– А ты посмотри внимательнее, это – я, собственной персоной. – Долли была настроена не менее решительно.
В этом противостоянии Долли выпрямилась, расправила свои плечи, и, как оказалось, она была такого же роста, что и Верина.
– Я последовала твоему совету – держать голову высоко… Совсем недавно ты говорила мне, что тебе за меня стыдно, стыдно за Кэтрин… Столько времени мы прожили ради тебя… а теперь нам обидно сознавать, что столько времени ушло впустую… Знакомо ли тебе это ощущение, ощущение того, что уйма времени, вся жизнь потрачена впустую?
Едва слышно Верина проговорила:
– Да…
Ее лицо стало другим, это было лицо той Верины, что однажды, поздней ночью сидела над фотографиями Моди Лоры Мерфи, ее мужа и ее детей. Она покачнулась и вовремя оперлась рукой о мое плечо… настолько она была уже не той Вериной.
– Я представляла себе, как я уйду в могилу, и боль моя уйдет со мной, но вряд ли так оно будет… И не думай, что я тебе говорю это из чувства мести, Верина, но я лишь хочу, чтобы ты знала – мне тоже за тебя стыдно.
Ночь почти наступила, ночь наступила и в нашем настроении… Верина крепче сжала мое плечо:
– Мне плохо, – сказала она замогильным голосом. – Мне очень плохо, я больная женщина. Правда, Долли…
Словно не веря Верине, Долли приблизилась к ней, коснулась ее рукой, как будто своими пальцами она могла определить искренность Верины.
– Коллин, мистер Кул, помогите мне поднять ее на дерево.
Верина стала возражать против лазания по деревьям, но вскоре, убежденная нашими доводами, вполне быстро и легко влезла на наш пятачок. Наш маленький плотик среди ветвей китайского дуба, казалось, медленно плыл сквозь мглу мелкого, тонкого дождя, но там, на нашем месте, было сухо и уютно. Дождь так и не смог пробиться к нам сквозь зонтик листвы. Некоторое время среди нас царило молчание, до тех пор пока Верина не сказала:
– Долли, у меня есть что сказать тебе, и мне было бы удобнее сделать это наедине с тобой.
Судья Кул скрестил руки на груди:
– Боюсь, мисс Тальбо, что вам придется мириться и с моим присутствием здесь. – Судья не был настроен воинственно, но по всему было видно, что он тверд в своем решении и отступать не собирается. – Мне так или иначе небезынтересен исход вашего дела с Долли.
– Вот как?! С чего бы это? – Та прежняя Верина стала потихоньку приходить в себя.
Судья зажег огарок свечи. В ее свете наши тени походили на загадочных, сгорбленных существ, подслушивающих наш разговор. Прямая, гордая осанка судьи говорила о той решимости, с которой он собирался отстаивать свои права, весь вид его говорил об этом. Верина и сама не подарок в отстаивании своих интересов, не привыкшая иметь дело именно с такими мужчинами, как Кул, заметила это и нахмурилась:
– Помнишь или нет, Чарли Кул, пятьдесят лет назад ты и еще несколько мальчишек попались у нас в огороде, когда воровали смородину? Мой отец поймал тогда твоего двоюродного братца Сета, а я поймала тебя? Ты тогда выглядел совсем жалким.
Судья вспомнил эту историю: он покраснел, улыбнулся, ответил:
– А ты играешь не по правилам, Верина.
– Нет! Я играю честно, Чарли Кул! Но ты прав. Нам не стоит морочить друг другу голову – мне не очень приятно видеть тебя: если бы не ты, моя сестра не зашла бы так далеко, не вляпалась бы во всю эту гадкую историю – это ты подстрекал ее… и я была бы благодарна тебе, Чарли, если бы ты нас оставил здесь вдвоем, дальше уже не твое дело.
– Нет, это не так… Судья Кул, Чарли… – Долли вмешалась и остановилась в нерешительности, может быть, впервые подвергая сомнению правильность своей позиции.
За нее сказал судья:
– Долли хочет сказать, что я предложил ей свою руку и сердце.
– Это… – Через несколько секунд Верина сумела-таки переварить новость. – Это замечательно… Весьма! Я бы никогда не подумала, что у вас такое чувство воображения… Или это оно у меня? Воображение… Или это мой сон – на дереве, ночью, в грозу… но я не вижу снов… или я забываю их еще до того, как проснусь… Так вот, милые, этот сон нам всем лучше забыть.
– Полагаю, что это сон, Верина… Сладкий сон… Мужчина просто не может жить без снов… Мужчина, что не видит снов, – это все равно, что мужчина, который не потеет… он накапливает в себе такие яды…
Верина проигнорировала его высказывание. Все ее внимание было обращено на Долли, и внимание Долли было сосредоточено на Верине. Они понимали друг друга без слов – язык знаков, язык взглядов, борьба умов… Слов не было… Затем Верина спросила Долли:
– Ну так что насчет него? Ты приняла его?
Дождь усилился и перешел в сплошной ливень, отбивающий густую барабанную дробь по листьям и травам леса. Но как бы ни был он силен, лишь редкая капля могла достать нас. Наша площадка оставалась сухой. Судья закрыл огонек пламени своей рукой. Он тоже ждал окончательного ответа в таком же нетерпении, как и Верина. Я тоже ждал, снедаемый любопытством, хотя и чувствовал себя абсолютно лишним при этой сцене. Кто я среди них троих… тот самый шпионящий мальчик… Странно, но мои симпатии распространялись на каждого из этой троицы… Они стали для меня чем-то неразделимым и дорогим.
Похоже, что и чувства Долли боролись между судьей и сестрой.
– Я не могу… – почти прокричала она… – Я думала, что найду свой путь поступать правильно… Но этого не случилось… Я не знаю… может, кто другой знает… Право выбора… Я думала, что я смогу прожить свою жизнь…
– Но мы и так прожили свои жизни, – прервала ее Верина. – Тебе нечего стесняться своей жизни… Ты никогда не требовала больше того, что имела… Я тебе всегда завидовала. – И уже совсем ослабевшим голосом: – Пойдем домой, Долли… Оставь решения мне… Ведь так уж повелось…
– Правду ли она говорит? – спросила Долли так, как дети спрашивают своих родителей, куда падают звезды в ночном небе. – Это правда, что мы все-таки прожили жизнь?
– Но мы еще не мертвы, – ответил судья, но таким далеким, отчужденным тоном, каким родители отвечают своим детям, – звезды, сынок, падают в космос… неопровержимый, но ни о чем не говорящий ответ…
Долли не удовлетворилась им:
– При чем здесь быть мертвым… Дома, на кухне, у нас стоит герань в горшке, она цветет и цветет себе. А некоторые растения цветут только раз за свою жизнь, и то, если цветут, и все на этом – ничего больше с ними и не происходит. Да, они живут, но есть ли у них своя жизнь?
– А у тебя?! – Лицо судьи вплотную приблизилось к ее лицу, его губы, казалось, вот-вот коснуться ее губ, но он дрогнул, не осмелился…
Дождь, наконец, пробив бреши в уставших от влаги листьях, проник и на нашу территорию – по шляпе Долли стекали тоненькие ручейки дождя, ее мокрая вуаль налипла на ее щеки. Свеча в руке судьи погасла.
– А у меня?.. – Как тяжело было смотреть на судью.
По ночному небу ударила молния… ударила серьезно… Размашисто… формируя паутину света в сплошной черноте… Молния на какой-то момент осветила пространство нашего пристанища, и я увидел лицо Верины. От той Верины, что я когда-то знал, не осталось и следа, вместо нее стояла уставшая, печальная, потерянная женщина, со взглядом, устремленным в никуда… Ее голос зазвучал настолько слабо, что казалось, измождена не только душа, но и сами голосовые связки ее…
– Да, я завидовала тебе, Долли, завидовала, что у тебя была розовая комната… Иногда я проходила мимо розовой комнаты и стучалась в нее, очень редко, я так хотела, чтобы ты впустила меня туда… Да, я любила Морриса, но не так, как ты думаешь… Мы просто были родственными душами, один дьявол управлял нами – деньги. Я знала, что он может, может меня обмануть – было даже весело: кто кого… Но он перехитрил меня, хоть я и надеялась на более удачный исход. И вот я одна… совсем… мне уже поздно оставаться одной… Я хожу по комнатам – ничего моего там нет… все твое – розовая комната, кухня, сам дом, Кэтрин. Только ты не оставляй меня, позволь уж мне дожить с тобой… Я просто хочу свою сестру обратно…
Дождь аккомпанировал словам Верины, стоял между Долли и Вериной и судьей, как прозрачная стена. Мне показалось, что облик Долли стал терять свои очертания, свою субстанцию, она растворялась, там, за своей стеной из дождя, – знак отчуждения? И у судьи были те же самые чувства, что и у меня… мы теряли нашу Долли. Более того, мы теряли наш дерево-дом, нашу пристань в зеленом море листвы и спокойствия: ветер раскидал по сторонам наши игральные карты, наши бумаги для обертки, наш крекер превратился в кусочки мокрого теста, из наших кружек водопадом лилась через край дождевая вода, и стеганое одеяло Кэтрин превратилось в бесформенную тряпичную кучу. Что это было? Наш дом-дерево, как обычный рядовой дом, обреченный потопом на небытие, уносимый потоком вон, вдаль уплывал от нас навсегда, и судья Кул остался в этом доме, уносимый вместе с ним, непокорный, но уносимый все равно. А мы, остальные, остались волей судьбы на берегу – Долли сказала ему:
– Прости, Чарли, но и мне нужна сестра…
И судья так и остался в том доме… безнадежно одиноким… Верина победила…
Примерно посреди ночи дождь ослаб, слегка остановился. На смену ему пришел ветер. Благодаря его буйству, кое-где стали проглядывать одинокие звезды… Пора было двигаться домой. Наши вещи остались лежать на месте – одеяло догнивать, ложки ржаветь, а дереву нашему, нашему лесу предстояло пережить зиму.
Глава 7
На некоторое время после всех этих событий Кэтрин приобрела привычку соотносить все, что происходит, к дате ее заключения в тюрьму: то случилось до того, как меня посадили, а это после… Примерно так же и мы повели отсчет времени – до и после дерева-дома. Те несколько осенних дней стали для нас чем-то вроде отправной вехи.
Судья Кул отселился от своих детей и снял комнату в пансионе мисс Белл. Его переезд не особенно огорчил его сыновей, по крайней мере, они не возражали…
Пансион представлял собой массивную, коричневую каменную структуру, впоследствии перекупленный похоронной фирмой и ставший погребальным домом… Мне не нравилось даже проходить мимо него, поскольку у его крыльца всегда роились кучки женщин, приходивших в гости к мисс Белл посудачить о том о сем. Жизнь нашего городка во всех ее ипостасях проходила под их неусыпным контролем. Среди них особо выделялась дважды вдова Мэйми Кэнфилд, она специализировалась в определении беременности на глаз, не знаю, сбывались ли ее прогнозы, но по городку ходила история о том, как один из приметных горожан как-то предложил своей жене не тратить попусту деньги на доктора, если хочет установить, беременна ли она, – просто пройдись, мол, мимо Мэйми Кэнфилд.
До того как туда переселился судья Кул, единственным мужчиной в этом доме был Амос Легран. Для обитательниц пансиона он оказался подарком судьбы, ибо был осведомлен обо всех событиях, происходящих в городке, и он мог болтать часами, не умолкая. Амос неплохо чувствовал себя в этой обители одиноких женщин и пользовался всеми возможными благами, вытекающими из его статуса. Женщины соперничали между собой за право поштопать ему носки, связать ему свитер или напомнить ему о его же слабом здоровье – и на столе все самое лучшее шло в тарелку Амоса. Более того, на кухне постоянно толпились его поклонницы, которые пытались собственноручно приготовить ему пищу по своим чудесным рецептам.
Возможно, что и судья бы купался в их благосклонности, но судья отмахнулся от них всех, как от назойливых мух, чем вызвал волны недовольства и жалоб со стороны обитательниц заведения.
Та холодная, сырая ночь на дереве-доме сказалась на мне, и я слег с сильной простудой в постель. Верине было еще хуже. Наша нянька Долли тоже вовсю сопливила. Кэтрин прежде всего отстаивала свои позиции: «Долли, если ты будешь проходить мимо Той Самой, занеси ей это ведро или этот стакан, но, ради Бога, уволь меня от ее общества, ради нее я и пальцем не пошевельну. Мне от нее досталось сполна».
По ночам Долли готовила нам какие-то сиропы, что потихоньку снимали воспалительные процессы в наших глотках, затем суетилась вокруг печи, чтобы поддержать подугасшее за ночь тепло в нашем доме. Верина была уже не та, и помощь, что оказывала ей Долли, воспринимала как подарок небес: «Мы все вместе поедем куда-нибудь весной. На Большой Каньон, заодно и Моди Лору навестим, а хотите, поедем во Флориду – мы ведь никогда не видели океана…» Но Долли никуда особенно и не стремилась…
Доктор Картер регулярно нас навещал, и как-то утром Долли как бы невзначай попросила его померить ей температуру – что-то плоховато она себя чувствовала. Он померил ей температуру, прослушал ей грудную клетку и огорошил нас неприятной вестью – у Долли была пневмония, настоящая, хоть и в легкой форме, «пневмония на ногах», уточнил он.
– Никогда о такой не слышала, смешное название, – сказала она, смеясь, затем она затихла и, откинувшись назад, тут же уснула.
Почти четыре дня она проспала, так и не просыпаясь по-настоящему. Кэтрин неусыпно полубодрствовала-полудремала у ее изголовья, но всякий раз, когда я или Верина лишь только подходили на цыпочках к дверям комнаты Долли, Кэтрин в той же полудреме издавала густой, низкий, предупреждающий рык. Она настаивала на том, чтобы обмахивать голову Долли картиной Христа, словно в комнате было жарко, и в довершение всего она полностью игнорировала предписания доктора Картера – я бы не скормила эту дрянь и нашему кабану, говорила она, указывая на лекарства. Этим самым она совсем добила Долли, и доктор Картер заявил, что снимет с себя всю ответственность за исход болезни, если Долли не поместят в больницу. Ближайшая больница находилась в Брютоне, а это шестьдесят километров от нашего городка. Верина вызвала «скорую помощь» из этой больницы, но Кэтрин заперлась изнутри и заявила, что первый, кто попробует ворваться внутрь, сам будет нуждаться в «скорой помощи». Долли все еще не пришла толком в себя, она лишь умоляюще шептала: «Я никуда не хочу ехать, Бога ради, я не хочу глядеть на океан…»
К концу недели она, тем не менее, стала поправляться и даже могла сидеть на кровати, а вскоре вернулась к своей переписке с клиентами насчет средства от водянки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18