https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/razdviznie/120cm/
глазное яблоко воспалялось, а веки набухали от гноя. Завтра лодки снова привезут больных и раненых – людей, потерпевших поражение в битве с тропическим лесом, побежденных древним оружием: выточенные из костей обезьяны дротики, вырезанные из тростника стрелы, железные копья и крестьянские мачете одержали верх над артиллерией.
– В тропическом лесу вы стреляете из пушки и добиваетесь только одного: сверху на вас обрушивается лавина подгнивших листьев, – закончил свой рассказ молодой офицер.
По размышлении было решено, что назавтра Виктора Юга перевезут в Кайенну вместе с тяжело раненными офицерами и солдатами. София, довольная неудачей карательной экспедиции, собрала свои платья и сложила их в плетеные корзины, приятно пахнувшие вербеной; собираться ей помогал де Сент-Африк. У молодой женщины было такое чувство, что в этот дом она уже больше никогда не вернется.
XLVII
В Кайенне распространилась египетская болезнь. Лазарет святого Павла Шартрского уже не мог вместить больных. Все возносили молитвы святому Роху, святому Пруденцию и святому Карлу Борромейскому, к которым всегда обращались во времена чумы. Люди проклинали солдат, занесших сюда эту моровую язву, гнездившуюся прежде в каком-нибудь подземелье, где покоились мумии, в загадочном мире сфинксов и бальзамировщиков. Смерть воцарилась в городе. Она переходила из дома в дом, внезапное ее появление приводило всех в ужас и множило панические слухи, нелепые вымыслы. Говорили, будто солдаты египетской армии пришли в бешенство из-за того, что их отправили за пределы Франции, и задумали истребить население колонии, чтобы завладеть ею; утверждали, будто они приготовляют особые мази, снадобья и зелья, смешивают их с нечистотами, а затем мажут ими фасады домов, куда хотят занести заразу. На каждое пятно теперь смотрели с опаской. Если человек имел неосторожность прикоснуться жарким днем к стене и оставить на ней след вспотевшей ладони, прохожие забрасывали его камнями. Однажды утром люди, сторожившие труп, забили дубинками индейца только за то, что у него были черные жирные пальцы. Хотя врачи утверждали, что болезнь эта не похожа на чуму, все называли ее «моровой язвой из Яффы». Каждый считал, что рано или поздно он непременно заболеет, а потому роскошь шествовала рука об руку со страхом. Любая спальня была открыта всем и каждому. Близость смерти бросала мужчин и женщин в объятия друг к другу. В разгар эпидемии всюду устраивали балы и пиршества. Этот за одну ночь растрачивал деньги, накопленные за долгие годы злоупотреблений. Тот, в свое время именовавший себя якобинцем, что не мешало ему припрятывать золотые луидоры, спускал их теперь в карты. Огар потчевал тонкими винами богатых дам Гвианы, поджидавших в номерах гостиницы своих любовников. Погребальный звон колоколов сливался с грохотом оркестров, до утра игравших на праздниках и пирах; нередко приходилось убирать расставленные посреди улицы столы и скамьи, чтобы пропустить гробы, которые провозили на рассвете на тележках, двуколках и старых повозках, густо обмазанных дегтем. Две одержимые бесом монахини прелюбодействовали прямо на набережной, а старик акадиец, до такой степени исхудавший, что он походил теперь на скелет, грозно пророчествовал, словно новый Исайя или Иеремия, возглашая на городских площадях и перекрестках, что пришло время предстать перед божьим судом.
Виктор Юг, глаза которого закрывали плотные повязки, смоченные в настойке алтея, как слепой, бродил по комнате в своей резиденции, держась за спинки стульев, спотыкаясь, стеная и ощупывая предметы. София смотрела на него и видела, что он непривычно слаб, подавлен, пугается городского шума. Несмотря на сильный жар, он отказывался лежать в постели, боясь, что там скорее погрузится во мрак, еще более непроницаемый, нежели тот, на который его обрекали влажные повязки. Виктор прикасался к каждой вещи, попадавшейся ему под руку, сжимал ее, взвешивал на ладони, словно это помогало ему чувствовать себя живым. Египетская болезнь прочно засела в его могучем теле, и оставалось только удивляться, с каким упорством организм борется с нею.
– Не хуже и не лучше, – неизменно повторял каждое утро врач, испробовав какое-либо новое лекарство.
Правительственную резиденцию оцепили солдаты, не допуская туда посторонних. В доме не осталось ни слуг, ни стражников, ни чиновников. Одна только София не покинула Облеченного Властью человека, который жаловался, что руки и ноги у него одеревенели, что его терзают мучительные боли и нестерпимая резь в глазах; они находились вдвоем в доме, все стены которого были оклеены эдиктами и правительственными распоряжениями, а по улице, мимо окон, тянулись погребальные дроги. «Они не умерли, но были сражены», – повторяла про себя молодая женщина вспомнившуюся ей строку из Лафонтена, стихи которого Виктор Юг читал вслух еще у них дома, в Гаване, обучая ее правильному французскому произношению. София понимала, что, оставаясь в этом доме, совершает крайнее безрассудство. Однако смело шла навстречу опасности, желая доказать этим преданность любви, в которой сама уже не была уверена. Видя, как напуган Юг, и сама не поддаваясь страху, она как бы вырастала в собственных глазах. Через неделю молодая женщина убедилась в том, что зараза ее не коснется. И ощутила гордость, почувствовала себя избранницей судьбы при мысли, что смерть, безраздельно царившая в городе, обошлась с нею милостиво.
Теперь в Кайенне возносили молитвы святому Себастьяну, словно уже боялись полагаться на заступничество лишь трех святых – Роха, Пруденция и Карла. «Dies irae, dies ilia». «День гнева, тот день» (лат.).
Глубокое чувство вины, столь знакомое людям средневековья, охватило тех, кто слишком хорошо помнил о своем полном равнодушии к страданиям ссыльных, погибавших в Иракубо, Конамаме, Синна-мари, и старик акадиец, который всякий день напоминал об этом, был жестоко избит на улице палками. Виктор, все реже поднимавшийся с кресла, в котором он сидел с подавленным видом, точно слепой нашаривая предметы, заговорил языком, каким говорят умирающие:
– Пусть меня похоронят в одежде комиссара Конвента.
С этими словами он ощупью доставал из гардероба свое старое парадное платье и показывал его Софии. Затем набрасывал на плечи камзол и надевал поверх закрывавшей лоб повязки шляпу, украшенную перьями.
– Почти десять лет я полагал себя хозяином собственной судьбы, а на самом деле, послушный воле других, тех, кто нас возносит или ниспровергает, хотя мы даже не подозреваем об этом, выступал в таких различных ролях, что даже не знаю толком, какая из них мне больше всего подходила. Я носил столько разных одежд, что даже не знаю, какая из них была мне по-настоящему впору. – Сделав заметное усилие, Юг при этих словах выпячивал грудь, в которой слышались хрипы. – Но один из костюмов я предпочитаю всем остальным, вот этот. Мне даровал его единственный человек, которого я ставил выше себя. Когда его низвергли, я утратил душевное равновесие. С тех пор я будто потерял самого себя. Я уподобился тем механическим куклам, которых заводят ключом, и они ходят, играют в шахматы, исполняют мелодии на флейте, бьют в барабаны. Одной только роли мне не хватало – роли слепца. И вот я превратился в слепца. – Понизив голос и загибая пальцы, Юг прибавлял: – Булочник, негоциант, масон, противник масонов, якобинец, полководец, мятежник, узник, освобожденный теми, кто убил человека, возвысившего меня, агент Директории, агент Консульства…
Ему уже не хватало пальцев, а он все перечислял, потом его речь переходила в невнятное бормотание. Несмотря на болезнь и повязки на глазах, Виктор, облачаясь в камзол комиссара Конвента, вновь начинал чем-то походить на того еще молодого, энергичного и полного сил человека, который однажды поздним вечером подошел к дверям некоего почтенного дома в Гаване, и дом этот тотчас же наполнился грохотом дверных молотков. Казалось, он на время опять превращался в прежнего Юга, в такого, каким был, пока не сделался правителем – алчным и ни во что не верящим; теперь, ощутив могильный холод, он готов был отказаться от своих уже ненужных богатств, от суетных почестей и говорил языком проповедника на панихиде.
– Красивый был наряд, – замечала София, разглаживая перья на шляпе.
– Но он уже вышел из моды, – отзывался Виктор. – И теперь годится разве только на саван.
Однажды врач решил испробовать новое средство, которое в Париже производило настоящие чудеса при лечении глаз, пораженных египетской болезнью: к векам надо было прикладывать тонкие ломтики свежей, кровоточащей телятины.
– У тебя вид цареубийцы из античной трагедии, – вырвалось у Софии, когда Виктор вышел из спальни, где ему только что наложили повязку; молодая женщина невольно подумала об Эдипе.
Жалость к Югу внезапно умерла в ее сердце.
На следующее утро лихорадка отпустила Виктора; желая подкрепить силы, он выпил бокал вина. С его глаз сняли повязки, убрали ломтики кровавого мяса, и София увидела, что на лице Юга не осталось никаких следов болезни. Вид у него был растерянный, как будто красота мира ослепила его. Вырвавшись из оков мрака, в котором он так долго жил, Виктор ходил по комнатам своей резиденции; ему хотелось бегать, прыгать от радости. Он смотрел на деревья, на ползучие растения, на кошек, на все, что его окружало, с таким видом, будто все сущее только недавно возникло и ему, как Адаму, предстояло дать названия вещам. В городе египетская болезнь уносила свои последние жертвы, и несчастных поспешно отвозили на кладбище, где их хоронили без колокольного звона и погребальных церемоний. Отслужили благодарственные молебны во славу святых – Роха, Пруденция, Карла и Себастьяна, а некоторые нечестивцы, уже успевшие позабыть о своих просьбах и молитвах, с усмешкой говорили, что гораздо важнее было носить на шее связку чеснока, чем возносить моления святым. В гавань вошли два корабля, встреченные приветственным залпом береговых батарей.
– Ты была великолепна, – сказал Виктор Софии и распорядился приготовить все для возвращения в усадьбу.
Но молодая женщина, отведя глаза, взяла со стола книгу о путешествии в Аравию, которую она читала в последние дни, и показала ему фразу, взятую из текста Корана: «Чума произвела опустошения в Девардане, граде Иудеи. Большая часть жителей обратилась в бегство. Господь сказал им: „Умрите“. И они умерли. Несколько лет спустя, склонясь на мольбы Иезекииля, он воскресил их. Однако у всех на лицах сохранилась печать смерти».
Она сделала паузу.
– Я устала жить среди мертвецов. Пусть страшная болезнь оставила город, но отныне все вы носите печать смерти на лице.
Молодая женщина все говорила, говорила, повернувшись спиною к Виктору; ее темный силуэт вырисовывался в освещенном прямоугольнике окна; наконец она сообщила ему о том, что решила уехать.
– Хочешь возвратиться в свой дом? – растерянно спросил Юг.
– Никогда я не возвращусь в дом, который покинула в поисках лучшего.
– А где же находится лучший дом, куда ты ныне стремишься?
– Не знаю. Там, где люди живут иначе. Здесь ото всего разит мертвечиной. Я хочу возвратиться в мир живых, тех, кто еще во что-то верит. Я ничего не жду от людей, которые и сами уже ничего не ждут.
Правительственная резиденция вновь наполнилась слугами, стражниками, чиновниками, они вновь принялись за свою обычную работу – мыли, скребли, исполняли приказы. Занавеси на окнах были раздвинуты, в комнату вливались солнечные лучи, в которых плавали мириады пылинок, поднимавшихся к окнам, образуя наклонные столбы.
– Сейчас, – снова заговорила София, – ты предпримешь вторую карательную экспедицию против беглых негров в тропическом Лесу. Иначе быть не может. Того требует твой пост. Не зря же ты облечен властью. Но я этого видеть больше не хочу.
– Революция многих преобразила, – заметил Виктор.
– Быть может, самое лучшее в революции – именно то, что она многих преобразила, – отозвалась София и стала снимать с вешалки свои платья. – Я теперь хотя бы знаю, что мне следует отвергать, а что – принимать.
Еще один корабль – третий в то утро – был встречен приветственным залпом береговых батарей.
– Можно подумать, что они пришли за мной, – заметила София.
Виктор с размаху ударил кулаком по стене.
– Собирай скорее свои тряпки и убирайся на все четыре стороны! – взревел он.
– Спасибо, – спокойно ответила София. – Предпочитаю видеть тебя таким.
Схватив молодую женщину за руки, Юг грубо потащил ее через всю комнату, до боли сжимая ей кисти; оказавшись возле кровати, он резким толчком повалил Софию. И сам повалился следом, изо всех сил сжимая ее в объятиях; она не сопротивлялась: лежала холодная, неподвижная, далекая, казалось, она согласна на все, только бы поскорее избавиться от него. Юг смотрел на нее так же, как много раз смотрел в такие минуты, глаза его были столь близко от ее глаз, что их блеск будто сливался. София медленно отвернула лицо.
– Да, пожалуй, тебе лучше уехать, – проговорил Виктор, отодвигаясь.
Он все еще тяжело дышал; он не обрел ожидаемой радости, и глубокая печаль овладела им.
– Не забудь приготовить для меня пропуск, – невозмутимо сказала София и, соскользнув с другого края кровати, подошла к письменному столу, где хранилась гербовая бумага. – Постой! – воскликнула она. – Чернила высохли.
Она поправила чулки, разгладила измятое платье, достала пузырек с чернилами, обмакнула перо и подала его Виктору. А затем опять начала снимать платья с вешалки, искоса поглядывая на Юга, который яростно что-то писал.
– Это все? – спросил Виктор. – Больше нам ничего не остается?
– Отчего же. Нам остаются образы минувшего, – ответила София.
Агент Консульства пошел к дверям. На пороге он оглянулся – на лице его блуждала вымученная улыбка, призывавшая к примирению.
– Едешь со мной?
Ответом ему было молчание.
– В таком случае, доброго пути!
И шаги Юга гулко застучали по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– В тропическом лесу вы стреляете из пушки и добиваетесь только одного: сверху на вас обрушивается лавина подгнивших листьев, – закончил свой рассказ молодой офицер.
По размышлении было решено, что назавтра Виктора Юга перевезут в Кайенну вместе с тяжело раненными офицерами и солдатами. София, довольная неудачей карательной экспедиции, собрала свои платья и сложила их в плетеные корзины, приятно пахнувшие вербеной; собираться ей помогал де Сент-Африк. У молодой женщины было такое чувство, что в этот дом она уже больше никогда не вернется.
XLVII
В Кайенне распространилась египетская болезнь. Лазарет святого Павла Шартрского уже не мог вместить больных. Все возносили молитвы святому Роху, святому Пруденцию и святому Карлу Борромейскому, к которым всегда обращались во времена чумы. Люди проклинали солдат, занесших сюда эту моровую язву, гнездившуюся прежде в каком-нибудь подземелье, где покоились мумии, в загадочном мире сфинксов и бальзамировщиков. Смерть воцарилась в городе. Она переходила из дома в дом, внезапное ее появление приводило всех в ужас и множило панические слухи, нелепые вымыслы. Говорили, будто солдаты египетской армии пришли в бешенство из-за того, что их отправили за пределы Франции, и задумали истребить население колонии, чтобы завладеть ею; утверждали, будто они приготовляют особые мази, снадобья и зелья, смешивают их с нечистотами, а затем мажут ими фасады домов, куда хотят занести заразу. На каждое пятно теперь смотрели с опаской. Если человек имел неосторожность прикоснуться жарким днем к стене и оставить на ней след вспотевшей ладони, прохожие забрасывали его камнями. Однажды утром люди, сторожившие труп, забили дубинками индейца только за то, что у него были черные жирные пальцы. Хотя врачи утверждали, что болезнь эта не похожа на чуму, все называли ее «моровой язвой из Яффы». Каждый считал, что рано или поздно он непременно заболеет, а потому роскошь шествовала рука об руку со страхом. Любая спальня была открыта всем и каждому. Близость смерти бросала мужчин и женщин в объятия друг к другу. В разгар эпидемии всюду устраивали балы и пиршества. Этот за одну ночь растрачивал деньги, накопленные за долгие годы злоупотреблений. Тот, в свое время именовавший себя якобинцем, что не мешало ему припрятывать золотые луидоры, спускал их теперь в карты. Огар потчевал тонкими винами богатых дам Гвианы, поджидавших в номерах гостиницы своих любовников. Погребальный звон колоколов сливался с грохотом оркестров, до утра игравших на праздниках и пирах; нередко приходилось убирать расставленные посреди улицы столы и скамьи, чтобы пропустить гробы, которые провозили на рассвете на тележках, двуколках и старых повозках, густо обмазанных дегтем. Две одержимые бесом монахини прелюбодействовали прямо на набережной, а старик акадиец, до такой степени исхудавший, что он походил теперь на скелет, грозно пророчествовал, словно новый Исайя или Иеремия, возглашая на городских площадях и перекрестках, что пришло время предстать перед божьим судом.
Виктор Юг, глаза которого закрывали плотные повязки, смоченные в настойке алтея, как слепой, бродил по комнате в своей резиденции, держась за спинки стульев, спотыкаясь, стеная и ощупывая предметы. София смотрела на него и видела, что он непривычно слаб, подавлен, пугается городского шума. Несмотря на сильный жар, он отказывался лежать в постели, боясь, что там скорее погрузится во мрак, еще более непроницаемый, нежели тот, на который его обрекали влажные повязки. Виктор прикасался к каждой вещи, попадавшейся ему под руку, сжимал ее, взвешивал на ладони, словно это помогало ему чувствовать себя живым. Египетская болезнь прочно засела в его могучем теле, и оставалось только удивляться, с каким упорством организм борется с нею.
– Не хуже и не лучше, – неизменно повторял каждое утро врач, испробовав какое-либо новое лекарство.
Правительственную резиденцию оцепили солдаты, не допуская туда посторонних. В доме не осталось ни слуг, ни стражников, ни чиновников. Одна только София не покинула Облеченного Властью человека, который жаловался, что руки и ноги у него одеревенели, что его терзают мучительные боли и нестерпимая резь в глазах; они находились вдвоем в доме, все стены которого были оклеены эдиктами и правительственными распоряжениями, а по улице, мимо окон, тянулись погребальные дроги. «Они не умерли, но были сражены», – повторяла про себя молодая женщина вспомнившуюся ей строку из Лафонтена, стихи которого Виктор Юг читал вслух еще у них дома, в Гаване, обучая ее правильному французскому произношению. София понимала, что, оставаясь в этом доме, совершает крайнее безрассудство. Однако смело шла навстречу опасности, желая доказать этим преданность любви, в которой сама уже не была уверена. Видя, как напуган Юг, и сама не поддаваясь страху, она как бы вырастала в собственных глазах. Через неделю молодая женщина убедилась в том, что зараза ее не коснется. И ощутила гордость, почувствовала себя избранницей судьбы при мысли, что смерть, безраздельно царившая в городе, обошлась с нею милостиво.
Теперь в Кайенне возносили молитвы святому Себастьяну, словно уже боялись полагаться на заступничество лишь трех святых – Роха, Пруденция и Карла. «Dies irae, dies ilia». «День гнева, тот день» (лат.).
Глубокое чувство вины, столь знакомое людям средневековья, охватило тех, кто слишком хорошо помнил о своем полном равнодушии к страданиям ссыльных, погибавших в Иракубо, Конамаме, Синна-мари, и старик акадиец, который всякий день напоминал об этом, был жестоко избит на улице палками. Виктор, все реже поднимавшийся с кресла, в котором он сидел с подавленным видом, точно слепой нашаривая предметы, заговорил языком, каким говорят умирающие:
– Пусть меня похоронят в одежде комиссара Конвента.
С этими словами он ощупью доставал из гардероба свое старое парадное платье и показывал его Софии. Затем набрасывал на плечи камзол и надевал поверх закрывавшей лоб повязки шляпу, украшенную перьями.
– Почти десять лет я полагал себя хозяином собственной судьбы, а на самом деле, послушный воле других, тех, кто нас возносит или ниспровергает, хотя мы даже не подозреваем об этом, выступал в таких различных ролях, что даже не знаю толком, какая из них мне больше всего подходила. Я носил столько разных одежд, что даже не знаю, какая из них была мне по-настоящему впору. – Сделав заметное усилие, Юг при этих словах выпячивал грудь, в которой слышались хрипы. – Но один из костюмов я предпочитаю всем остальным, вот этот. Мне даровал его единственный человек, которого я ставил выше себя. Когда его низвергли, я утратил душевное равновесие. С тех пор я будто потерял самого себя. Я уподобился тем механическим куклам, которых заводят ключом, и они ходят, играют в шахматы, исполняют мелодии на флейте, бьют в барабаны. Одной только роли мне не хватало – роли слепца. И вот я превратился в слепца. – Понизив голос и загибая пальцы, Юг прибавлял: – Булочник, негоциант, масон, противник масонов, якобинец, полководец, мятежник, узник, освобожденный теми, кто убил человека, возвысившего меня, агент Директории, агент Консульства…
Ему уже не хватало пальцев, а он все перечислял, потом его речь переходила в невнятное бормотание. Несмотря на болезнь и повязки на глазах, Виктор, облачаясь в камзол комиссара Конвента, вновь начинал чем-то походить на того еще молодого, энергичного и полного сил человека, который однажды поздним вечером подошел к дверям некоего почтенного дома в Гаване, и дом этот тотчас же наполнился грохотом дверных молотков. Казалось, он на время опять превращался в прежнего Юга, в такого, каким был, пока не сделался правителем – алчным и ни во что не верящим; теперь, ощутив могильный холод, он готов был отказаться от своих уже ненужных богатств, от суетных почестей и говорил языком проповедника на панихиде.
– Красивый был наряд, – замечала София, разглаживая перья на шляпе.
– Но он уже вышел из моды, – отзывался Виктор. – И теперь годится разве только на саван.
Однажды врач решил испробовать новое средство, которое в Париже производило настоящие чудеса при лечении глаз, пораженных египетской болезнью: к векам надо было прикладывать тонкие ломтики свежей, кровоточащей телятины.
– У тебя вид цареубийцы из античной трагедии, – вырвалось у Софии, когда Виктор вышел из спальни, где ему только что наложили повязку; молодая женщина невольно подумала об Эдипе.
Жалость к Югу внезапно умерла в ее сердце.
На следующее утро лихорадка отпустила Виктора; желая подкрепить силы, он выпил бокал вина. С его глаз сняли повязки, убрали ломтики кровавого мяса, и София увидела, что на лице Юга не осталось никаких следов болезни. Вид у него был растерянный, как будто красота мира ослепила его. Вырвавшись из оков мрака, в котором он так долго жил, Виктор ходил по комнатам своей резиденции; ему хотелось бегать, прыгать от радости. Он смотрел на деревья, на ползучие растения, на кошек, на все, что его окружало, с таким видом, будто все сущее только недавно возникло и ему, как Адаму, предстояло дать названия вещам. В городе египетская болезнь уносила свои последние жертвы, и несчастных поспешно отвозили на кладбище, где их хоронили без колокольного звона и погребальных церемоний. Отслужили благодарственные молебны во славу святых – Роха, Пруденция, Карла и Себастьяна, а некоторые нечестивцы, уже успевшие позабыть о своих просьбах и молитвах, с усмешкой говорили, что гораздо важнее было носить на шее связку чеснока, чем возносить моления святым. В гавань вошли два корабля, встреченные приветственным залпом береговых батарей.
– Ты была великолепна, – сказал Виктор Софии и распорядился приготовить все для возвращения в усадьбу.
Но молодая женщина, отведя глаза, взяла со стола книгу о путешествии в Аравию, которую она читала в последние дни, и показала ему фразу, взятую из текста Корана: «Чума произвела опустошения в Девардане, граде Иудеи. Большая часть жителей обратилась в бегство. Господь сказал им: „Умрите“. И они умерли. Несколько лет спустя, склонясь на мольбы Иезекииля, он воскресил их. Однако у всех на лицах сохранилась печать смерти».
Она сделала паузу.
– Я устала жить среди мертвецов. Пусть страшная болезнь оставила город, но отныне все вы носите печать смерти на лице.
Молодая женщина все говорила, говорила, повернувшись спиною к Виктору; ее темный силуэт вырисовывался в освещенном прямоугольнике окна; наконец она сообщила ему о том, что решила уехать.
– Хочешь возвратиться в свой дом? – растерянно спросил Юг.
– Никогда я не возвращусь в дом, который покинула в поисках лучшего.
– А где же находится лучший дом, куда ты ныне стремишься?
– Не знаю. Там, где люди живут иначе. Здесь ото всего разит мертвечиной. Я хочу возвратиться в мир живых, тех, кто еще во что-то верит. Я ничего не жду от людей, которые и сами уже ничего не ждут.
Правительственная резиденция вновь наполнилась слугами, стражниками, чиновниками, они вновь принялись за свою обычную работу – мыли, скребли, исполняли приказы. Занавеси на окнах были раздвинуты, в комнату вливались солнечные лучи, в которых плавали мириады пылинок, поднимавшихся к окнам, образуя наклонные столбы.
– Сейчас, – снова заговорила София, – ты предпримешь вторую карательную экспедицию против беглых негров в тропическом Лесу. Иначе быть не может. Того требует твой пост. Не зря же ты облечен властью. Но я этого видеть больше не хочу.
– Революция многих преобразила, – заметил Виктор.
– Быть может, самое лучшее в революции – именно то, что она многих преобразила, – отозвалась София и стала снимать с вешалки свои платья. – Я теперь хотя бы знаю, что мне следует отвергать, а что – принимать.
Еще один корабль – третий в то утро – был встречен приветственным залпом береговых батарей.
– Можно подумать, что они пришли за мной, – заметила София.
Виктор с размаху ударил кулаком по стене.
– Собирай скорее свои тряпки и убирайся на все четыре стороны! – взревел он.
– Спасибо, – спокойно ответила София. – Предпочитаю видеть тебя таким.
Схватив молодую женщину за руки, Юг грубо потащил ее через всю комнату, до боли сжимая ей кисти; оказавшись возле кровати, он резким толчком повалил Софию. И сам повалился следом, изо всех сил сжимая ее в объятиях; она не сопротивлялась: лежала холодная, неподвижная, далекая, казалось, она согласна на все, только бы поскорее избавиться от него. Юг смотрел на нее так же, как много раз смотрел в такие минуты, глаза его были столь близко от ее глаз, что их блеск будто сливался. София медленно отвернула лицо.
– Да, пожалуй, тебе лучше уехать, – проговорил Виктор, отодвигаясь.
Он все еще тяжело дышал; он не обрел ожидаемой радости, и глубокая печаль овладела им.
– Не забудь приготовить для меня пропуск, – невозмутимо сказала София и, соскользнув с другого края кровати, подошла к письменному столу, где хранилась гербовая бумага. – Постой! – воскликнула она. – Чернила высохли.
Она поправила чулки, разгладила измятое платье, достала пузырек с чернилами, обмакнула перо и подала его Виктору. А затем опять начала снимать платья с вешалки, искоса поглядывая на Юга, который яростно что-то писал.
– Это все? – спросил Виктор. – Больше нам ничего не остается?
– Отчего же. Нам остаются образы минувшего, – ответила София.
Агент Консульства пошел к дверям. На пороге он оглянулся – на лице его блуждала вымученная улыбка, призывавшая к примирению.
– Едешь со мной?
Ответом ему было молчание.
– В таком случае, доброго пути!
И шаги Юга гулко застучали по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59