– Я хочу только одного: чтобы он уехал.
Тренер улыбнулся:
– Олег, хочешь ты совсем другого.
– Да! Хочу!! Но у него одна, понимаешь, одна почка! И это футбол, где никто не застрахован от самых неожиданных травм. Даже таких, как эта.
– Олег, все правильно. Ты доктор – тебе виднее. Только ведь вот это…
Тренер замолчал. Потом поднял на меня глаза исподлобья и тихо закончил:
– Но, кроме почки, есть сам Ермолаев. Вот почему ты кричишь.
Он был прав. Если бы во мне сидел только Белаковский-врач. Но во мне сидел Белаковский-футболист. И тренер знал это.
– Ты возьмешь на себя ответственность? Нет? Я тоже не возьму, – продолжал я шуметь, но тренер невозмутимо положил мне на плечо руку:
– Возьмешь, Я знаю – возьмешь. Так вот, прошу тебя, подумай об этом хорошенько, Ермолаев ни на шаг не отходил от меня. Он убеждал. Он доказывал. Он приводил примеры. Но я упорно продолжал сопротивляться.
– Почему Маресьев мог летать без ног? Почему? А я здоров. Вот руки, ноги, башка, вот почка, – он ударял себя кулаком по спине. – Пусть одна, но она работает как насос. Почему я не могу играть?
– Не кощунствуй. Маресьев воевал. Это был его гражданский долг. Понимаешь? А ты, – черт возьми, его никак не прошибешь, – а ты, ты стремишься удовлетворить свое честолюбие, прихоть, ставя под удар других.
Его светлые брови взлетают вверх:
– Я! Я пытаюсь удовлетворить свое честолюбие?! Свою прихоть за счет других?! Да вы знаете, кто вы после этого? Вы не врач, вы не спортсмен. Вы дрожите только за свое место здесь, среди нас. И вы никогда не были спортсменом, если для вас игра – это только прихоть.
– Ты считаешь, скамья подсудимых для меня более подходящее место?
– Да не будет скамьи! Поймите же! Все будет хорошо. Я чувствую, я знаю – все будет хорошо. Ну не могу я без ребят, без тренировок, без игр. Да человек вы, в конце концов, или камень?!
И так изо дня в день. Будь я камнем, мне было бы много легче. Но я человек. И, наверное, не очень сильный.

Но кто сказал, что душевные страдания человека уступают физическим? Кто видел полнокровность существования, жизнерадостность и оптимизм в половинчатом, влачащем жалкие дни самосбережении? Кто не был свидетелем душевного и уже, к сожалению, неисправимого надлома, делающего человека инвалидом гораздо более глубоким, чем любое физическое страдание? Кто мог дать гарантию, что этого не произойдет и сейчас вот с этим человеком, наделенным темпераментом и характером?

Терзания продолжались до тех пор, пока однажды, почти озверев, я не крикнул в лицо Ермолаеву:
– Собирайся!
Он ошалело посмотрел на меня. И вдруг подскочил на месте. Он не знал, куда я его везу, зачем я его везу. Но он понял: Белаковский сдался.
Я вез его во второй врачебно-физкультурный диспансер к замечательному человеку и прекрасному врачу Лидии Ивановне Филипповой. Я вез Ермолаева к человеку, наделенному разумной осторожностью, большим профессиональным опытом, большими знаниями и в то же время прекрасно знающему наших нелегких пациентов, знающему специфику их особого душевного склада. Короче, вез к человеку, которому сам безгранично верил.
Лидия Ивановна долго беседовала с Мишей. Это был разговор и врача, и старшего товарища, и матери. Она изучала его, стремилась раскрыть в нем все, что так или иначе могло иметь отношение к его характеру, взглядам, привычкам. Старалась увидеть его таким, каков он есть. Не больше и не меньше того.
Он понравился ей. И я это почувствовал.
Потом она сказала, сказала очень просто, искрение, по-матерински:
– Мы попробуем, Миша, тебе помочь. Попробуем. Ермолаев схватил ее руку:
– Спасибо, большое спасибо. Вы не беспокойтесь. Все будет хорошо.
Повернувшись ко мне, она улыбнулась.
– Что делать, дорогой Олег Маркович, если все они одержимые.
В сложившейся ситуации я видел лишь один выход. Необходимо было создать защитную конструкцию, полностью исключавшую возможности повреждения единственной почки даже при самых сильных ударах. Такой корсет или панцирь должен был отвечать нескольким требованиям. Он должен быть прочным, легким, удобным, легко надеваться и сниматься, быть абсолютно неощутимым для носящего. И еще одно. Он должен был быть сконструирован так, чтобы к нему человек мог привыкнуть сразу же.
Ломал голову долго. Но в конце концов корсет получился именно таким, каким я и хотел его видеть.
Десятки раз в день Миша примерял свои, как он их называл, доспехи, бегал, прыгал, имитировал удары по мячу.
– Ну как?
– Олег Маркович, замечательно! Я его просто не чувствую.
– Удобно?
– Очень.
– Нигде не мешает?
– Абсолютно.
Он был счастлив, как вновь обретший жизнь. Как прозревший. Как вновь слышащий или вновь шагнувший.
Но шли дни, а Ермолаева в игру не вводили.
Он терялся в догадках, приходил ко мне, спрашивал, в чем дело. Я или уклонялся от ответа, или отмалчивался.
Я знал, в чем дело. Никто из тех, от кого зависел ввод в игру Ермолаева, не брал на себя ответственность подписать решение о его включении в команду.
Пробить стену было практически невозможно.
– Играть с одной почкой? Да хоть вы вторую в бронированный сейф спрячьте, я не подпишу, – говорило нам одно ответственное лицо, в то время как другое, не менее ответственное, будто бы старалось понять нас:
– Да, конечно, для Ермолаева выбыть из игры – это трагедия. Идея корсета хороша. Говорите, успешно тренируется? Это хорошо… Но ведь игры сейчас достигают такого высокого накала. Давайте пока подождем…
И снова приемные. Снова двери кабинетов. «Ворота», которые не пробить никакими одиннадцатиметровыми.
И все-таки «ворота» в конце концов пали.
– Кто из врачей возьмет на себя ответственность подписать разрешение на ввод Ермолаева в основной состав? – спросили меня в Спорткомитете.
– Я, как врач команды, отвечающий за здоровье игроков, и врач второго диспансера Филиппова, принимающая участие в лечении Ермолаева.
– И это все?
Что я мог ответить на этот вопрос? К сожалению, только мы. Никто из наших коллег, несмотря на самые дружественные и доверительные отношения к нам, не решился поставить свою подпись. Мы уже просили их об этом.
– Ну хорошо, – сказали нам. – Ермолаев целиком на вашей совести.
Мы это знали. И были готовы к этому…
Когда он узнал, что допущен к играм, он был счастлив, как ребенок.
И вот наступает день, когда он впервые выходит на поле. Волнуется. Ошибается. Но все кажется мне прекрасным. И это волнение. И эти ошибки. И эта радость вновь обретенной уверенности в себе…
Вот здесь, как мне кажется, и лежат истоки будущих «двух минут чистого времени».
Так возникали наши контакты – контакты врача с его особым пациентом. Строились они на обоюдных и искренних интересах, общих задачах, общих целях и общих стремлениях.
Еще одно воспоминание. Это дорогое для меня воспоминание. Дорогое потому, что связано с дорогим мне человеком. Я всматриваюсь в его черты, чтобы узнать в нем тех, кто пришел после него. Как, всматриваясь в черты современной молодежи, пытаюсь найти черты его характера. У него тоже были свои «две минуты чистого времени». Но в отличие от Цыганкова, Ермолаева или Харламова, который так напоминает мне его сегодня, он был уже не молод. И болен. Серьезно болен.
У спортивных врачей есть такой термин – «колено футболиста». Вот об этих коленях мне и хотелось бы рассказать…
Когда известный спортивный врач, доктор медицинских наук Зоя Сергеевна Миронова демонстрирует изумленной аудитории колени Боброва, кто-то обязательно задаст вопрос:
– Скажите, профессор, так ничего и не удалось сделать? Он так и не смог впоследствии самостоятельно двигаться?
– Не только смог двигаться. Человек с такими коленями играл в футбол. И как играл! В 1952 году на Олимпийских играх в Хельсинки этот человек решил исход одного из самых ответственных матчей…
– Фантастика!
– Фантастика? Представьте себе, нет…
Речь шла о человеке, которому удалось лишить игру тех качеств, которые превращали ее в развлечение и забаву. С изумлением глядя на то, что творил (именно творил) в те годы Бобров на аренах стадионов, человек, даже абсолютно ничего не смыслящий ни в футболе, ни в хоккее, был бы шокирован этой «дра мой одного актера». Он не увидел бы на поле ни беспечности, ни легковесности, ни забавы. А ведь все это должно было кружиться, лететь и подпрыгивать с беззаботностью того самого футбольного мяча, который и создан-то единственно затем, чтобы в него играли. Улавливаете? Играли.
На поле, где играл Бобров, происходило нечто совсем иное. Здесь происходило смещение понятий, происходила переоценка представлений. Все словно шло шиворот-навыворот. Игровые интонации приобретали почти драматическое звучание. Игра (в высоком и истинно спортивном смысле этого слова) в исполнении Боброва требовала от зрителя не только сосредоточенности, но и сопереживания. Она заставляла ошеломленного и обескураженного зрителя (иногда помимо его воли) подниматься до высот почти эстетического восприятия футбола. Слово «игра» окончательно утрачивало тот смысл, который с детских лет мы привыкли вкладывать в него. Талантом и почти фанатическим трудолюбием выдающихся советских футболистов, и прежде всего Всеволода Боброва, футбол в лучших своих «партиях» становился синонимом игры сценической, театра неподдельных чувств и страстей. Но с той лишь разницей, что на сцене актер создает тот или иной образ, а на зеленом ковре стадиона такие, как Бобров, «играют» самих себя. «Играют» самих себя, чтобы спустя десятилетия другие «играли» Боброва. Кстати, так оно и есть и будет. И вскоре после смерти этого выдающегося спортсмена учредили специальный приз его имени.
…Играл Бобров много и увлеченно, неистово и самозабвенно. Вполнакала он гореть не умел. Игра продолжала оставаться его жизнью, его стихией. Единственно доступной и бесспорной возможностью полнокровного мироощущения. И в такой же степени ощущения себя в этом мире.
За игры такого рода, за игры такого накала рас плачиватъся приходилось дорого. В 1946 году в матче «Динамо» (Киев) – ЦДКА Всеволод Бобров получает тяжелейшую травму коленного сустава. Был поврежден мениск и одновременно разорвана передняя крестообразная связка. С поля его уносили почти без чувств.
Запомним с вами дату. 1946 год.
В спортивной медицине нет еще ни ЦИТО, ни академика Н. Н. Приорова, ни профессора 3. С. Мироновой. По той простой причине, что еще нет самой спортивной медицины. Еще нет понятия «травма спортивная», она еще не отделена от травмы производственной и бытовой.
Я не уверен, что именно в силу этих обстоятельств, в силу того, что специфике спортивной травмы лишь предстоит проложить водораздел между методами лечения спортивных и всех прочих повреждений, югославский профессор Гроспитч сделал не совсем удачную операцию Боброву, удалив ему внутренний мениск на левом коленном суставе. Операция не привела к полному выздоровлению больного. Кроме того, в этом же левом суставе был поврежден и наружный мениск.
Тяжелое впечатление производил и правый коленный сустав, где был травмирован внутренний мениск.
И вот с такими ногами Бобров продолжал играть.
В календаре первых послевоенных лет, пожалуй, не было ни одной игры с участием команды ВВС, которая не была бы отмечена индивидуальным почерком Боброва, исход которой в той или иной степени не определялся бы его мастерством. Партнеры, соперники, тренеры, болельщики знали и помнили о «коленях Боброва». Забывал о них во время игр только сам Бобров. А между тем мучился он почти постоянно. Это был настоящий великомученик спорта, но иной жизни для себя, он представить не мог и продолжал играть.
Стоила ли эта игра свеч? Для человека, не мыслящего иной жизни с ее страстью и полнозвучием, само утверждением и славой, это не было ни актом самопожертвования, ни актом подвига. Как много в наш рациональный век становится слишком разумных, осторожных, оглядывающихся, подстраховывающихся и потому, наверное, горящих вполнакала. А он тления не любил. Он напоминал человека, бросающего в огонь самого себя, чтобы поддержать пламя и познать всю свою силу. Игра стоила свеч. Хотя бы потому, что только такая игра способна была наделить его жизненной силой.
Но ноги есть ноги. Тем более ноги футболиста. Состояние Боброва к 1950 году становится настолько тяжелым, что пришлось отвезти его в только что созданное в Центральном институте травматологии и ортопедии отделение спортивной травмы, возглавляемое молодым, энергичным и уже достаточно известным хирургом, заслуженным мастером спорта СССР Зоей Сергеевной Мироновой. Находилось оно еще в старом здании ЦИТО в Теплом переулке, где группа молодые энтузиастов начинала делать свои первые шаги в спортивной травматологии.
Консилиум у Мироновой подтвердил самые худшие предположения. Но оптимистка по природе, человек, обладающий «спортивной косточкой», она сразу же поняла, с кем имеет дело.
– Меня не столько смущают ваши колени, – с присущей ей прямотой заявила Зоя Сергеевна, – хотя в общем-то они, прямо скажем, никуда не годятся, сколько смущает меня ваша, Всеволод Михайлович, одержимость. А тут, батенька мой, терпение и время необходимы. На ноги мы вас поставим. Но при условии: терпение, время, режим…
И Бобров терпел. Терпел во время операции, терпел во время бесконечных процедур. И постепенно состояние его стало улучшаться.
А страна готовилась тогда к своей первой Олимпиаде. Нам предстояло взять в Хельсинки свой первый олимпийский старт. Нетрудно представить себе, что значили для нас эти Олимпийские игры.
Готовилась к играм и сборная команда СССР по футболу.
Тяжелые травмы, преследовавшие Боброва все это время, в буквальном смысле делали его «безногим футболистом». Поврежден, как мы помним, левый коленный сустав. Ни к черту не годится правый. Играет на мастерстве, на воле, что называется, «на зубах», играет на чем угодно и чем угодно, но только не ногами. Потому что по всем медицинским и спортивным канонам играть с такими ногами просто невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23