Жак воспользовался полученным преимуществом:
— Ты не шелохнешься. Я буду делать вид, что сплю, до самого утра. Все будет хорошо. Только ответь на мои вопросы.
Малаец, казалось, еще поколебался, потом пожал плечами в знак капитуляции. Он взял со столика на колесах рулон туалетной бумаги. Осторожно подошел к Жаку и вытер ему губы. Реверди поблагодарил его кивком головы.
— Я в Ипохе?
Надзиратель кивнул; у него были усики, кожа со следами юношеских угрей. Настоящие рытвины, которые в синеватом ночном свете напоминали лунные кратеры.
— Сколько я здесь?
— Пять дней.
Жак быстро сосчитал в уме.
— Сегодня вторник, среда?
— Среда, двенадцатое февраля. Два часа ночи.
Дни, отделявшие его от прошлой пятницы, совершенно стерлись из его памяти. В каком состоянии он прибыл сюда? Его тело вновь покрылось потом.
— Я был… без сознания?
— Ты бредил.
Пот стал ледяным. От него покалывало грудь, словно через кожу вырывались наружу мелкие частицы взорвавшегося внутри страха.
— Что я говорил?
— Понятия не имею. Ты говорил пофранцузски.
— Убирайся, — приказал Реверди.
Такой повелительный тон заставил охранника напрячься, он отошел и уселся за свой стол, позвякивая связкой ключей. Реверди расслабился, опустил плечи на кровать.
Прошло довольно много времени, со стороны стола не доносилось ни звука — охранник уснул. Голоса по другую сторону зеленой решетки тоже затихали: все укладывались спать.
Он снова попытался вспомнить хоть чтото, связанное с госпитализацией. Полный провал. Но в памяти стали беспорядочно всплывать другие образы. Слова. «Комната». «Вехи». «Дорога»… Он увидел бамбуковые стены, ручейки крови. Его снова охватил страх. Вспышка: истерзанная женщина, нежные струйки крови…
Почему он впал в панику? Почему он вдруг испугался ее общества? Эта потеря контроля может стоить ему жизни. Он вспомнил, что на самом деле это противоречие таилось в самом действе. Каждый раз в конце ритуала он срывался. Но обычно он был один. Один в Комнате Чистоты — и это секундное забвение не имело никаких последствий.
Он заставил себя еще раз сосредоточиться и восстановил в памяти весь эпизод. Тело женщины, покрытое резаными ранами. Огонь в его собственной руке. Эта мысль прибрела такую чистоту, такую точность, что он снова ощутил себя в Комнате Чистоты… Ему захотелось ласкать это раскрывшееся, истекающее кровью тело, но он знал, что это невозможно. Источник — это табу.
Тем не менее, он подошел к своей возлюбленной и посмотрел на ее раны. Он любовался темными реками, разливающимися по загорелой коже. Он испытывал нежность, безграничную благодарность к этим разрезам, несшим ему умиротворение, безмятежность.
Он наклонился. Так низко, что услышал журчание крови. Так низко, что почувствовал жар тела… Он закрыл глаза и ощутил медный вкус собственной крови в своем израненном рту.
Медленно возвращался сон.
Но на сей раз это был просветленный отдых, без всяких кошмаров.
Он в последний раз увидел темную лужу, растекавшуюся у его ног, вокруг его подруги. Он сам погружался в нее, словно в мягкую, успокаивающую подушку, где прятались его мысли.
На его губах появилась улыбка.
Он больше не боялся: он исцелился.

6

Серийные убийцы занимали особое место в его расследованиях.
На взгляд Марка, это были алмазы чистой воды. Необработанные камни. В их поступках не просматривались сложные побудительные причины, слепая страсть, паника в минуту опасности. Состояние души, которое объяснило, если не извинило бы, совершенное убийство.
Ничего, кроме стремления убивать.
Холодного, ни с чем не связанного, властного.
Он прочел все книги по этой проблеме. Рассказы. Биографии. Автобиографии, подписанные самими убийцами. Труды психиатров. Он сам составил исчерпывающие досье на некоторых, наиболее известных убийц. Никто не знал их лучше него. Джеффри Дамер, просверливавший дрелью черепа жертв, чтобы налить туда кислоту. Ричард Трентон Чейз, пивший кровь своих жертв и размалывавший их внутренние органы в миксере, чтобы извлечь из них как можно больше жизнетворной жидкости. Эд Кампер, двухметровый людоед и некрофил весом в сто сорок килограммов, который ставил голову жертвы на камин и беседовал с ней, а сам в это время совокуплялся с обезглавленным трупом. Эд Гейн, мастеривший себе маски из кожи, содранной с лиц убитых людей.
Начиная с 2000 года он подавал прошения, добиваясь встречи с заключенными в тюрьму французскими серийными убийцами. Он беседовал, порой по многу часов подряд, с Фрэнсисом Ольмом, Патрисом Аллегром, Ги Жоржем, Пьером Шаналем… Он брал интервью у их знакомых, встречался с их родственниками. И с семьями убитых.
И каждый раз он испытывал разочарование.
Эти люди оказывались такими же обыкновенными, как и те, которых он наблюдал в залах суда. Некоторые были настоящими богатырями, других сотрясал тик, у третьих были действительно мерзкие ролей, но их внешность не свидетельствовала ни о чем особенном. Их секрет, их бездна находилась — и крылась — в глубине их душ.
В подобные моменты он начинал сомневаться в своих способностях вести расследование. Почему ему не удавалось понять их? Заглянуть в их головы? Представить их в момент совершения убийства? Иногда, в приступе злости, он почти жалел, что не мог застигнуть их с поличным, с окровавленными руками, стоящими на коленях перед остывающим телом жертвы.
Занимаясь разными страшными случаями, он нащупал какието образы, какието лейтмотивы, которые стали тревожить его сон. Он радовался этому. Значит, у него появилось чтото общее с этими изуверами.
Например, его преследовал звук лезвия. Лезвия Франсиса Ольма, которым тот перерезал горло женщины на пляже Мулен Блан возле Бреста. Марк видел фотографии разреза: ровного, глубокого, шедшего от середины шеи за левое ухо. Жертву нашли в купальнике, лежащей на гальке, и он усматривал некую жестокую связь между этой открытой, зияющей раной и серыми камушками, отданными во власть ветра и моря. Вначале в его сне возникал этот мрачный пейзаж, потом внезапно появившийся свист срывал его в кошмар. Звук ножа «опинель», перепиливающего шею.
Ему снилась и загадочная картина, изображающая очень худую женщину с ампутированными кистями рук. Она шествовала с торжественным и мечтательным видом, а из ее открытого живота вываливались спутанные кишки. Каждый раз во сне Марк спрашивал себя: кто она? Где он ее уже видел? Понемногу у него сложился ответ, и этот ответ моментально разбудил его. «Призрак сексуальной привлекательности». Картина Сальвадора Дали.
В 1998 году Марк занимался серией убийств, совершенных в Перпиньяне, причем, как полагали, убийца вдохновлялся именно этой картиной. По меньшей мере в одном случае у молодой жертвы был взрезан живот и ампутированы кисти. Убийцу еще не поймали, и Марк не сомневался, что до тех пор, пока он на свободе, это наваждение, отмеченное знаком Дали, будет витать в воздухе и преследовать его, одинокого журналиста, искавшего разгадку тайны, но находившего только обрывки, только дым.
Сигнал автоответчика прервал размышления Марка — он изучал фотографии Реверди с той минуты, как проснулся. Все пространство квартиры заполнил голос Вергенса: «Это я. Ты три дня назад дал мне свою писанину по поводу малайзийского дела. Надеюсь, что тебе снова удастся заполнить наш номер. Позвони мне утром. Обязательно. (Пауза.) Напоминаю тебе, что через несколько недель начнется война. И тогда всем начхать будет на наши истории. Так что Богом прошу: сделай нам конфетку!»
Марк улыбнулся при упоминании о неизбежном конфликте в Ираке. Как будто ему нужен обратный отсчет, чтобы приняться за дело. Одиннадцать утра. Он проверил свой почтовый ящик. Ни одного послания — ни от «Франс Пресс», ни от «Рейтерс», ни от «Ассошиэйтед Пресс». Ни от знакомых из «Ньюс страйтс таймс» и «Стар», главных газет в КуалаЛумпуре. Никакого ответа на запрос, направленный им ЗГО (заместителю государственного обвинителя), выполняющему в Малайзии те же функции, что следственный судья во Франции. Не подает вестей и французское посольство, которое должно было бы выпускать ежедневные коммюнике. Скорее всего, Реверди попрежнему находится в тяжелом состоянии в психиатрической клинике. И имя его адвоката попрежнему неизвестно. Мертвая точка.
Марк отправился в кухню, смежную со студией и оборудованную на американский манер, чтобы сварить себе кофе. Он обожал кофе — это была одна из его холостяцких привычек. Благодаря своим обширным связям он добывал уникальные сорта «арабики», редкие сорта «робусты», лучшие образцы кофе со всего мира, а во времена своего процветания обзавелся очень сложным аппаратом с паровой насадкой для капуччино и встроенным очистителем от накипи, позволявшим получать поистине божественные напитки. Каждый день он выпивал чашек двадцать крепкого напитка, причем в зависимости от времени суток менял сорта и страныпроизводители. Сейчас он решил выпить чашечку колумбийского кофе, такого крепкого, что он называл его «дьявольским сортом». От такого и мертвец проснется. Вот именно это ему и нужно.
Потягивая маленькими глотками сок, он стоял у стола из белого дерева, осматривая свою берлогу. Большое квадратное помещение, площадью около ста двадцати метров, с впечатляюще высокими потолками. Когда он покупал его, ему показалось, что эта высота позволит воспарить его духу. Спустя восемь лет он все еще ждал этого.
Квартира, расположенная на первом этаже, выходила в маленький мощеный дворик, украшенный двумя карликовыми пальмами — через застекленные двери они казались двумя большими ананасами, стоящими на страже. Вдоль стен тянулись стеллажи с книгами, нотами, компактдисками. Целые пласты его жизни, поднимавшиеся до скошенных витражей мансарды, были лишь преддверием настоящей библиотеки: маленькой смежной комнатки внизу, заставленной специальными книгами.
Здесь было собрано, свалено, распихано все или почти все, написанное о серийных убийцах, включая кипы старых газет с разделами происшествий.
Эта коллекция ужасов была такой полной, что другие журналисты «Сыщика» частенько приходили сюда, чтобы посмотреть то или иное издание или освежить в памяти историю какогото кровавого убийцы. Именно этой свалкой и объяснялся запах сырости, царивший в квартире и заставлявший Венсана повторять при каждом визите: «Хватит тебе курить грибы».
Меблировка большой комнаты была предельно проста: вместо письменного стола — доска, положенная на козлы; расположенная в глубине зона «гостиной» была представлена продавленным диваном и беспорядочно разбросанными подушками; в нескольких метрах справа, в углублении, находилась постель. Матрац без изголовья, прямо на полу, перед низким столиком, на котором стоял большой телевизор и пирамида аппаратуры—DVDпроигрыватель, видеомагнитофон, колонки и прочее.
Марк обожал спать на полу. Он чувствовал себя солдатом, устроившимся на земле, чтобы получше прицелиться. Такая позиция соответствовала его образу жизни: всегда быть в засаде, в убежище. Ночью он рассматривал стену из книжных корешков, поблескивавших в свете дворового фонаря, а цепочка маленьких красных лампочек, подвешенных перед книгами, напоминала сигналы на взлетнопосадочний полосе аэродрома. Когда он взлетит? Когда найдет истину, которую ищет?
Он сварил вторую чашку кофе и уселся за стол. Навел порядок в куче документов, заметок, фотографий, кассет, относившихся ко все той же, единственной теме. Материала хватит, чтобы написать потрясающую биографию Жака Реверди. Но это будет биография великого спортсмена, а не убийцы.
В течение двух последних дней Марк шаг за шагом восстанавливал его жизнь. В начале восьмидесятых годов Жак был настоящей звездой. Статьи, интервью, фотографии складывались в героический образ одного из величайших ныряльщиков конца века. Наравне с Жаком Майолем и Умберто Пелиццари. Однако в своих интервью Реверди никогда не злоупотреблял штампами, обычными при описаниях этого спорта: поиск абсолюта, возвращение к морюкормильцу, единение с морскими млекопитающими… Напротив, он подчеркивал противоестественность задержки дыхания и связанных с нею опасностей; риск потери сознания, нарастающее давление, глубинное головокружение. Марк был знаком с этим видом спорта — он немного занимался им на Корсике и помнил, как чуть было не потерял сознание в подводном гроте. Он тут же прекратил погружения; этот случай напомнил ему о двух провалах в сознании, случившихся в его жизни.
Чемпион действительно говорил о задержке дыхания как о поединке человека с морем. Поединке, который следовало выигрывать с помощью собственного тела, чтобы преодолеть своего рода барьер глубины. В своих интервью он постоянно говорил об этой таинственной границе, известной только самому ныряльщику. Безусловно, границе рекорда, но также и границе разума. О самой высокой планке, установленной, как ни парадоксально, на глубине. Когда он говорил о ней, становилось ясно, что в сумеречных глубинах, где царило немыслимое давление, где легкие превращались в два жалких камушка, а свет— в воспоминание, ныряльщик получал нечто большее, чем медаль или кубок…
Марк нашел более свежую статью, опубликованную в «Экспресс» в августе 1987го, в самый разгар успеха «Голубой бездны», когда тысячи французских подростков, вдохновленных фильмом Бессона, внезапно прониклись страстью к глубоководным погружениям, Репортеры отыскали Реверди, ставшего простым тренером по дайвингу в Таиланде. Тогда он производил впечатление более спокойного человека, гораздо более соответствующего представлению о мудрости и духовности ныряльщиков.
Марк докопался и до более раннего периода жизни Реверди. Ему удалось узнать коечто интересное, что позволяло предположить наличие неких травмирующих обстоятельств, способных пролить свет на теперешние события.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10