- На будущий поступлю в институт. Буду историком.
- Древние греки, - сказал Мишка, - Катулл, Лукулл, Венерины мифы. Актуальная для нашего времени специальность.
- Старики будут довольны.
- А ты, Валька, кем будешь? - спросил я.
- А кем я буду? - ответил Валька. - Как есть - работягой. Мои старики уже давно насовсем довольны. - Все дело в самом себе, - сказал Виктор. - Уж на возможности у нас жаловаться не приходится. - Подзатыльник надо, - вздохнул Гришка. - Человек без подзатыльника не может. - Снег-то перестал, - сказал Мишка.
Тот самый день
Этот день пришел обычно, как приходит домой с работы старший брат. Я издали вижу, как прыгает в неловкой пробежке Виктор. Нескладная Валысина фигура поспешает рядом. У Виктора в руках полевая сумка, на Вальке рюкзак. Мы все поняли, что это и есть тот самый день.
- Есть, - говорит Виктор. - Крохотная жила, но есть. - Он трясущимися руками берет у Вальки рюкзак и развязывает его. Розовые, фиолетовые блестки, хрупкие комочки режут кварц. Вот он, миридолит.
Есть! Легкая радость и опустошение наполняют нас.
Герой дня - Валька. Они были на двурогой вершинке, что к северо-западу. Виктор описал южный отрожек и решил, что на другом делать нечего. Валька предложил заскочить. Так, для экзотики, может, по интуиции, в общем, черт знает по какой причине. Заскочили, а там...
Решено переносить лагерь. Мы должны теперь перевернуть каждый камень возле той горушки. Мы должны... нам много что надо теперь сделать, чтобы не запоздать с основной программой.
Вечером пир. Лежала у Мишки в рюкзаке заветная бутылка. Мишка сходил вниз по речке за гусями, принес четыре штуки. Мы пьем за технику, за миридолит, за романтика Кахидзе. Мир крутится по спирали, хорошие времена не исчезают навечно. Огромным оранжевым кругом падает за горизонт солнце. Захмелевший Виктор произносит речь. Вспоминает о том, что пока мы гоняли бумажные шарики по коридорам в институте и стояли у кассы за стипендией, в общем, тогда наш уважаемый Валька уже слесарил, создавал, так сказать, материальные ценности. Мишка переводит разговор на другое. Тощий, скуластый, грязнолицый Валька держит обеими руками кружку. Что-то теплое, как кровь на щеке, шевелится у меня в душе. Стоп, парень! Не надо сантиментов. Ты мужчина, ты много видал таких хороших ребят, много прошло их мимо, пройдет, к сожалению, и Валька. Где сейчас владимирский Коля по кличке Гамильтон, где светлая душа Леня Пуговкин? Создают где-то материальные ценности рабочие пятого разряда. А ведь спали в одном мешке... Да, мир крутится по какой-то кривой, может, даже по спирали. Лепидолит есть, сантименты побоку. Человек сам переводит стрелки на своих рельсах.
Мы пьем за дружбу. Дружба - это что? Необъяснимые симпатии случайно столкнувшихся индивидуумов? А можно ли ее носить с собой в бумажнике? Не лезь в циники. Дружба - это когда вместе создают материальные ценности. Об этом я читал в книгах.
Мы выпьем за первооткрывательство. Первооткрыватель - это Виктор. Начальник партии. Ну и мы с Мишкой. Интеллектуальная, так сказать, прослойка. В списке будет и наш шеф, будет инженер-лейтенант саперных войск Кахидзе. К сожалению, он лежит под Лейпцигом...
Мы сидим возле примуса, как возле костра. Здесь нет даже березки. Один ягель почему-то оригинального синего цвета. Ягель и осока, спрятанные ночью. Мишка поет наши песни. Валька куда-то исчез. Я нахожу его возле ручья. Он сидит, закутавшись в телогрейку, и булькает по воде камушками.
- Ты чего? - спрашиваю я.
- Так, - отвечает Валька. - Кидаю камни. Песен ваших я не знаю. Умный разговор поддерживать не могу. Подходит Мишка.
- Давай потолкуем, Валюха, - говорит он.
- О чем?
Я оставляю их вдвоем.
- А ведь завтра пятое число, - говорит Виктор. - Должен быть самолет.
Слушайте, парни...
В нарушение всех законов природы самолет действительно прилетает. Мы быстро поджигаем траву. Желтый дым ползет вертикально в небо. Черная точка стремительно нарастает в размерах. Самолет низко дает кольцо. Виктор выпускает красную и зеленую ракеты. "В лагере все в порядке, больных нет, работу продолжаем". С самолета падает тюк. Письма, газеты, журналы. Я быстро выхватываю конверты с круглым Ленкиным почерком. Шуршание бумаги и строчки писем заполняют вселенную.
- О черт! - возвращает нас на землю Виктор.
- Что случилось?
- "По требованию родителей, - читает он вслух, - откомандируйте из партии рабочего Алексея Чернова, как неправильно оформленного. Отправьте с ним краткий отчет и ненужный груз. По договоренности с колхозом вельбот будет ждать вас у мыса Могила Охотника седьмого и девятого числа этого месяца". Подписи.
Ошеломленное молчание придавливает нас. Что за чертовщина?
- Ну вот, - роняет Виктор. - Езжай, Чернев, домой. Папа и мама. Мы ведь обучили тебя мату, радикулиту, ревматизму и цинизму.
- Хо-хо, Леха, - говорит оживленно Гришка. - Дома теплее. Везет молокососам.
Валька и Мишка молча переглядываются. Мы сидим на сложенных для переноски тюках, после обеда мы кочуем к лепидолиту.
- Отставить переезд, - говорит Виктор. - Отставить, значит, переезд ввиду отъезда.
Мир рушится на нас громадными глыбами молчания. Мы сидим молча. Слова еще не родились в свистящем хаосе мыслей.
- Езжай, значит, Чернев, - чужим голосом повторяет Виктор. - Будешь историком.
- Я не Мария-Антуанетта. Я могу и остаться. - Эти слова приходят к нам через сотню томительных лет.
- Да нет. Раз приказ, я должен.
Лешка медленно собирает рюкзак. Ближайший срок ухода через три дня, но он собирает его прямо вот сейчас. Прямо на наших глазах.
В хрупкой стеклянной тишине застывает мир. Кто-то странно, совсем не по-человечески всхлипывает или кашляет. Мишка!
Я смотрю на Мишку, я не могу отвести от него глаз. Что-то чуть перекосилось у него на лице, нестерпимым отчаянным светом горят Мишкины глаза. Он встает, огромный, бородатый, высеченный весь из какого-то странного дерева. Падают странные слова:
- Брось рюкзак. Декадент! Никуда ты не поедешь.
- Ошалел парнишка от счастья, - хихикает Отрепьев.
- То есть как?
- Молчи, Виктор. Сейчас моей компетенции дело.
- Но я же сам предлагал, - бормочет Лешка. - Я же не Мария...
- Все молчите! Слушайте вы, джентельмены с высшим... Я всегда считал, что в мире есть справедливость, - странно говорит Мишка. - То, что здесь сидят трое джентельменов с высшим образованием, - справедливо. То, что Леха будет историком, - справедливо. В ту ночь, когда шел снег, я думал о справедливости. Почему от одного пятнышка плесени разрастается пятно? Значит, от пятнышка справедливости должно вырасти озеро? Понимаете? Где озеро каждого из нас? В будущем? К черту такое будущее. Я думал три дня и решил. Пусть рюкзак собирает Валька, а не Лешка. Это будет справедливо. Можете надо мной смеяться, но я вас заставлю. Правильно, Гриша: люди не могут без подзатыльников. Но пусть хорошие подзатыльники идут по этапу...
Ох, что тут начинается! Суть в том, что Валька по решению Мишки должен ехать учиться. Семь классов, потом техникум, геологический техникум. Он даже обдумал финансовый вопрос, он даже обдумал вопрос о прописке. В Новых Черемушках существует у Вальки бабушка, и жил, оказывается. Валька как раз у нее.
- А наша работа? - протестует Виктор.
- Один все равно уезжает.
- Иллюзии.
День накатывается на нас, как огромный, нестерпимо колючий шар. Я не знаю, о чем мы спорим. О том, что мы много лет уже вели себя как крокодилы; о том, что мы не Армия спасения; что вся экспедиция будет тыкать в нас пальцем; что Валька железный малый; что ничего не выйдет; что мы будем пороть Вальку каждую субботу, если будет валять дурака... Валька, красный, как обмороженная пятка, уткнул лицо куда-то в коленки. Раскрыв рот и глаза, смотрит Декадент на свое ошалевшее начальство. Растерянно покусывает травинку Григорий Отрепьев. Мишка, взволнованный, чудаковатый и обаятельный Мишка, ходит между тюками и отрывисто вяжет слова. Ох, он оратор в римском сенате, он кого угодно уговорит... Виктор прячет глаза за скептическим отблеском стекол. Молчит. Забытой птичкой горбится сзади Лешка.
Три дня проходят тревожными и бестолковыми сгустками. В комки прессуется время. Мы перенесли лагерь. Молчаливо и яростно работает Лешка. Где-то что-то хрустнуло в Декаденте.
Когда мы несли последнюю серию грузов, он поскользнулся у самого берега. В кровь расшиб себе лоб, вывихнул палец. Так он и дошел до миридолитовой горы в мокрой одежде, вытирал размазанную кровь на лбу да сплевывал в сторонку от ветра.
- Смени одежду, - сказал Виктор. - Простынешь. Сгложут меня твои старики.
- Обойдется, - хрипло бросает Леха.
Мы работаем на вершине. Упругий ветер гуляет над Чукоткой. Змеистые пегматитовые жилы уходят под свалы. У нас голые руки. Нужны ломики и кирки, нужна взрывчатка. Призывно розовеют мазки миридолита на склонах.
- "Временно переносим центр работ на месторождение. Программу по карте выполним. Желательно удлинить срок сезона на один месяц. Просим организовать дополнительную заброску продуктов, инструментов, взрывчатки. Рабочих в партии двое. Все работоспособны", - вслух перечитывает Виктор. Сложенная бумажка идет в Валькин карман.
Мы стоим у палатки. Закутавшись в мешок, неловко прыгает Леха. Температурит что-то парень. Видимо, простыл все же в ту ночь.
- Значит, так, - говорит Валька, - значит, шефу письмо, значит, на Садовой, зовут Лена. Все вроде записано.
- Пошли, - коротко бросает Мишка.
- Ну так как же? - растерянно бормочет Валька. - Ай-хо! - вдруг говорит он. Улыбки. "Ай-хо!" - боевой клич онкилонов. Тех, что уплыли на север.
Они уходят. Картинным силуэтом темнеет согнувшаяся под рюкзаком с образцами фигура Мишки и рядом крохотная в длиннополом смешном ватнике фигурка Вальки.
- Э-ге-ге-ге-гей! - кричу я. Фигурки замирают. Поднимают бинокль к глазам тонкие палочки рук. Шарахается от крика где-то в небе гагара. Желтым заревом полыхает тундра. Я смотрю на Виктора. В сторону отвернулся мой начальник, старательно изучает серую ленту реки. Опустив длинные руки, стоит Григорий. "Смешные мы все же лю-ди-человеки", - думаю я.
Я сижу в палатке. Виктор и Гришка только что ушли к месторождению, я вернулся оттуда. Мы по очереди дежурим у Лехи. Не на шутку разболелся парень.
- Нутро у него, понимаешь, протестует - так сказал материалист Гришка.
Я привожу в порядок записные книжки. Кончается день. Сильные густые тени падают с гор. Вероятно, сегодня будет первый лед.
Первый лед, с которого жиреют и тревожными стаями мечутся гуси. Будут морозные ночи в палатках, будут крепкие, как дубовый шар, сентябрьские дни. Голубые ниточки тундровых рек, отмели и скалы все еще ждут нас.
Глаза Декадента лихорадочно поблескивают в сумраке палатки. Красным помидором пылает лицо. Грипп? Воспаление легких? Тиф? Менингит?
- Переболеешь - встанешь, - сурово бросил ему на прощание Мишка.
Лехе худо. Я не знаю, как быть. Он проглотил уже страшное количество кальцекса, аспирина и биомицина. Больше в аптечке ничего нет. Только йод. Йод не пьют. Эх, я знаю, что тут надо. Надо малины и бабушкино ватное одеяло. Заботливую материнскую руку на лоб. Но где я возьму тебе маму, Декадент?
...Обмелевшие за лето ниточки рек. Озера покроются льдом. Мы будем замыкать петлю. Еще стоят нерешительной стайкой значки на карте.
- Леха, - говорю я, - ты давай в геологи. Плюнь на своих греков.
Декадент молчит. Думает что-то парень. Страшным жаром горит его лицо. Черные тени крадутся в палатку. Густым стеклом висит воздух. Белеет на западе снежник.
- Леха, - говорю я.
- Не надо... - просит он.
Ночью мне делается совсем страшно. При свете свечки Лешкины глаза блестят как-то тревожно и жутковато.
- Зуб ноет, - тихо говорит Лешка.
Я достаю вату и пузырек с соляной кислотой. Испытанный злодейский метод. Спи, Леха. Леха не спит. Ну как заменить ему мамкину руку, как согреть этого парня?
- Ты хороший парень, Лешка, - говорю я. - Это ничего, что ты пижон.
- Мы не пижоны, - говорит Лешка, - мы просто молодые.
Ночью он легонько бредит. Я боюсь зажечь свечку, чтобы не разбудить его.
- Рыбы, - говорит Лешка, - куда плавают рыбы? В воде же темно, они не знают, куда плыть. Надо зажечь им костры, чтобы видели, а то как же... Никто не должен, не имеет права жить в темноте. Зажгите костры в океане...
Он много городит чепухи. Я не могу заснуть.
Наутро приходят Виктор и Гришка. Гришка варит очень крепкий чай и разбавляет его спиртом. Потом заставляет Декадента выпить эту взрывчатую смесь. Лешка лежит в двух мешках и обливается потом.
- Порядок, - говорит Гришка, - дедов способ... Любую простуду вышибает.
Я издали замечаю Мишку. Одинокая темная фигурка спускается по желтому склону холма.
- Мишка идет! - говорю я ребятам. - Один.
- Мишка? - суетится Григорий. - А у меня чай не готов. - Он возится за палаткой с примусом. - Миша любит чай крепкий. Миша любит чай горячий. Не подкачай, Григорий, - говорит он сам с собой.
Мишка подходит шагом до смерти уставшего человека.
- Привет, бродяги! - здоровается он. Только голос у Мишки не под стать словам. Такой серьезный голос.
- Ну как? - спрашивает Виктор.
- Порядок, как в аптеке.
Я смотрю на Мишку. Чуть кривоватая улыбка застыла у него на лице. Резкие морщины режут лоб и щеки. Грязная тельняшка торчит из ватника. Видимо, здорово устал парень.
- Мишка, - говорю я, - а ведь мы уже взрослые люди. Нам по тридцать. Мужики мы, а я все думаю, что ребята!
Ничего, что небо очень злое,
Пусть пурга метет вторые сутки.
Верь, что небо будет голубое,
Голубей чукотской незабудки,
мурлычит за палаткой Григорий. Очень ему нравится эта песня.
- Гриш, мы тебя в консерваторию определим. Ладно? - доносится из палатки.
- Если условия подойдут, то можно и в консерваторию, - миролюбиво отшучивается тот.
- А что ж. Люстры, поклонницы, аплодисменты, - рассеянно замечает Мишка. Значит, так.
- Ай-хо, старик! - говорю я.
Мишка устало улыбается. Виктор тихо подходит к нам.
- Миш, ты извини, - говорит он.
- За что?
- Так. Вообще извини.
- Все мы люди, - вздыхает Мишка. - Глупая, между прочим, поговорка.
1 2 3 4 5 6 7