Унизить Висенте де ла Рока, сровнять его с землей, плюнуть и растереть доставляло редкое удовольствие и одновременно давало возможность поквитаться с Хулией Мартинес за заносчивость и даже с ее родителями за их богатство. Какое наслаждение иметь возможность посочувствовать этим шишкам, пожалеть этих высокомерных людей! Но в разгуле столь понятной оргии милосердных и низких чувств по крайней мере два человека – и при этом имеется в виду, что они, возможно, не были единственными, – восприняли все происшедшее как страшный удар, от которого им, быть может, никогда не суждено оправиться. Эти два человека были, как можно догадаться, претенденты на руку Хулиты.
Фруктуосо Триас, горячий и решительный по своему характеру, в первый момент хотел было броситься в погоню за бежавшими и учинить над ними расправу, но где было их искать? Потом, когда стало известно, что заблудшая овечка вернулась в сопровождении своего сеньора отца, он попытался увидеть ее, чтобы, как он выразился, сказать в лицо все, что он о ней думает. Но его встретил сеньор отец, дон Лусио (мать и дочь только что выехали в Мадрид), провел в дом и длинными рассуждениями сумел убедить, что в данном случае самое лучшее не ворошить особенно прошлое, успокоиться и держать язык за зубами, а там – время покажет, господь бог скажет. С тем он и вернулся домой и, хотя у него все кипело внутри, занялся обычными своими делами, смирившись с тем, что ему оставалось разрядить свой гнев ударами кулаком по столу да сорвать раздражение на своих подчиненных.
Это что касается Фруктуосо. Патрисио Техера был более мягким, меланхоличным и раздумчивым. У него даже не промелькнула мысль о том, чтобы воспользоваться случаем и получить какую-то выгоду. Он был ошеломлен. И это его состояние в большой степени вызывало сознание того, что он, хотя и невольно, действуя с самыми благими намерениями, способствовал развитию тех событий, которые теперь бумерангом били по нему, жестоко ранили его душу. Он обзывал себя обормотом и болваном, вспоминая, сколько раз он не то что расхваливал, но и с жаром восхвалял этого самого Висенте де ла Року, и ладно бы перед теми, кто того недолюбливал и кто теперь дружно над ним посмеется, а то ведь и перед самой Хулитой. Может быть, именно он высек искру, которая разожгла огонь в ее юном воображении, что и привело к этой глупости, так как только состоянием зачарованности грезами можно объяснить этот поступок столь умной, уравновешенной, рассудительной и, самое главное, столь гордой и знающей себе цену девушки. Надо полагать, это была вспышка безумия, и, возможно, именно он в ней виновен.
К этому самобичеванию удрученного Патрисио примешивались боль, вызванная несчастьем, случившимся с его Дульсинеей (как этот несчастный обычно ее называл), и жгучий стыд оттого, что позволил столь оскорбительно провести себя типу, которому он, глупец, предложил дружбу (а тот ее не заслуживал, вот в чем дело, вот в чем его вина!) и который с неслыханным вероломством, якобы раскрыв свои объятия, вонзил ему в спину нож. Он заперся у себя дома и дня три-четыре почти не выходил, разве что в случае крайней необходимости, и более всего его угнетало и изумляло внезапное открытие под привычной личиной Хулиты и Висенте двух людей, столь отличных и далеких от того представления о них, которое до того у него сложилось. Все-таки что касается Хулиты, то это можно было объяснить только действием мгновенного ослепления, ничем иным: это воплощение божественного совершенства, которое едва снисходило, чтобы коснуться грешной земли, вдруг в мгновение ока меняется и, словно какая-нибудь пошедшая вразнос девица, самая настоящая потаскушка, пускается в бега с первым встречным, который распустил перед ней хвост и ослепил дешевой мишурой!… Но разве он сам, Патрисио, прежде всего он сам, не был также очарован фокусами этого проходимца? Как болван, он позволил облапошить себя этому шарлатану, балаганному фокуснику, а теперь, когда тот эффектным театральным жестом неожиданно срывает с себя маску и исчезает в глубине сцены, оставляя после себя лишь эхо демонического смеха, ему, законченному идиоту, осталось только недовольно бурчать по поводу пережитого разочарования.

Время, лучший лекарь для всех ран, который залечивает все синяки и шишки, вскоре излечит – какое может быть сомнение! – раненые сердца этих двух отвергнутых влюбленных. А пока что Фруктуосо и Патрисио, чья старая дружба выдержала борьбу их соперничающих желаний, снова сблизились благодаря своему общему поражению и несчастью.
И вот однажды воскресным утром, несколько дней спустя после прискорбного события, закинув за спину ружья – на случай, если им попадется какой-нибудь крольчонок или если они вспугнут перепелку, – они вышли из селения, чтобы под предлогом охоты получить возможность на свободе поделиться друг с другом своими тяжелыми думами. Пока они шли по полю, их диалог с трудом пробивал себе дорогу сквозь робкие, полные намеков фразы. Но когда растаяла разделявшая их завеса холодного тумана, мешавшая приступить к волнующей их теме, оба охотника присели на валуны под деревом и под взглядами растянувшихся у ног, словно приготовившихся слушать, собак Патрисио и Фруктуосо одновременно, перебивая друг друга, обиженным тоном первый и гневным и раздосадованным второй, принялись изливать свою душу по поводу постигшего их разочарования.
Осторожно и грустно возражал Патрисио, огорченный больше всего предательством того, кого он считал своим другом («Это не укладывается в голове!» – повторял он снова и снова), но скорее сочувствуя несчастной Хулите, ставшей, как и он, жертвой злых чар этого отвратительного субъекта, Фруктуосо, который с самого начала косо смотрел на пришельца и в глубине души не одобрял излишнего радушия, с каким некоторые, как он говорил, не указывая на личности, встретили этого незнакомца, так вот, Фруктуосо высказывался непримиримо. Он не был склонен прощать девушке, которая, как женщина и из уважения к своему положению и своей семье, была обязана вести себя значительно более осмотрительно и благоразумно. Чтобы поддаться чарам, аргументировал он, она должна была отважно приблизиться к силкам, расставленным тайным охотником, так ведь? И на это столь разумное замечание Патрисио мог ответить лишь глубоким печальным вздохом, в котором звучало тяжелое признание того, что и он сам, не заметив опасности, подтолкнул ее к той пропасти, в которую в конце концов они оба скатились, так что и на его плечи также ложится доля ответственности за безрассудный поступок Хулиты.
Поплакавшись, облегчаешь свою боль, а если знаешь, что ближний разделяет твое горе, легче его переносишь. Когда наши молодые люди до конца облегчили свои души и им уже не на что было жаловаться и не о чем больше говорить, Фруктуосо поднялся со своего импровизированного кресла и, хлопнув Патрисио по плечу, произнес:
– Ну ладно, пошли домой. Тут уж ничего не поделаешь, людей и зверей учат палкой.
И они возвратились в селение в полном молчании, решив, похоже, больше никогда не заводить разговора о горестном эпизоде, вновь погрузившись в серость повседневного бытия.
Однако история не закончена, у нашей повести есть эпилог.
Две или три недели спустя почтальон вручил дону Патрисио Техере среди прочей корреспонденции довольно объемистый конверт с немецким штемпелем. Вскрыв его дрожащими руками, адресат достал длиннющее письмо… От кого бы вы думали? Ну конечно, от кого же еще, как не от Висенте де ла Рока, который с переходящим все границы цинизмом осмеливался писать ему.
Весь бледный, Патрисио прочитал шесть страниц письма, написанных убористым почерком, и раз, и другой, и третий.
«Дорогой друг Патрисио! Сдержи, пожалуйста, свой гнев, который ты наверняка испытываешь по отношению ко мне, пока не дочитаешь до конца это письмо. Может быть, тогда этот гнев сменится на чувство признательности и в твоей душе снова возьмет верх приязнь, которую я, надеюсь, заслужил.
Я действительно разрушил твои иллюзии, это верно. И скорее всего, ты воспринял это как удар ниже пояса. Но если ты хорошенько подумаешь, то должен будешь понять без всяких объяснений, что этот удар, это разочарование, каким бы жестоким оно ни было, освобождает тебя от слишком опасных иллюзий и открывает тебе глаза на действительное положение вещей. Ты наконец сможешь убедиться, что твоя обожаемая Дульсинея на поверку оказалась такой же, как и все другие женщины. Это в самой природе женщин – презирать тех, кто их любит, и любить тех, кто ими пренебрегает.
Я уже слышу, как ты в глубине души клянешь меня как предателя и негодного друга. Я клянусь, дорогой Патрисио, что мне больно так же и даже больше, чем тебе, от того страдания, которое я вынужден был причинить, чтобы вылечить тебя. Ты был настолько ослеплен, что не хотел слушать никаких доводов, и, чтобы переубедить тебя, оставалось только одно средство – заставить увидеть все своими собственными глазами, почувствовать все на собственной шкуре. Теперь, Патрисио, бедный мой друг, ты это увидел… Только для твоего же блага я решился сделать то, что сделал; сколь ни болезненна эта операция (я это вполне понимаю!), но она была необходима для твоего здоровья.
А чтобы ты не истолковал превратно мои намерения и чтобы у тебя не оставалось и тени сомнения в отношении того, какими они были, я и не стал, продемонстрировав то, что задумал, похитив эту несчастную дуру, лишать ее того сокровища, которое, однажды потеряв, бесполезно пытаться обрести вновь. Как, наверное, без устали твердила эта гордячка, и это, действительно, так и есть, я ее оставил такой же целенькой, какой она покинула свой дом. Меня интересовало совсем иное… Что касается других сокровищ и ценностей, которые я действительно взял с собой и которые находятся у меня, я скажу о них, если у тебя хватит терпения дочитать, чуть позже. А сейчас я еще раз хочу подчеркнуть сказанное, потому что мне важно, чтобы у тебя не осталось и тени подозрения в отношении мотивов моего поведения. Это предательство, или то, что таковым может показаться на первый взгляд, никакое не предательство и не удар ниже пояса, вообще ничего похожего. Начиная с того, что я не искал и не получил никакого удовольствия. Наоборот, мне было неприятно и грустно от мысли, что ты смертельно обидишься на меня, и все это в обмен на то, что ты выйдешь из заблуждения, в котором ты пребывал словно околдованный.
В остальном, должен тебе признаться, операция сама по себе мне не стоила большого труда, вернее, вообще никакого. Это было проще простого. И если я сейчас сообщаю тебе эти подробности, то, можешь поверить, вовсе не из садистского удовольствия, чтобы поглубже вонзить мой кинжал, или скальпель, в твою рану, а лишь затем, чтобы она вновь не зарубцевалась под действием твоих заблуждений или бальзама иллюзий. Лучше вылечить ее раз и навсегда, если не прижиганием, то по крайней мере знанием голой правды. А голая правда заключается в том – лучше тебе это сказать, чтобы ты знал, – что едва я поманил пальцем, как дама твоей мечты побежала за мной как собачка. Разумеется, стоило мне только перекинуться с ней парой слов, когда ты познакомил меня с ней, как я понял, что так оно и будет. Вот почему для меня было невыносимо (припоминаешь мои раздраженные, полные иронии слова, которые иногда помимо моей воли вырывались у меня, припоминаешь наши споры по этому поводу?), повторяю, я не мог перенести, что ты – и этим ты все сказано, – будешь жить в этом болоте вульгарности, погибнешь в рутине провинциальной жизни.
А больше всего выводило меня из себя, что, как я понял, ничто столь крепко не привязывало тебя к этому прозябанию, как безрассудная влюбленность в никчемную, глупую девчонку. Когда я по-дружески пытался добиться, чтобы ты сбросил с глаз пелену и протер их хорошенько и, отведав по крайней мере чего-нибудь другого, выбрался из своего угла, посмотрел на мир и попытался бы зажить другой жизнью, а перед тобой, с твоими личными достоинствами и материальными ресурсами, открылись бы блестящие перспективы, ты, возражая мне, никогда не говорил как о возможных препятствиях ни о семейных обстоятельствах, ни о своих интересах или делах, но вечно о своей Хулите, только о Хулите, и ни о чем другом, кроме этой своей утки Хулиты, которая в конце концов надела бы на тебя хомут и превратила бы в отменного местного господинчика. Тогда-то, думая только о твоем благе, поскольку я не мог примириться с мыслью о подобном падении, я и решил одним пинком свалить на землю идола и заставить тебя увидеть его обломки. Как я тебе сказал, это было проще простого. Стоило мне только закинуть крючок, погреметь погремушкой, немного погримасничать и нацепить пару масок – и вот уже несравненная Дульсинея мчится по белу свету на заднем сиденье мотоцикла с этим странствующим рыцарем, прихватив с собой сумки с немалым количеством деньжат и полные, помимо всего прочего, драгоценностей. В высшей степени простая операция. Мне очень жаль! А теперь посмотри, дорогой Патрисио, – на земле валяется разбитый вдребезги идол, можешь потрогать его собственными руками и убедиться, из какого хрупкого и грубого материала была вылеплена чудесная фигурка. Именно это и было моей целью. Поскольку моим намерением было то, о чем я тебе говорю, прости мне тот урон, который я тебе, видимо, нанес, исполнив его. Уверен, что теперь в глубине души ты не только меня простил, но и должен быть мне благодарен за то, что я помешал тебе скатиться в пропасть, к которой ты мчался на всех парах с завязанными глазами. Бедный Патрисио, веселой истории ты избежал благодаря мне, этому самому твоему другу Висенте, чье имя ты наверняка проклинал, страдая от постигшего тебя разочарования!
А теперь, заканчивая, два слова о содержимом сумок, которые я взял с собой, оставив эту идиотку без денег. Я сделал это, во-первых, чтобы она не могла, вернувшись, сочинить какую-нибудь сказку, которую все поспешили бы принять, а во-вторых, для того, что я тебе хочу сейчас предложить.
1 2 3 4 5 6