Мельком осмотрев избу, Соленый остановил взгляд на иконе с изображением святой Девы Марии. Доска была подвешена в углу под невысоким закопченным потолком. Перед ней крепились две плошки с фитилями и медвежьим жиром. Икона старая и потрескавшаяся. Но краски на удивление хорошо сохранились. И пыль, видать, Платон вытирал с нее исправно. Подойдя ближе, Соленый сунул руку за доску. Нащупав там тугой сверток, он вынул его.
В свертке оказались бумаги промысловика. Какие-то справки из охотничьего хозяйства, удостоверение на карабин, разрешение на добычу соболя и паспорт на имя Кунаева Платона Игнатьевича, уроженца поселка Тырма, Хабаровского края, Верхнебуреинского района.
«Тырма» в переводе с языка аборигенов на русский означает ведьма. Соленый слыхал об этом поселке, затерявшемся в глухой тайге и населенном потомственными охотниками. Но располагался сей населенный пункт далеко отсюда. Да и не собирался туда беглец из страха быть случайно разоблаченным.
Повертев в руках серо-зеленую книжицу паспорта с буквами «СССР» на лицевой стороне, приглядевшись к фотокарточке, Данил Солонов сунул его к себе в карман. Но затем, передумав, выложил на стол. Он стащил с высокой русской печи кое-какую одежду убитого охотника и принялся переодеваться. Зековскую робу бросил в пылающую печь. Дождался, пока сгорит, и залил огонь водой из ведра. Автомат со штыком спрятал под одной из половиц. Нашел в сенях вещмешок, который до отказа наполнил съестными припасами. Захватив карабин, нож, все документы вместе с паспортом, он оставил осиротевшее жилище.
Путь его лежал теперь на Ургал. Не так далеко от зоны. Но этим и удобно. Ни одной ментовской сволочи в голову не придет искать его там. Ургал, по-русски – Стремительный, был населен пришельцами с других земель. Жили здесь даже японцы – военнопленные со Второй мировой войны, осевшие на дальневосточных просторах Советского Союза в качестве невыездных и практически подневольных даже после официального освобождения. Здесь никто не интересовался делами соседа. Каждый сам за себя. В почете был вечный принцип «Моя хата с краю». Новый человек не вызовет подозрений. Значит, есть возможность смешаться с местными, притихнуть на время.
Расчет Соленого был точен. Он не успел прорваться к Известковой. Войска уже оцепили тамошний район и ждут его появления со дня на день. Хабаровск, Иркутск, Благовещенск тоже заблокированы. Подняты на ноги все силы уголовного розыска. А Ургал, расположенный в сутках ходьбы от его родного Чегдомына, вне подозрений. Тут его никто искать не будет. Да и милиционер всего один на сто квадратных километров. Спившийся вконец старшина-фронтовик, разъезжающий в телеге на старой сивой кобыле с бутылкой браги в руках и соленым огурцом в кобуре. Он-то и повстречался Соленому уже на подходе к поселку.
Телега скрипела ржавыми осями, грозя вот-вот развалиться на одной из ухабин размытой дороги. Кобыла еле шевелила отяжелевшим крупом и, казалось, спит на ходу. Старшина отхлебывал из горлышка мутную жидкость и время от времени погонял вожжами.
Беглец вышел из-за кустарника на обочину.
– Эй! Командир! – окликнул он старшину, когда дистанция между ними сократилась метров до пяти.
А старшина и не видел его, крепенько залив глаза брагой.
– А-а! – вскрикнул он от неожиданности. – Тпру! Стой, косолапая, дрить твою мать! Стой, говорю! – А кобыла и не думала упрямиться. Она давно уже остановилась. Видать, старшину здорово «штормило» от выпитого.
– На Ургал идешь, командир?
– Ну иду, – тряхнул головой милиционер. – А ты кто такой будешь?
– Да с Тырмы я. Перехожий Решивший переселиться на новое место (нареч.).

. Подвезешь?
– Коли документы есть, подвезу. А нет, так заарестую. Тут беглый шатается, слыхал? Давай пашпорт!
– Вот он, мой пашпорт! – усмехнулся Соленый, протягивая старшине потрепанные и размытые «корочки». Внутренне он весь напрягся и готов был в любую секунду сорвать с плеча карабин.
Рискнув таким образом, он шел ва-банк. Въедет в поселок вместе с милиционером – вмиг все вопросы отпадут у местных сами собой. Ну а заподозрит чего служивый, так Соленый уложит его прямо здесь, на таежной тропе, которую и дорогой-то назвать смешно. И труп его зверье в одну ночь растащит. По весне голодуха.
– А! Ну тады другой разговор! – обрадовался участковый, мельком взглянув на документ с маленькой выцветшей фотокарточкой. – А то мы тута трёх дней как беглого ищем. Не слыхал, да? – во второй раз спросил он.
Прикинув, что Тырма достаточно далеко и находится в медвежьей глуши, Соленый ответил, что слыхом не слыхивал ни о каком беглом. Уселся на телегу, и та вновь заскрипела, жалуясь немой тайге на проржавелость своих колесных осей.
– Пить будешь? – спросил старшина, протягивая Соленому бутылку. – За знакомство!
– А давай! – бодро махнул рукой Соленый, которого с этой минуты все будут звать-величать Платоном Игнатьевичем Куваевым.
Так они и скрипели на милицейской телеге, попивая бражку из одной бутылки, вяло разговаривая друг с другом ни о чем и поглядывая на поросшие хвоей сопки: скоро ли там появится Ургал?
– Ты чего задумал? – удивленно спросил старшина-участковый у Соленого, когда тот при въезде в поселок спрыгнул с телеги.
– Да пойду пошукаю, где переночевать, – ответил тот с видимой озабоченностью.
– А чавой шукать? В маёй хате места хватит. Ехаем ко мне! – пригласил милиционер. – С хозяйкой познакомлю. За жизнь поговорим. Опять жа, выпить найдется завсегда.
Лучшего варианта и придумать было нельзя. Под одной крышей с местным участковым можно чувствовать себя в полной безопасности. Эх! Погубят Россию дороги и дураки!..


* * *

– Я рад приветствовать тебя в это прекрасное весеннее утро тысяча девятьсот шестьдесят пятого года! – В палату Монахова бодрым шагом вошел капитан Багаев.
Осужденный Монахов лежал на своей кровати весь в кровоподтеках, не в силах пошевелить конечностями. Всего несколько часов назад его прекратили бить и вернули из пресс-хаты в лазарет. Хотелось просто умереть, чтобы раз и навсегда прервать жуткую череду кошмаров. Но расстаться с жизнью не дали. Лагерный врач достаточно квалифицированно оказал ему помощь, тщательно обработав открывшиеся пулевые отверстия в ногах и дав приличную дозу обезболивающего. Кешка с большим трудом раскрыл глаза и затравленно посмотрел на Ивана Ивановича.
– Если слышишь меня, покажи глазами, – продолжал капитан. Впрочем, его специального офицерского звания Монахов не знал. Тот по-прежнему был одет в пальто и шляпу. И курил «Беломор», пуская в потолок густые клубы дыма.
Поняв, чего от него хотят, зек два раза пошевелил ресницами.
– Во-о-от! Уже лучше! – обрадовался Багаев. – Ты меня услышал. Это здорово. Теперь слушай внимательно, голубь мой. Этот день станет самым важным днем всей твоей сраной жизни. Я пришел сюда для того, чтобы подарить тебе возможность выжить. Или ты выполняешь все, что я тебе сейчас скажу, или будешь запущен на орбиту по полной программе.
С выражением «запустить на орбиту» Кешка Монахов был знаком. Сие мероприятие включало в себя целый каскад пыток и издевательств, применяемых к непокорному зеку как со стороны лагерной администрации, так и со стороны воровской элиты. Чаще, правда, на орбиту запускались «мужики» и «черти», исправно работающие на производстве, но чем-то не угодившие той или иной прослойке власть предержащих. Блатные умело лавировали в хитросплетениях лагерных интриг и редко попадали между молотом и наковальней. Опущенные – барачные педерасты – ходили в неприкасаемых. Их могли только попользовать в физиологическом смысле. Иногда вгрупповую. Бывало, что и с последующей отправкой в лазарет. Поставить опущенного на четыре кости – не грех. Но марать о них руки не желал никто. Они и живут-то во всех лагерях, как раньше, так и по сей день, отдельной приниженной кастой, отделившись от общих нар шторкой, питаясь из продырявленной посуды, общаясь по-человечески только в своем кругу. Да и можно ли считать человеческим общением разговоры о том, кто, когда и как тебя изнасиловал?
Запуска на орбиту в зоне боялся каждый. Потому что из пятерых запущенных трое кончали жизнь самоубийством…
– Ты готов воспринимать мои слова? – спросил Багаев.
– Да, – всхлипнул в ответ Монахов.
– На орбиту хочешь?
– Нет…
– Значит, с сего момента начинаешь работать на меня, – спокойно произнес Багаев. – То есть не на меня лично. На службу, которую я представляю.
И от этих слов у Кешки помутилось в глазах. Ничего более страшного никто ему предложить не мог. Стать стукачом, ссученным, работать на ментов означало подписать себе смертный приговор. Блатные, не дай Бог, узнают, не поверят ни единому его слову, не примут никаких оправданий. Предложение этого пижона неизбежно приведет к гибели. В лучшем случае заточка в бок обеспечена.
– М-м-м! – спазмы сжали горло, и Кешка бешено замотал головой, давая понять, что не сделает этого ни при каких условиях. Из глаз его покатились крупные слезы, а лицо скорчилось в жуткой гримасе.
– Ты не мычи мне здесь! – чуть прикрикнул капитан. – Сделаешь все, что я тебе говорю, – жив останешься. Откажешься – заживо сгниешь.
– Нет! – истерически выкрикнул Монах.
– Вспомни ночь. Тебе понравилось? Так будет повторяться каждую ночь и каждый день на протяжении долгих месяцев. Тебя просто забьют. Ты будешь медленно и верно умирать. И никому до тебя не будет дела. Расстрел покажется тебе избавлением от мучений. И ты сам будешь просить, чтобы тебя расстреляли. А тебя будут только бить. Потом, полуживого, бросят в петушат-ник к пидорам. В первую же ночь кто-нибудь из «шестерок» того же Лелика разорвет тебе задницу. Я это запросто устрою. Верь моему слову.
Иван Иванович прошелся от кровати к окну и вернулся обратно.
– Смотри, я выкуриваю эту папиросу и ухожу. Больше ни о чем с тобой разговаривать не стану. После моего ухода будем считать, что судьба твоя решена раз и навсегда.
Багаев курил, а Кешка, изнывая от физической и душевной боли, судорожно размышлял, что же ему теперь делать. Похоже, наступил тот самый случай, когда выбора нет. Откажется – этот пижон в шляпе заморит его, как и обещал. Согласится – тоже не сладко придется. Но, возможно, ему еще удастся выкрутиться, перехитрить этого гада…
Докурив папиросу до самой гильзы, капитан Багаев не торопясь направился к выходу. Шаги его гулко отдавались в отбитой голове Монахова. Иван Иванович уже взялся за ручку двери, когда Кешка со слезами выдавил из себя:
– Согласен…
– О! Это уже прогресс! – довольно воскликнул Багаев, возвращаясь к кровати и присаживаясь на табурет. Не скрывая торжества победителя, он полез в тумбочку и достал оттуда бутылку «Пшеничной», которую вчера оставили Кешке люди Лелика. – Это дело надо обмыть! – И разлил водку по стаканам. Всю поллитровку разом. Граненая тара оказалась наполненной до самых краев.
Кешка потянулся было к стакану, чтобы выпить и хоть как-то снять напряжение, но от одного запаха водки его чуть не вывернуло наизнанку: видимо, внутренности были прилично отбиты. Багаев же отточенным движением поднес граненник к губам и, широко раскрыв рот, опрокинул жидкость в себя, даже не поморщившись.
– Ну сказывай, друг мой ситный, голубь сизокрылый, – начал самым что ни на есть дружелюбным тоном Иван Иванович. – О чем вчера, накануне моего прихода, с Леликом говорили?
Испуг еще не прошел, и Кешка, вытаращив глаза, лишь беззвучно шевелил губами. Его ничуть не удивила осведомленность Багаева. Все, что бы сейчас он ни сказал Монахову, казалось сущей безделицей по сравнению с кошмаром, испытанным в пресс-хате. Но отвечать на вопросы этого человека было неимоверно трудно. Он гипнотизировал своей безраздельной властью и растаптывал каждым взглядом.
– Чего молчишь? Расскажи, как обсуждали детали неудавшегося побега, как предлагал он тебе перекинуться к блатным, как затем принесли тебе свежие простыни и чистое белье, жрачку вон. – Иван Иванович кивнул в сторону тумбочки.
– Вы же сами все знаете… – подавляя дрожь в голосе, выговорил Монахов.
– Вот именно! – поднял Багаев вверх указательный палец. – МЫ знаем ВСЁ! И будем знать о каждом твоем шаге. Говори!!! – заорал Багаев. – Предлагал Лелик к блатным перебраться?! Ну!!! – Он низко склонился над кроватью.
– Не бейте!!! – срывающимся на писк голосом взмолился Монахов, инстинктивно закрывая голову руками. – Предлагал! Предлага-а-ал!!! – Протяжный визг его перешел в захлебывающееся рыдание.
– Полноте, Монахов, – отреагировал Иван Иванович на его истерику. – Не слезы лить нужно, а о судьбе своей побеспокоиться.
Терпеливо подождав, пока Кешка перестанет рыдать, капитан продолжил:
– Будешь выполнять, что я скажу, никто тебя пальцем не тронет. Слово коммуниста. И все у тебя в жизни сложится хорошо. – Надо заметить, что тон у Ивана Ивановича стал размеренным. В нем явственно слышались уже деловые нотки. Судя по всему, он готов был приступить к главной части разговора, и Кешка Монахов немного успокоился.
– Что я должен делать? – спросил он, вытирая слезы и приподнимаясь на больничной койке.
– Через несколько дней ты вернешься в отряд, – начал Багаев. – И для начала подгребешь к Барсуку. Так-то, голубок!.. И еще запомни. Может, я излишне резок с тобой… и с такими, как ты. Но вы для меня – враги. Потому что мешаете спокойно жить нормальным людям. Я рвать вас буду зубами, если понадобится. Пока жив… – Тут он на минуту задумался. – Ну а коли хочешь доказать, что не враг, помогай. Советую определиться, на чьей ты стороне. Будешь с ворами – пропадешь. В общем, думай.


* * *

…Лелик доживал.
Лагерная жизнь его подходила к концу. И жизнь вообще – тоже. «Всему есть барьер!» – кричал частенько майор Загниборода, доведенный проделками зеков до отчаяния. Теперь же старый вор видел перед собой барьер в несколько другом смысле. Предел скитаниям по тюрьмам, лагерям и пересылкам. Как и полагалось вору в законе, семьи у него не было, домом не обзавелся, богатства не нажил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50