение лица, заострившиеся черты обозначились яснее.
– Пойдем в парк, – сказал Деде и взял ее под руку так бережно, будто касался чего-то необычайно хрупкого.
Они не проронили ни слова, пока не дошли до парка – так уж у них повелось, они начинали все разговоры, только сойдя с последней ступеньки. Парк благоухал, он был так прекрасен в этот майский день, что даже они оба, привыкшие к его красоте, были поражены и шли молча до самого утиного пруда. Там по-прежнему стояли два кресла, словно только что покинутые незримой парочкой. Парк был безлюден. Обыкновенная, такая обыкновенная история…
– Тебя били, Иветта?
– О нет! – Иветта смотрела на Деде со своей обычной улыбкой, чарующей глаза и сердце.
– Но как это случилось? Почему? А папу твоего выпустят?
– Кто-то написал донос… Немецкий офицер говорил мне, что они всегда так действуют – сначала арестуют, а потом уж начинают выяснять. Если ничего не обнаружат, человека выпускают. И папу, конечно, выпустят. – Все это она говорила милым, беспечным тоном, как будто рассказывала о чем-то вполне естественном и приятном.
– В чем его обвиняют? – спросил Деде.
– Не знаю толком… Но он, конечно, ничего такого не делал.
– Ты уверена? Очень жаль.
– Тебе жаль? Ты хочешь, чтобы папу оставили там? – Иветта уже не шутила.
– Бедняжка моя! Скажи, тебя очень мучили?
– Нет, – ответила Иветта и посмотрела ему прямо в глаза своими изменившимися, окруженными синевой глазами. – Молодых они не мучают… С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны. Слишком любезны, – и она снисходительно улыбнулась.
– Слишком любезны, чтобы быть порядочными, слишком вежливы, чтобы быть порядочными… А маму твою? Она ведь немолодая!
– Маму они били.
Деде отвел взгляд.
– Говорят, ее секли, – сказал он ничего не выражающим тоном.
– Да нет! Это все россказни! Уж не знают, что и придумать. Ее били по щекам, а ты ведь знаешь маму, она кричала, закатывала им истерики, задавала вопросы, а сама не желала отвечать… Ну, словом, ты маму знаешь.
Деде все еще смотрел себе под ноги.
– А с папой что они делали?
– Не знаю. Говорят, с мужчинами они очень жестоки. Понимаешь, ото совсем другое дело. Впрочем, я увижусь с папой, офицер обещал, что мне разрешат свидание и передачу. Папа не выносит хлеба, у него от хлеба делаются колики. Мама непременно хочет, чтобы я передала ему сухари… Это очень просто, я сама их отнесу.
Утки вылезли на траву и прогуливались по-утиному, вразвалку, растопырив перепончатые лапы.
Одна была особенно говорлива и сердита, совсем как утенок Дональд из мультфильма. Иветта смотрела на нее и смеялась. Какой же она молодец, эта девочка, милая, славная девочка!..
– Ну а с тобой, Иветта? Как было с тобой? Что у тебя спрашивали?
– Да так, пустяки… Лейтенант жаловался…
– Ах, лейтенант? И молодой?
– Да, молодой и блондин, такой же светлый, как я черная. А до чего вылощенный, знаешь, даже странно было видеть такого опрятного человека… Мы-то все были такие грязные… Вообще немецкие офицеры хорошо одеты и хорошо сложены, все они очень рослые. Так вот, он жаловался, что у нас женщины несговорчивые, не хотят нигде бывать с немцами. Прежде чем приехать сюда, он был в Париже, и парижские женщины будто бы сговорчивее…
– Проститутки есть повсюду, – буркнул Деде.
Иветта внимательно следила за говорливым и сердитым утенком, который опять уже плыл по пруду, обретая все свое достоинство и стыдливо пряча под водой уродливые лапки.
– Мне пора, – сказала Иветта. – Мама не встает с постели и все время плачет о папе. Сколько я ей ни твержу, что ему ничего не грозит, раз он ничего не сделал, и что мне непременно позволят передать ему сухари, она все плачет и плачет!
– Если ты не возражаешь, я не пойду тебя провожать. Впрочем, ты все равно на велосипеде, – сказал Деде и в свою очередь прямо посмотрел в ее обведенные синевой глаза понимающим мужским взглядом.
Он глядел ей вслед. В чем загадка Иветты?… Что думает, чего хочет эта непостижимая Иветта?… Андре сидел в кресле лицом к пруду, придавленный тоской, которая была не под силу даже ему, мужчине. А парк, его потерянный рай, расстилал перед ним свой атлас, бархат, муар, свои гобелены, где из-за деревьев выглядывают библейские лани, грациозные, глупенькие, прелестные и загадочные. Когда рядом была Иветта, парк переставал быть парком, он становился просто шлейфом ее платья… «С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны… Слишком любезны». Андре представил себе камеру, он знал, что такое камера! Представил себе комнату, где происходит допрос, и офицера, блондина-лейтенанта, высокого, вылощенного… Вспомнил взгляд Иветты, когда он, Деде, сказал: «Проститутки есть повсюду…»
Андре охватила тоска, такая тоска, которая оставляет глубокий след на всю жизнь. Только бы Иветта сдержала обещание и написала ему. Вдруг ее опять заберут? Боши вроде собак: собаки любят возвращаться на то место, где уже раз мочились, а если боши побывали в каком-нибудь доме, весьма вероятно, что они придут туда снова. Андре закашлялся – как будто у него есть время хворать!
«Папу я не видела, – писала Иветта, – и передач не принимают…»
«Папу перевезли в Париж, в тюрьму Френ, мае так и не удалось его повидать», – писала Иветта.
«У нас нет известий о папе», – писала она.
Железные шторы были опущены, и Андре опять пришлось обратиться в кондитерскую к мадам Бенуа.
– Иветта в лечебнице, – вздыхая, рассказывала мадам Бенуа, – у нее воспаление брюшины. Я уверена, что мадам Валлон бросится в воду, если Иветта умрет! Подумайте только, какое страшное несчастье! Такая красивая девушка, такая милая, услужливая…
– Но ведь она не умерла? Скажите же мне правду!
– Нет, нет! Говорят, у нее аппендицит, какой-то особенно злокачественный аппендицит… Мать уверяет, что это аппендицит.
– А вы знаете, в какой она лечебнице?
Мадам Бенуа ответила не сразу, она без всякой надобности переставляла пустые хрустальные вазы на белом с золотом столике.
– Конечно, не мое дело давать вам советы, мосье Деде, но лучше не ходите туда… Мадам Валлон совсем потеряла голову.
– Послушайте, мадам Бенуа, если Иветта жива и даже-если она умерла, все равно скажите, где она!
Мадам Бенуа разглядывала кружевные манжетки на своих сморщенных и унизанных кольцами руках.
– Ну, если вы настаиваете… Она в лечебнице доктора Машона.
Андре обогнул витрины со спущенными шторами магазина «Торговый дом Валлон. Дамское готовое платье». Немецкие солдаты запрудили всю улицу, и тротуар, и мостовую; их было необычайно много, они теснились в кафе и магазинах, у витрин, где подолгу любовались дамскими сорочками и бюстгальтерами, настольными часами и драгоценностями… Они сновали на мотоциклах, в касках и с автоматами; мчались в шикарных машинах.
Стояли первые дни сентября, было очень ветрено. В большом кинотеатре шел фильм «Вечерние гости». На убогих улочках вокруг собора копошились чумазые, оборванные и босые ребятишки. Посреди базарной площади, совершенно безлюдной в это время дня, у фонтана стоял мальчуган лет четырех. Его рвало, а трое других ребят стояли вокруг и смотрели.
Девочка постарше сострадательно положила руку ему на плечо и твердила, наклонившись над ним:
– Это пройдет, Жанно, пройдет… – Малыша рвало кровью, лицо его выражало нестерпимую муку, но он держался мужественно, как взрослый. Подбитые гвоздями башмаки Андре цокали по булыжникам, как подковы, от стоячей канавы исходило зловоние, какие-то смуглые люди, не то цыгане, не то армяне, разговаривали между собой, размахивая костлявыми коричневыми руками.
Дальше начиналось шоссе. Андре прошел еще полкилометра. Вывеска наддверцей в чугунной ограде указывала, что здесь помещается лечебница доктора Машона.
– Да, – сказала сиделка, – к ней можно, мадам Валлон как раз ушла немножко отдохнуть… Да, да, опасность миновала.
Иветта улыбнулась, когда он вошел, а ему стало страшно. Хоть она и улыбалась, но видно, ясно было видно, что она много выстрадала, и от этого становилось страшно.
– Бедняжка моя! Тебя оперировали? Все сошло благополучно?
Он сел на белый стул возле белой эмалированной кровати. На окне висели кисейные в мушку занавески, стены были выкрашены небесно-голубой масляной краской, на столике, накрытом кружевной салфеткой, стояли цветы… Но эмалированные сосуды и особый больничный запах скрыть было невозможно.
– Ничего особенно и не было, – ответила Иветта и подняла на него усталые глаза. Совсем не ее глаза. Ему вдруг показалось, что она теперь вдвое старше его… У нес были глаза женщины со всем опытом женской жизни и женских горестей. Ох, эта непостижимая Иветта…
– Тебе не все вырезали? – сухо спросил Андре. Это был не просто вопрос, а следовательский прием, ловушка.
Иветту его вопрос как будто ничуть не удивил. Впрочем, ее ведь не разберешь. Это одинаково могло означать и непонимание, и признание, а возможно, это была хитрость. Андре расстегнул кожаную куртку – ему вдруг стало жарко.
– Нет, – ответила Иветта, – мне ничего не вырезали, вообще это был пустяк…
У Андре не хватило мужества допытываться.
– А что с папой? – спросил он.
– Папу отправили в Германию.
Деде не стал больше спрашивать и вскоре ушел, он был измучен не меньше Иветты. Он не знал, что думать, не понимал, что это – жертвенность или бесстыдство.
Когда он приехал опять месяц спустя, Иветта была уже на ногах, если только эта не очень молодая и не очень красивая женщина была Иветта. Она стояла за прилавком и занималась с покупательницей.
– Я не могу свалить всю работу на маму, – сказала она, когда за покупательницей захлопнулась дверь. – Мама совсем затормошилась…
Мадам Валлон не давала ей покоя:
– Не стой, Иветта, тебе нельзя стоять. Покупательницы не понимают, что я чуть не лишилась дочери. Деде! Она потеряла пятнадцать кило! Иветта, деточка, сядь, прошу тебя, сядь!..
Мадам Валлон была растрепана, в стоптанных башмаках и не первой свежести халате. Магазин тоже был неприбран, загроможден коробками; повсюду были разбросаны товары, на спинку стула наложили столько вещей, что он упал… В комнате позади магазина от сваленной в углу кучи угля на всем, к чему ни прикоснешься, лежала черная пыль – на кусках ткани, на картонках, на образчиках, уголь скрипел под ногами. А главное, и там, и в самом магазине было полутемно – вместо огромных стекол витрины кое-где забили фанерой.
– Нас обокрали, – объяснила Иветта, – разбили два стекла и унесли все, что было в витринах. Не везет нам, – с милой улыбкой добавила она.
У Андре в груди закипела ярость. Прямо убить хочется эту девчонку! Над ней насмеялись, надругались, ее втоптали в грязь, а она, видите ли, заявляет, что ей не везет! Только и всего… Какая скромность…
– А что же с твоим отцом? – спросил он и почти хотел услышать что-нибудь страшное, лишь бы вывести ее из равновесия, лишь бы она расплакалась, возмутилась – что угодно!
– Папа в Германии. Мы отправляем ему посылки, это разрешено… Но доходят ли они, мы так и не знаем.
Она мужественно продолжала стоять и пыталась хоть немножко навести порядок на прилавке. Ногти у нее слишком отросли и цепляли шелк блузки, которую она складывала, чтобы сунуть обратно в коробку, а бескровные пальцы казались еще длиннее. Неизвестно почему, Андре представилась картофелина, пустившая ростки… Обычно Иветта коротко стригла свои густые черные волосы; теперь же они падали на шею неровными, жесткими, прямыми прядями. И сама она тоже словно выросла; голые ноги, худые, бледные, покрытые черными волосами, стали невероятно длинными.
Иветта теперь слегка сутулилась, отчего грудь казалась впалой. Улыбка ее поражала по-прежнему, но только потому, что была совсем неуместна на таком лице.
– Я тоже получил направление в Германию, – сказал Деде, чуть приоткрыв завесу над своей жизнью, – и потому смываюсь.
– А куда?
– Адрес я не намерен оставлять! – Деде громко захохотал. – Я бы охотно прихватил и тебя, но маки – неподходящее место для больных дам. Впрочем, ты-то и в Германию поехала бы безропотно…
Он поцеловал руку мадам Валлон, а Иветте по-военному отдал честь.
Вернулся он уже зимой, в самый разгар зимы.
– Как живешь, Иветта?
В магазине по-прежнему был беспорядок.
– Хочешь пройтись по парку?
– Конечно, хочу!
Она уже сбросила старенький джемпер и надела черное суконное пальто с меховым воротником. Она всегда влезала в пальто, подняв обе руки кверху, как мальчишка, не ожидая, чтобы ей помогли.
Спустившись с последних ступенек большой белой лестницы, Иветта спросила:
– У тебя все еще нет адреса?
– Нет… А ты знаешь что-нибудь об отце?
– Было только одно письмо, сразу после его приезда в Германию. Он в Берлине, работает по специальности, портным. Это-то хорошо. Но он во что бы то ни стало требует теплых вещей и еды… Мы посылаем, что можем.
– Вам удается достать все, что нужно? А то ребята из маки подкинут вам чего-нибудь!
– Нет, на черном рынке достать можно. Но только до папы ничего не доходит.
1 2 3