В рабочих джинсах это было не очень-то заметно, но Ленка, кажется, усекла все сходу и посмотрела на него с радостным удивлением, пряча улыбку в уголках рта.Они действительно приехали из Питера. Олег закончил архивно-исторический и попал на работу в архив Адмиралтейства. Играл джаз на «сейшенах» (он неплохо владел саксофоном), считал себя богемой и жил, наслаждаясь питерской атмосферой.Ленка, помыкавшись в Москве, приняла участие во второсортном конкурсе красоты, вошла в пятерку победительниц и полгода проработала в каком-то рекламном агентстве. Работа модели ей нравилась, но быстро приелась. Больших денег не платили, зато спать приходилось со всеми желающими работодателями, что само по себе не пугало, но напрягало рутинностью действа.Потом один питерский бизнесмен увез ее в Северную Пальмиру, якобы, чтобы жениться. Но с женитьбой не задалось – деятель раздумал, но денег немного дал и даже купил ей однокомнатную «хрущевку» на Варшавской.Ленка получила диплом фармацевта, устроилась провизором в аптеку неподалеку от Апраксиного Двора и однажды (тут они чуть поспорили), три или четыре года назад в эту самую аптеку с похмелья забрел Ельцов.– Так чудом воссоединились влюбленные души! – воскликнул Ельцов, вздымая руки, словно священник-расстрига.А Ленка снова стрельнула в Губатого своими волглыми глазюками и он почувствовал, что его ноздрей коснулся слабый запах корицы.– С тех пор мы и живем вместе, – пояснил Олег, и полез в сумку. – Ну, давай, Леха, за встречу…– Я не пью, ребята, – сказал Губатый, и добавил, – вообще не пью. Отпил свое.– Ах, да, – вмешалась Ленка, – мне мама писала. Ты ж разбился пьяный…– Что же ты так, Леха? – с укоризной произнес Ельцов и покачал головой. – Раз ты не будешь, и мы не будем без хозяина…Но гости, конечно, не утерпели.После яичницы с помидорами, луком и салом, под крепкий кофе с коричневым контрабандным сахаром, они с Ленкой переглянулись, и Ельцов сказал:– Слушай, Леха, дело есть… Как минимум на миллион!Как выяснилось, дело было не на миллион. Если брать по-скромному – на несколько. И не рублей. Пока Ельцов рассказывал, Ленка курила, она, вообще много курила, почти не выпуская сигареты изо рта.Они сидели в кают-компании, за деревянным, темным от времени столом и Губатый внимательно слушал историю, больше похожую на авантюрный роман тридцатых годов уже прошлого столетия.В 1913 году, еще до начала войны, в Индийский океан была направлена российская экспедиция. Финансировало ее Географическое общество и, частично, одна из Великих Княгинь, интересовавшаяся естественными науками и, в частности, теорией Дарвина. Задачей ученых был сбор животных и растительных образцов, антропологические исследования, научная фотосъемка. К экспедиции было прикомандировано судно – пакетбот «Нота», небольшой, сравнительно новый, в четыреста тонн водоизмещения, с паровой машиной и четырьмя пушками. Разразилась первая мировая война. Но работа была рассчитана на пять лет и «Нота» продолжала плавание у чужих берегов.Неподалеку от Макао, в феврале 1917 года, российские ученые натолкнулись на полусгоревшую джонку с мертвым экипажем. В джонке помимо трупов, обнаружился подкопченный, но вполне живой пес и деревянный ящик со сдвижной крышкой, размерами 14 на 8 и на 5 дюймов полный отборного жемчуга. Всего ящик хранил в себе тысяча четыреста восемьдесят одну жемчужину, размерами от пяти до двадцати пяти карат. Каждая жемчужина была аккуратно завернута в рисовую бумагу с китайскими надписями на ней. По международным законам судно, нашедшее в море другое судно, брошенное экипажем, имеет право забрать себе находку или ее груз в качестве приза.Джонка благополучно затонула, увлекая за собой мертвых китайских моряков, а пес и ящик с жемчугом перекочевали на «Ноту», о чем была сделана соответствующая запись в судовом журнале.Случилось так, что экспедиция, возглавляемая профессором Петербуржского Университета, Викентием Павловичем Чердынцевым, должна была воротиться домой аккурат в июне 1918. Благодаря мальтийской приписке судно прошло через Босфор и Дарданеллы, но в Севастополь путь был закрыт. Там уже стояли немцы, и батареи Северной стороны перекрывали вход в бухту, как в бутылочное горло.Чердынцев, не подхвативший революционную бациллу, но как истинный патриот своей страны и не помышляющий о сдаче судна немцам, развернул «Ноту» на Новороссийск и 18 июня, на траверзе Цемесской бухты, своими собственными глазами наблюдал, как от выстрелов с «Керчи» уходят под воду боевые корабли – краса и гордость русского флота. На крохотный пакетбот никто не обратил внимания и «Нота» вышла из Цемесской бухты в сторону Туапсе. Но той же ночью налетела на «бродячую» мину и затонула неподалеку от мыса Чуговпас.В этом месте рассказа Олег торжествующе посмотрел на Пименова и поднял вверх указательный палец.– Я тебе таких историй рассказать могу – вагон и маленькую тележку, – сказал Губатый, с иронией разглядывая школьного приятеля. – У меня на «Тайне» каждый, кто первый раз баллоны надевает, грезит о греческих ладьях, пиратских бригах и тайных сокровищах рейха. Но это только в первый раз. Потом умнеют.– И что? – спросила Изотова. – На дне моря нет затонувших кораблей?– Как грязи… – ответил он.Голос у Ленки стал прокуренным, хрипловатым, но от звуков этого голоса по спине у Пименова побежали «мурашки», крупные такие, величиной с огурец-корнишон. Он едва сдержался, чтобы не передернуть плечами.– Тут, в бухте, полно. И по побережью я с десяток насчитаю без труда. Штук пять, вообще, на глубинах до «пятнашки» – ныряй – не хочу. Я к ним туристов вожу, на подводные экскурсии. Только сокровищ на них нет. Ничего там нет. Ни скелетов пиратов, ни сейфов с бриллиантами. Бред это все. Есть несколько транспортов с танками и грузовиками. Танк можете коллекционерам продать, если поднимете. Только предупреждаю сразу – денег запалите больше, чем за него дадут.– На «Ноте» сейф есть, – возразил Олег. – Их там даже два. Тот, что нам нужен – в каюте начальника экспедиции. В капитанском тоже есть золотые монеты, но мало. Игра не стоит свеч.– Вы ко мне пришли, как к специалисту? – спросил Губатый серьезно. – Я вам как специалист и говорю. Бред. Детские сказки. Ты, Ельцов, Стивенсона в детстве перечитал. Есть такая книжка – «Остров Сокровищ». У меня таких энтузиастов-кладоискателей – каждое лето наезжает человек по десять. Некоторые с картами…Он отхлебнул горячий, сладкий кофе из тяжелой керамической чашки с надписью «Нескафе» и продолжил:– Картами старыми, на сто процентов надежными, от дедушек с бабушками по наследству полученными. Я даже знаю одного парня в Ростове, который на таких картах делает неплохие деньги. Рисует и продает. Не перевелись еще идиоты на земле русской. Хотите, он вам клиента найдет?– А у меня карты нет, – Ельцов развел руками, изображая простодушие. – Ее и быть не могло. Но я знаю, где лежит «Нота». У меня есть план судовых помещений. Даже схема расположения ящиков с материалами экспедиции в трюмах. От взрыва судно развалилось на две части. Одна, носовая, затонула сразу – они поймали мину левой скулой, как раз на три четверти длины корпуса. А корма продержалась на плаву еще десять минут. Ночь была безветренная, но там возле берега течение. То, что мы будем искать, лежит в двухстах – двухстах пятидесяти метрах от берега. Какая там глубина, я точно не знаю – по лоциям от двадцати до пятидесяти, дно там, как изрытое – ямы да скалы.– От забора и до обеда, – хмыкнул Пименов. – Ты в море когда-нибудь что-то искал? От двадцати до пятидесяти! Мечтатель!– Ну, почему же мечтатель? Я, Леха, по образованию специалист по систематизации, хранению и обработке информации. Разве я сказал, что у меня на руках только слухи? – спросил Олег и обратился к Ленке. – Дай сумочку, Лен. Я ж говорил тебе, что Леха всегда был Фомой Неверующим…В сумочке оказалась дешевенькая китайская папочка из зеленого пластика и тонкая стопочка ксероксных копий документов, несколько из которых были рукописными.– Это все попало в Адмиралтейство, – пояснил Ельцов. – Непонятно каким образом, но есть даже копия протокола допроса заместителя Чердынцева – Бирюкова. Чердынцев погиб в кораблекрушении, а Бирюков выжил. Он и вынес на берег судовой журнал. Как оказалось – не зря… Его арестовала ЧК в марте 1920-го.– А дальше? – Пименов рассматривал странички, на которых некоторые строчки были отчеркнуты, а некоторые аккуратно замараны черным.– Дальше? Что дальше, – Ельцов взял с блюдца крекер. – Дальше – ничего. Бирюкова уже в апреле пустили в расход. Дворянин, в чинах, и не раскаялся… Собственный двоюродный братец и пустил – он тогда заместителем в Ростовском ЧК трудился. А самого братца тоже расстреляли, но в августе. Тоже за то, что дворянин. Забавно, правда?Губатый ничего забавного в таком течении событий не видел, но возражать не стал.– Документы с показаниями Бирюкова достойно не оценили – в начале тридцатых они попали в ЭПРОН, а оттуда в Адмиралтейство. Но только перед самой второй мировой. Так что ход бумагам так и не дали. Все-таки классная штука – бюрократическая машина.– И как ты по этим документам собираешься определить место кораблекрушения? – Леха положил бумаги на столешницу. – Или оно указано в вымаранных местах?– Ну, – протянул Ельцов с хитрецой, – некоторые косвенные указания есть и тут. Но основное…Основное оказалось у Ленки.На зарплату фармацевта да оклад архивариуса сильно не пошикуешь. Особенно в стольном граде Питере, особенно, когда молоды, и хочется всего и именно сейчас. Ленка по чуть-чуть, осторожно, приторговывала наркотой, вернее не самой наркотой, а некоторыми препаратами, которые так просто в аптеках не купишь. Олег вынес на продажу несколько бумаг из архивов, но денег за них дали немного – коллекционеры благотворительностью не занимаются, а стащить что-нибудь по-настоящему ценное Ельцов не сумел. Или побоялся. Они, конечно, не голодали, но жили стесненно, и когда Лене предложили делать пожилой соседке уколы – курс какого-то достаточно дорогого восстанавливающего препарата по сто рублей за два визита в день, утром и вечером – она с радостью согласилась.Соседка оказалась чистенькой старушкой, перевалившей за девяносто и напоминавшей мумию Тутанхамона, только без маски. В начале Изотова подумала, что колоть восстанавливающий препарат этому реликту чья-то злая шутка, но быстро сообразила, что не права. Старушка, конечно, была древней, но функционировала просто на славу – ее постоянная сиделка нарадоваться не могла: ни пролежней, ни запоров, ни почечной недостаточности. Ну, все работать, как часы просто не могло, и возраст брал свое. У бабульки был склероз, и она иногда не помнила, как ее саму зовут, но вот то, что происходило в годы ее молодости, могла рассказать в лицах.А молодость соседки пришлась как раз на революцию. В гостиной, над старым кожаным диваном (при взгляде на который на ум приходил нанюхавшийся кокаина до полного остекленения Дзержинский, пьяный Блюмкин с маузером наголо и лающие выхлопом грузовики во внутреннем дворе Лубянки), висели пожелтевшие фотографии. В основном групповые снимки. Несколько человек в сюртуках, при бородах и бакенбардах стоят на пирсе возле какого-то судна. Эти же люди в тропическом обмундировании на песчаном пляже. Пальмовый остров, скорее всего – атолл. На его фоне – шлюпка в ней люди в пробковых колониальных шлемах. Опять двухмачтовое судно у низкого дощатого пирса. На высокой скуле надпись «Нота».Изотова, которой ее гражданский муж не далее, чем на прошлой неделе рассказал историю экспедиции Чердынцева, остолбенела. Но женский ум изворотлив и через двадцать минут Ленка сообщила ожившей после укола соседке, что ее муж-историк пишет диссертацию о российских путешественниках начала века.– Вы о фотографиях? – прощебетала старушка. Голос у нее был, как у юной выпускницы Института благородных девиц. – Нес па?Изотова в школе и в медицинском училище учила английский, но на всякий случай кивнула головой.– Это мой дядюшка, – пояснила старушка. – Викентий Павлович Чердынцев. Я его превосходно помню, хотя, когда они уезжали, мне было всего восемь лет. Он держал меня на руках и поцеловал в лоб. Это было в Севастополе, летом тринадцатого года. Дядя Викентий называл меня – ма птит этуаль Ма птит этуаль (франц.) – моя маленькая звездочка.

. Милейший был человек! Больше мы его не видели.– А фотографии? – спросила Ленка. – Откуда?– Он писал моей матери, своей сестре. Писал много. Он, знаете ли, был превосходный рассказчик. Каждое его письмо было, как новелла. Мы получали их всю войну. Уже в семнадцатом году, в марте, до нас дошло последнее. Никто в семье не знал, что случилось с Викентием Павловичем. Мы оставили Севастополь. Отец воевал у Врангеля, он был полковник артиллерии и погиб в Крыму. Мы с мамой уехали в Петербург, пардон, тогда уже в Петроград. И, представьте себе, девочка моя, в двадцать третьем году, зимой, а зима надо сказать, в тот год была суровая, к нам приходит человек, который сообщает нам о горестной судьбе дяди Викентия. Оказывается, его прах покоится на берегу моря, в одной из бухт рядом с Новороссийском. Судно, на котором Викентий Павлович ходил в экспедицию, затонуло 19 марта, еще в восемнадцатом году.– «Нота»… – сказала Изотова, глядя на фотографии.– «Нота», – отозвалась эхом старушка. Глаза у нее были пронзительно василькового цвета, а веки сморщенные, практически без ресниц. – Это был матрос с «Ноты». Он сказал нам, что никто более не выжил. Только он. А тело дядюшки выбросило на берег неподалеку, и он его похоронил. Этот человек сказал, что ночью, той ночью, был взрыв и все, кто был в каютах, погибли сразу же или утонули оглушенные.Он нес вахту, и его выбросило за борт. Очень хороший человек. Его звали… – старушка задумалась и просветлела лицом, вспомнив совершенно бесполезное имя. – Арсений Петрович! Он принес нам нарисованную от руки карту с отметкой, где именно находится могила Викентия Павловича.
1 2 3 4 5 6