Было даже не известно, куда он его отослал и что с ним стало.
Патриция почти не разговаривала. Когда она очень страдала, то требовала морфий. Если ей отказывали, она прибегала к особому виду шантажа, который был ее собственным изобретением.
– Дайте мне зеркало, – говорила она, – я хочу посмотреться.
Она была неузнаваема не только физически. Ее красота нежной жемчужины превратилась в нечто отталкивающее. Она проводила часы, погруженная в мрачное раздумье. Глаза ее были открыты, но она ничего не видела. Ее окликали:
– Патриция!
Она не отвечала. Она была далеко, она полностью отсутствовала. Кэтрин смотрела на эту чужую девушку и страдала еще больше.
Когда доктор Максвелл делал свой ежедневный осмотр, Патриция молча наблюдала за ним. Лечение доктора Максвелла заключалось в подбадривании. Все его больные выглядели сегодня лучше, чем вчера, у них был прекрасный пульс, и они явно выздоравливали. Он пытался этот метод применить и к Патриции. Но ее тусклый, неподвижный взгляд замораживал его. Он бормотал свои оптимистические фразы, чувствовал их несостоятельность и убегал.
Кэтрин ни с кем не виделась и фактически не покидала клиники. Каждое утро появлялся доктор Том. Он справлялся о состоянии внучки, не делал никаких замечаний и садился в углу. Через час он уходил. Она узнала, что остаток дня он проводил в одном и том же парке, на одной и той же скамейке, перед одним и тем же бассейном, созерцая одних и тех же уток. Бодрого, крепкого старика, успешно боровшегося со своим возрастем, уже не было. Остался лишь старый, грустный господин, который спрашивал себя, почему он не умер раньше.
Брандт приезжал регулярно. Было горько сознавать, как мало утешения находила Патриция в обществе отца. Она больше не разговаривала с ним. Это началось с того дня, когда Брандт, думая, что она спит, заговорил с Кэтрин о делах. Дела шли успешно, его положение в Ираке укреплялось, он получил интересное предложение во Франции – эти болваны купались в нефти и, кажется, не понимали этого. Сбыт был прекрасным. Оставалось только одно темное пятно, вечное темное пятно – Баку и другие нефтяные месторождения СССР. Но это не было трагично. Нельзя держать в секрете кладезь нефти. Но Баку – это такая прекрасная мишень…
– А что, одной атомной бомбы будет достаточно, чтобы уничтожить Баку? – спросила Патриция.
Они подскочили. Брандт увидел, как Кэтрин побледнела.
– Я думал, ты спишь, – объяснил он.
– Атомная бомба очень удобна, папа! Ты очень рад, что она существует, не так ли?
Голос Патриции был полон ненависти. Опираясь на локти, она посмотрела на отца долгим взглядом. Затем упала на подушки и закрыла глаза. Больше Патриция ни разу не сказала отцу ни слова, даже не улыбнулась. Всю жизнь перед его глазами будет картина: обезображенная дочь, которая его ненавидит.
Это было невыносимо. В свой следующий приезд он привез огромный бриллиант.
– Для тебя, Патриция.
Она ничего не ответила. Когда он захотел одеть кольцо ей на палец, она сжала руку в кулак. Брандт посмотрел на эту крепко сжатую руку, сунул бриллиант в карман и больше о нем не говорил.
Кэтрин жила как-то странно. Ей казалось, что она находится в полубессознательном состоянии. Две противоречивые мысли бились в ее голове, разделяли с ней бессоницу, ставили вопросы, на которые не находилось ответа.
Начиналось с Патриции. Часто, сидя ночами на постели, опершись локтями на колени и машинально следя за дыханием дочери, она размышляла о событиях, случившихся за последнее время. Она была счастлива. Она относилась к тем немногим женщинам, которые считали себя счастливыми. Все было просто, все было в порядке, даже Бронсон и Моника. Трагедия на «Мэри-Анне» разрушила этот маленький тихий мир. Что-то треснуло, и сквозь образовавшуюся щель Патриция проникла в больницу, на эту постель.
Все ночи Кэтрин проводила без сна. В ночном молчании она ждала, когда пробьют часы, находящиеся на расстоянии нескольких километров, над крышами Токио. Каким образом оказалась Патриция в этом отчаянном положении? Почему она не могла уберечь ее от горя, ужаса и смерти? Почему материнская любовь оказалась такой беспомощной?
Она всегда делала для Патриции все необходимое. Напрягая свою память, она не могла себя ни в чем упрекнуть. Патриция имела в детстве все, что было лучшего. Лучшие школы, лучшие врачи. Она ее растила, надеясь уберечь, дать ей ключи ко всем дверям, шиты против всякого оружия, но этого она не могла предвидеть.
И по мере того, как монотонно текли минуты ночи, она начинала думать о крушении своей жизни. Была и другая мысль, нехорошая, роковая мечта, лишавшая ее сна. Как она сможет существовать без Венсана Мальверна?
Вот о чем она без конца думала.
С того дня, когда Кэтрин ему отдалась, она его не видела. Когда Венсан по озаренным рассветом улицам медленно вел ее к больнице, она сказала ему о своем решении. Венсан выслушал ее спокойно, подумав, – решила она, – что он ей не поверил. Они пили бесцветный кофе в баре, который открывался для рабочих очень рано. Он положил на ее руку свою – как она накануне. Но в нем было столько страсти, что одно его прикосновение заставило ее задрожать. Кэтрин попросила еще кофе. Ожидая, когда его подадут, она протянула ему свою ладонь. Она думала, что он протянет ей свою руку и их руки соединятся. Но Венсан нагнулся, и она почувствовала его губы в том месте, где линия сердца соединяется с линией ума. Линия счастья пересекает руку, а линия жизни спускается к запястью. Не было ничего, кроме этих всепожирающих уст. Ей казалось, что его волосы пахнут теплым хлебом; свободной рукой она ласкала его склоненную голову.
– Довольно, – сказала она, – пожалуйста, довольно.
– Тебе не нравится?
«Уже утро, я иду к Патриции, – думала Кэтрин. – Я сказала, что эта любовь началась и кончится этой ночью. Я знаю, что, как только он уйдет, я не перестану ждать его. я ничего не буду делать, только ждать…»
Все же Кэтрин держалась стойко.
Днем она послала ему короткое письмо. Оно получилось очень сухим из-за присущей Кэтрин деловитости. Точность фраз казалась безжалостной, и она плакала, когда писала это письмо.
Для Венсана письмо было ударом. Он обожал эту женщину и перечитывал письмо много раз, пытаясь найти что-нибудь между строк. Это было странное любовное послание. От Кэтрин у него ничего не было, ни фотографии, ни платка, ни перчатки. Он приколол письмо на стену, пододвинул кресло и, глядя на письмо, начал мечтать.
Патриция потеряла почти все зубы. Она ела жидкие каши, ей давали мясной бульон и немного вина. Весь ее организм разрушался. Она лишь вязала да слушала радио. Кэтрин и Эванс читали ей вслух. Она благодарила их подобием улыбки. Из того, что ей нравилось прежде, ее ничто не интересовало.
Иногда у нее появлялись странные капризы.
– Мама!
Она говорила очень тихо, но Кэтрин ее всегда слышала, где бы она ни была. Когда Софи и Патриция были маленькими, было точно так же. Кэтрин не проснулась бы, даже если бы рушился дом, но стоило только одной из девочек вздохнуть во сне громче, чем обычно, как она моментально просыпалась, готовая помочь своему ребенку.
– Что ты хочешь, дорогая?
– Я хочу поехать в Хиросиму.
Произнеся это, Патриция начала смеяться. Ее смех был ужасен, он сотрясал ее истощенное тело и искажал лицо, на котором оставались только одни глаза. Она, очевидно, поняла абсурдность своей просьбы и поэтому добавила:
– Хорошо, не буду предаваться иллюзиям, я не могу поехать. Я хочу видеть девушку из Хиросимы.
– Но, дорогая… – начала Кэтрин недовольно.
Патриция заволновалась. Ведь было так легко сделать то, что она просила. Так же просто понять, как и выполнить.
– Я хочу видеть девушку моего возраста, жившую в Хиросиме, когда упала первая атомная бомба. Это же не сложно.
Так как Кэтрин не двигалась, настоящая злоба охватила Патрицию.
– Можешь поверить, нам надо обменяться кое-какими признаниями, – бросила она резко. – В конце концов человек ищет таких друзей, какие могут его понять.
Так спустя три дня появилась Фумико. Это была молодая красивая японка двадцати восьми лет, не понимавшая, чего от нее хотят, и это ее несколько тревожило. Ничего хорошего от американцев она не ожидала. Но она была доброй. Когда она увидела Патрицию, ее сердце смягчилось. Она взяла ее за руку и улыбнулась. Патриция также улыбнулась. Улыбка была такой же ужасной, как и смех.
Фумико прекрасно помнила события в Хиросиме. Она потеряла отца, мать и младшего брата. Но с нею самой ничего не случилось.
– Правда, это дело случая, – прошептала Патриция, – но я, как видите, страшно влипла.
Было столько скорби в ее голосе, что ни Кэтрин, ни Фумико не нашлись ничего ответить. А Патриция продолжала:
– Одним словом, вы единственная спаслись из вашей семьи.
– Единственная, – сказала Фумико.
– Вы можете позлорадствовать, – сказала Патриция с сухим смешком, – видя американку в таком состоянии.
– Это ничего не улучшает, – сказала Фумико.
Она слегка наклонила голову. В ее памяти снова запылала Хиросима: ее маленький брат выбежал из школы живой головешкой…
– Мне вас очень жаль, – сказала она.
Она была искренна. До последней минуты она задавала себе вопрос, должна ли поведать американкам свою тайну. Они не узнают, если она им не скажет, хотя это их и не касается.
Патриция закрыла глаза. Этот визит ее утомил. Кэтрин сделала Фумико знак.
– Спасибо, – сказала она тихо, – и до свидания.
Фумико осторожно встала.
– Она спит? – спросила она.
– Нет, – сказала Патриция усталым голосом, – я совсем не сплю. До свидания, дорогая.
Фумико бесшумно направилась к двери. Она думала, что ей все же нужно сказать о себе до конца. Она не знала, что об этом подумают американки, но умолчать об этом ей казалось неуместным.
– Вы знаете, – сказала она вдруг, – я бесплодна. Это сделала ваша бомба.
И она исчезла в коридоре.
«Бесплодна, – думала Кэтрин. – Это значило: никогда не будет детей, никогда ты не почувствуешь теплоты их маленького тела, шелка их волос, крошечных ножек и той неудержимой радости, которая их охватывает при виде солнечного луча или лепестков цветка. Бесплодна! Бомба убивает не только настоящее, но и будущее…»
– Ты слышала, мама, – сказала Патриция. – Она сказала: «ваша бомба»…
В последующие дни Патриция снова говорила о Фумико. Приход молодой японки пробудил в ней интерес к жизни. Кэтрин благословляла эту перемену. Все же это лучше, чем сонливый и вялый взгляд, каким Патриция смотрела на все окружающее. В болезни наступила какая-то пауза. Временами Патриция была почти весела, спрашивала то об одних, то о других знакомых, просила принести книги и журналы.
Однажды вечером, когда были Софи и Гарри, она захотела сыграть в канасту. Пригласили сестру Эванс, но та заворчала. Она находила эту игру идиотской и признавала только бридж. Четвертой пришлось играть Кэтрин. Когда закончили игру, Патриция попросила апельсинового соку. Было так удивительно, что она выразила какое-то желание. Все бросились его выполнять. Она выпила сок и попросила Эванс поправить простыни. Разбросанные карты остались на одеяле. Она взяла одну: туз червей. Любовь. Самое совершенное воплощение любви.
Эванс поправила подушку. Патриция откинулась на нее. Всего несколько месяцев назад она не осмелилась бы сказать то, что думала, но времена изменились. Для Фумико трагедия с бомбой уже закончилась вполне определенным результатом. Других, кого она не знала, ожидали иные бедствия. В одном она была уверена. Она не будет молчать. В один из ближайших дней, который, она предчувствовала, будет последним в ее жизни, она скажет все.
– Приятно жить. Но надо остерегаться этого ужаса. Если нужно, я согласна рассказать всем мою историю, чтобы возненавидели эту бомбу.
– Успокойся, моя радость, – сказала Кэтрин.
– У меня нет желания успокаиваться Я хочу, чтобы весь мир узнал о том, что со мной случилось.
– Это ничего не изменит, дорогая, сначала поправься.
– Но она убивает, мама! – воскликнула Патриция таким пронзительным голосом, какого никто у нее раньше не слышал. – Она убивает, ты понимаешь! Надо об этом сказать! Надо…
Силы покинули ее. Фраза осталась неоконченной.
Через семь дней у Патриции наступила агония. Это случилось в тот же час, когда рыбак Кубояма понял, что он никогда больше не увидит свой родной порт, рыбацкую флотилию, отправляющуюся в море с наступлением ночи, и силуэт жены, окруженной ребятишками, на конце пирса. С Патрицией уходило начало жизни. С Кубояма уходила уже законченная жизнь. Злодеяние водородной бомбы объединило дочь миллиардера и бедного рыбака. Равенство в духе Бикини.
В комнате задернули шторы. Совсем маленькая на большой кровати, Патриция умирала. Она встретила дракона и не могла этого пережить. Около нее была одна Кэтрин. В гостиной ожидали остальные.
В чертах Патриции не осталось никакой суровости, одно только огромное удивление. С каждым ее вздохом все меньше было уверенности в том, последует ли другой. Как только наступал следующий вздох, Кэтрин начинала думать о чуде. Ничего больше не существовало, кроме этого дыхания. Земля не вращалась. Патриция умирала.
Венсан был отброшен в небытие. Кэтрин никогда в жизни не испытывала ни сожаления, ни угрызения совести. В настоящий момент у нее не было даже воспоминаний. Все, что не было Патрицией, не находило места в ее сердце.
Патриция! Как она не сумела уберечь ее?
Начинался рассвет. Со стороны моря поднимался легкий туман. В какой стороне была Хиросима? Кэтрин представила себе бесконечное количество пролитых слез. Тогда это ее не касалось. Нужна была смерть Патриции, чтобы и Кэтрин примкнула к тем, кого война заставила пролить слезы.
Будь откровенна, Кэтрин. Если бы тебе рассказали историю рыбака Кубояма, и только его одного, разве тебя тронуло бы это? Но то, что жертвой испытаний оказалась Патриция, меняло все дело.
Теперь она начала думать об этом. Не было ни внезапного морского прилива, ни урагана, ни землетрясения. Была бомба, созданная человеком, брошенная человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11