Июнь 1998
В возрасте тридцати одного года я закончил КаннЭклюз – лучшим в своем выпуске. Первое место давало мне преимущество в выборе вакансии. Через несколько дней меня вызвал к себе директор.
– Вы просите направить вас на работу в ОБПС – Отдел по борьбе с проституцией и сутенерством?
– Да, а в чем дело?
– А вы не хотите поработать в Центральном бюро? В Министерстве внутренних дел?
– А в чем проблема?
– Да мне тут сказали… Вы ведь католик, не так ли?
– Не вижу связи.
– В ОБПС вам придется столкнуться с весьма сомнительными ситуациями. – Он немного поколебался, потом поотечески улыбнулся:
– Я десять лет проработал в ОБПС. Это очень своеобразный вид деятельности. Не уверен, что субъектам, с которыми там приходится сталкиваться, нужен полицейский с такими дарованиями, как у вас.
Я ответил ему такой же улыбкой и склонил все свои сто девяносто сантиметров:
– Вы не поняли. Это они мне нужны.

Сентябрь 1998
Я погрузился в пучину порока. За несколько месяцев мой словарный запас существенно обогатился: копрофилия – сексуальное извращение, проявляющееся в том, что человек поедает экскременты; ондинизм – сексуальное удовольствие от вида или контакта с мочой; зоофилия – я арестовал целый склад кассет, которые в комментариях не нуждаются; некрофилия – мне довелось организовывать незабываемый поход глубокой ночью на кладбище Монпарнас.
Мой дар маскироваться проявился в полную силу. Я внедряюсь в любую среду, завожу приятельские отношения с сутенерами и шлюхами, с улыбкой воспринимаю самые омерзительные извращения. Притоны любителей меняться партнерами, садомазохистские клубы, особые вечеринки… Я застаю врасплох, выслеживаю, задерживаю… Без всякого отвращения или душевного надлома. Участвую во всех нарядах: ночью – чтобы работать на улице, днем – для снятия показаний с потерпевших и выражения сочувствия проституткам и семьям жертв.
Часто бывает, что я сутками работаю без отдыха, сменную одежду храню у себя в кабинете. Среди коллег слыву трудоголиком и карьеристом. Работая в таком режиме, я скоро мог бы стать капитаном – это знают все. Но никто не знает истинной подоплеки моих поступков. Этот первый этап, связанный с похотью, – только один из многих. Первый круг ада. Я хочу глубже узнать зло во всех проявлениях, чтобы вернее его победить.
Однако окружающие, как всегда, неверно понимают мое душевное состояние. Я счастлив. Я соблюдаю один устав, следуя другому: в шкуре полицейского я выполняю все те же три монашеских обета – послушания, бедности и целомудрия, к которым прибавился еще один – обет одиночества. Этот последний обет я ношу на теле, как власяницу.
Каждый день я молюсь в соборе НотрДам. Каждый день благодарю Бога за результаты, полученные с таким трудом, и прошу прощения за методы, к которым прибегал, – давление, насилие, угрозы, ложь. Я благодарю Его за помощь, которую оказывал жертвам, и за прощение виновных.
Моя болезнь так и не прошла. Даже в центре Парижа, на Страсбургском бульваре или на площади Пигаль, я попрежнему вздрагиваю от невнятного бормотания рации или от скрежета о тротуар сгружаемых ящиков. Но я придумал, как с этим сладить: рассматривая насилие в прошлом сквозь призму насилия в настоящем.

Сентябрь 1999
Год в этой грязи, год знакомства со всеми формами сексуальных отклонений. Однако самым тяжелым в этой работе оказались не извращенцы, а сутенеры и подпольные сети. Целые дни засад, слежки не только за славянской мафией, преступниками из Магриба или производителями грязного видео, но и за известными людьми, политическими деятелями, склонными к извращениям. Ночи напролет я просматриваю кассеты, путешествую по сайтам Интернета, испытывая попеременно то возбуждение, то тошноту. Мне приходится закрывать глаза на изнанку жизни Конторы: на коллег, которые «клеят» жертв сексуальных домогательств, на стажеров, использующих кассеты в личных целях. И везде секс, по обе стороны зеркала.
Черный океан, в котором я находился в апноэ. Оглядываясь на череду прожитых месяцев, я прихожу к одному выводу: коечто изменилось. Моя личность вызывает все меньше недоверия. Судебные следователи уже не видят во мне только карьериста и сразу подписывают ордера, за которыми я к ним прихожу. Коллеги начали заводить со мной разговоры, им по нраву мое умение слушать. Их признания становятся исповедями, и я могу почувствовать, до какой степени нас заразила борьба со злом, которая вынуждает изо дня в день переступать черту. Я все больше оправдываю свое прозвище – Капеллан.
Я думаю о Люке. Где он теперь? В Управлении судебной полиции? В уголовке? В Центральном бюро? После Руанды я потерял с ним связь. Надеюсь, что однажды встречу его на расследовании или гденибудь в коридоре. Мне слышится знакомый голос у нас в Конторе, мерещится дорогое лицо в зале суда – и я уже думаю, что это он. Бросаюсь навстречу – и испытываю разочарование.
Однако я не ищу этой встречи. Я верю в наш путь – мы идем одной дорогой и, в конце концов, должны увидеться.
Время от времени еще один человек из моего прошлого врывается в поток ежедневных забот. Моя мать. Через несколько лет после смерти мужа она сблизилась со мной. В разумных пределах, конечно, – раз в неделю мы встречаемся с ней в чайном салоне на левом берегу Сены.
– Как дела на работе? Все хорошо? – спрашивает она, отщипывая кекс с сыром.
А я думаю об извращенце, которого задержал накануне по обвинению в изнасиловании подростка, больного, который макал хлеб в писсуары на Восточном вокзале. Или о маньякеподжигателе, найденном мертвым вчера утром: он скончался от внутреннего кровотечения после анального секса со своим доберманом.
Я пил чай, отодвигая палец, и односложно отвечал:
– Да, все в порядке.
Потом мы обсуждали переустройство ее загородного дома в Рамбуйе, и все шло своим чередом.
Вот так передо мной постепенно раскрывался ад.
До декабря 2000 года.
До дела в коттедже «Сирень».

14

Иногда поражение лучше победы. Проигравший оказывается в более выигрышном положении и приобретает жизненный опыт. Когда я слушал показания Брижитт Опиц, супруги Корален, намереваясь впервые в жизни застать преступника на месте преступления, то никак не предполагал, что через несколько часов обнаружу только гору трупов, и не догадывался, что эта провальная операция обернется для меня, помимо вечных угрызений совести, еще и переводом в Уголовную полицию.

12 декабря 2000 года
Нашему отделу поручили разработку жалобы жены некоего ЖанПьера Коралена. Жена обвиняла мужа в принуждении ее к занятиям проституцией на дому, причем в садистской форме. Медицинское заключение подтвердило наличие вагинальных порезов, ожогов от сигарет, следов бичевания, разрывов ануса. По ее словам, такие занятия для ее мужа – еще цветочки. В основном он поставляет живой товар различным клиентам, которых привлекают только дети. За четыре года он похитил в округе шесть девочек из бродячих общин, использовал их и оставил умирать от голода. В настоящее время две девочки еще живы, их держат в коттедже «Сирень», куда каждую ночь сходятся педофилы.
Я зарегистрировал жалобу и решил провести операцию без поддержки со стороны, силами своей группы. В тридцать три года мне впервые предстояла операция по захвату. Разработав план действий, я приступил к реализации.
В два часа мы окружили коттедж «Сирень» на улице ТапиВер, но не обнаружили там никого, кроме десятилетней дочери Кораленов, Ингрид, спавшей в гостиной. Родителей мы нашли в подвале. Они вышибли себе мозги из обреза после того, как застрелили двух своих пленниц. Всего за несколько часов жена передумала и предупредила мужа.
Я покинул коттедж в состоянии шока. Закурил. В морозном воздухе вращались мигалки машин скорой помощи. Рядом под углом к тротуару были припаркованы фургоны. Вокруг нас постепенно пробуждались другие коттеджи. Соседи в халатах выходили на крыльцо. Один полицейский в форме увел Ингрид, а другой пошел мне навстречу:
– Лейтенант, уголовка уже здесь.
– Кто их предупредил?
– Не знаю. Шеф группы ждет. Вон в том сером «пежо» в конце улицы.
Ошеломленный, я направился к машине, готовый получить первый, но далеко не последний нагоняй. Когда я поравнялся с «пежо», стекло водителя опустилось: за рулем сидел Люк Субейра, одетый в теплую куртку.
– Ну что, доволен собой?
Я онемел. От изумления у меня перехватило дыхание. Люк ничуть не изменился. Те же очки в тонкой оправе телесного цвета, те же веснушки. Только вокруг глаз появились морщинки, напоминавшие о прошедших годах.
– Садись. Обойди с другой стороны.
Я выбросил окурок и сел в машину. Внутри пахло табаком, холодным кофе, потом и мочой. Я закрыл дверцу и только тогда обрел дар речи:
– Что ты здесь делаешь?
– Мы получили сигнал.
– Дьявольщина! Никто не должен был знать.
Люк покровительственно улыбнулся:
– С некоторых пор я слежу за тобой и знаю, что ты вышел на серьезное дело.
– Ты за мной следил?
Люк продолжал разглядывать улицу прямо перед собой. Медики, раздвигая заграждения, входили в коттедж. Полицейские в черных плащах, оттесняя проснувшихся зевак, натягивали ленту вокруг места преступления.
– Как там, внутри?
Я зажег очередную сигарету. Помещение наполнилось голубоватым светом, пульсирующим в такт вращению мигалок.
– Чудовищное зверство, – сказал я. – Бойня.
– Ты не мог этого предвидеть.
– А должен был. Дамочка нас обошла. Я ее не изолировал и…
– Ты просто неправильно определил ставки.
– Ставки?
– Брижитт Корален пришла к тебе вовсе не потому, что чувствовала угрызения совести или хотела спасти девчонок, а из чувства ревности. Она любила этого мерзавца. Ей нравилось, когда он над ней издевался, когда засовывал горящие окурки в промежность. И она ревновала его к девочкам, к их мучениям.
– Ревновала…
– Вот такто, дружище. Ты плохо проработал этот круг зла. Он всегда шире, чем кажется. Со временем Брижитт Корален убила бы и собственную дочь, если бы Корален позарился на нее. – Он медленно выдохнул дым, цинично растягивая время. – Тебе следовало ее задержать.
– Ты пришел читать мне наставления?
Люк не ответил. На губах у него застыла усмешка. Из дома выходили криминалисты в белых комбинезонах.
– Я не терял тебя из виду, Мат. Мы шли одной дорогой. У меня был Вуковар, у тебя – Кигали. У меня Управление судебной полиции, у тебя – ОБПС.
– Какое управление?
– На улице ЛуиБлан.
В ведении Управления судебной полиции на улице ЛуиБлан были самые криминальные районы Парижа – XVIII, XIX и X, настоящая школа крутых парней.
– Одна дорога, Мат, которая ведет к одной цели: в Уголовную полицию.
– Кто тебе сказал, будто я перехожу в уголовку?
– Эти девочки.
Люк указал на мертвых детей, которых санитары несли к машинам скорой помощи. Серебристая пленка хлопала по носилкам, коегде приоткрывая тело. Люк пробормотал: «Пусть без жизни я живу, / Избавленья все же чаю, / Смерти до смерти желаю».7 Помнишь?
Аббатство СенМишель. Запах скошенной в садах травы. Банка изпод сока, полная окурков. Хуан де ла Крус. Сущность мистического опыта. Поэт сожалеет о том, что не может умереть, чтобы постичь величие Царства Божия.
Однако эти стихи можно понять и подругому. Мы с Люком часто говорили об этом. Настоящим христианам смерть необходима, чтобы уничтожить в себе того, кто живет без Бога. Умереть для себя, для других, для всего материального и воскреснуть в Memoria Dei8… «Смерти до смерти желаю…». Четыре века назад Блаженный Августин уже провозгласил эту истину.
– Есть еще одна смерть, – как будто подслушав мои мысли, добавил Люк. – Мы с тобой отказались от материального, чтобы жить духовным. Только такая духовная жизнь – очередная разновидность комфорта. Пришло время уйти с этого успокоительного пути. Придется умереть еще раз, Мат. Убить в себе христианина и стать полицейским. Запачкать руки. Затравить дьявола и вступить с ним в борьбу, даже рискуя забыть Бога.
– И такая борьба ведется в Уголовной полиции?
– Кровавые преступления – это единственный путь. Пойдешь ты по нему или нет? Готов ты уничтожить себя в себе самом?
Я не знал, что ответить. После круга блуда и извращений я был готов к новому этапу – испытанию кровью. Только я не хотел, чтобы меня по нему вели. Люк протянул руку к синим пучкам света, мигавшим, как стробоскопы:
– Сегодня ночью ты принял крещение и не должен ни о чем жалеть. Риск неизбежен. Руки истинных крестоносцев тоже были в крови.
Я улыбнулся, слушая эту напыщенную речь.
– Я попрошу перевести меня в Уголовный отдел.
Люк вынул из кармана стопку листков:
– Уже. Подписано префектом. Добро пожаловать в мою группу.
Меня душил нервный смех:
– Когда прикажете приступить к работе?
– С понедельника. Тридцать три года – самый подходящий возраст.
Рождество 2000 года скрепило наш союз. Дальше шли двенадцать месяцев плодотворной работы.
Наша группа состояла из восьми офицеров, но на самом деле представляла собой тандем. Наши методы разнились, и в то же время мы дополняли друг друга. Я строго следовал правилам, не выдвигал обвинений без веских доказательств, проводил обыски, только когда точно знал, что ищу. А Люк любил риск и не ограничивал себя в средствах, чтобы сбить подозреваемого, прибегая к угрозам, силе и театральным эффектам. У него было несколько излюбленных приемов. Например, он выдумывал день рождения в Уголовном отделе на набережной Орфевр, 36, чтобы подозреваемый потерял бдительность, или прикидывался неуправляемым психом, стремясь запугать подозреваемого, блефовал с доказательствами, которые у него якобы имелись, вплоть до того, что отправлял подозреваемого в тюрьму «Санте» и по пути добивался признания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13