Но едва она сделала несколько шагов, как Лаббок вскочил, одним прыжком догнал ее, рванул за руку к стулу и толкнул на него.
– Не валяй дурака. Сиди.
Она сидела, не делая больше попытки уйти. В ее глазах были слезы. Палантин медленно сползал с обнаженных плеч и вдруг скользнул на пол.
И тут – вот чудо! – руки Пей-Гуляя на несколько мгновений перестали дрожать, и он нагнулся поднять палантин. Но не успел, Лаббок его остановил:
– Ты чего тут вертишься под ногами? Ей не нужны твои услуги. Когда понадобятся, она пришлет тебе телеграмму.
Ничего не ответив и не взглянув ни на Лаббока, ни на молодую женщину, Пей-Гуляй ушел. В ее глазах сверкали слезы, он только их и видел. Они так больно жгли его собственные глаза, что руки его весь вечер не просто тряслись, а прыгали, и все вокруг словно окутало туманом.
– Я его убью, – твердил он про себя. – Да, убью. Убью, и все. Не знаю как, но убью.
Мысль об убийстве Лаббока мучила его всю неделю, точно привязавшаяся песенка. На него словно морок нашел. Он в страхе просыпался ночью и часами лежал, терзаясь сомнениями, не смея решиться. Наивный и простодушный, он все пытался придумать, как же ему убить Лаббока, и наконец набрел на детски незатейливое решение.
– Все должны считать, что произошел несчастный случай, – внушал он себе. – Да, да, точно: несчастный случай.
Какой именно несчастный случай, он долго не мог придумать. Уж очень негибок был его ум, ничего сколько-нибудь хитрого измыслить не способен. Он бродил и бродил в потемках и в конце концов совсем заблудился, единственными вехами среди этого бездорожья были слезы в глазах Стеллы Говард, ее соскользнувший на пол палантин и тот взгляд, который она устремила к нему в первый раз. Он все время ощущал бездонную тишину этого взгляда.
Настала суббота, а его так и не осенило, какой же несчастный случай должен произойти, и к вечеру его нервы были в таком напряжении, что казалось, он вот-вот сорвется. Дрожь в руках не унималась ни на миг. Он, как обычно, отправил утром розы, и сейчас ненадолго успокаивался, представляя себе картину: вот Стелла Говард открывает коробку, ставит розы в вазу, любуется ими и, может быть, задумывается на минуту – кто же их прислал? Конечно, ему вовек не узнать, что она чувствует, глядя на розы, но когда он думал об этом, ему на короткое время становилось легче. И тут случилось неожиданное. В половине восьмого к нему подошел метрдотель и сказал:
– Мистер Лаббок только что отказался от столика. Сказал, сегодня не приедет.
На него нахлынули тоска и одиночество. Ему больше не хотелось убить Лаббока. От мысли, что он не увидит Стеллу Говард, пусть даже как действующее лицо в сцене скандала, на него опять нашел морок, только уже совсем другой. Словно он и Стелла были муж и жена или любовники, и вот теперь она ушла от него. Ему даже казалось, что это она погибла в том несчастном случае, а не Лаббок.
Всю неделю до следующей субботы его терзали противоположные чувства: ему хотелось и убить Лаббока, и как бы воскресить Стеллу Говард из мертвых. Бесплодность этих неотступных мыслей была так мучительна, что впервые в жизни он начал прикладываться к рюмке. В те вечера, когда в гостинице было мало народу, он подолгу простаивал в погребе с рюмкой в руках и глядел невидящими глазами в полумрак.
Вино почти не помогало; просто от него казалось, что дни ползут не так медленно и что до субботы не так далеко.
А суббота преподнесла ему новый сюрприз. В половине седьмого он проходил через бар и вдруг услышал голос Лаббока, почему-то не такой зычный, как всегда, а потом увидел у стойки и его самого. Вечер был холодный, ветреный, и казалось, что голос Лаббока вот-вот сломается, в нем словно отдавалась жалоба сосен вокруг гостиницы, которые раскачивались на ветру.
– А, старина Пей-Гуляй! Как делишки, приятель? – Лаббок с похоронным видом поднял стаканчик и погрозил ему толстым пальцем. – Что-то ты, парень, вроде побледнел, осунулся. Надо побольше джина пить, сразу оживешь!
– Добрый вечер, сэр.
– Пей джин, слышишь, никакая простуда сроду не возьмет.
Пей-Гуляю не хотелось разговаривать; он пошел прочь из бара.
– Эй, погоди, куда ты? Поди на минутку.
Пей-Гуляй неподвижно стоял в дверях, а в голове все вертелся и вертелся вопрос: где же Стелла? За спиной Лаббока бармен делал вид, что старательно трет стойку, которая и без того сияла. Пей-Гуляй произнес спокойным голосом, причем руки его, как ни странно, тоже успокоились:
– Я только что в погреб ходил. Принес вам вино. Вы ведь красное будете, как всегда?
– Я сегодня ужинать не буду. Ну его к черту, никакого аппетита.
Пей-Гуляй глядел в глаза Лаббоку и чувствовал, что весь натягивается как струна, что вот-вот задохнется от вновь вспыхнувшей ярой ненависти к этому человеку.
– Ваша дама разве сегодня не приедет, сэр?
– Дама… сволочь она, а не дама. Пусть катится сам знаешь куда…
Лаббока словно прорвало – от вина он вроде бы стал другим, наглость и хамство уже не казались такими непрошибаемо оскорбительными, ему хотелось что-то понять в себе, открыть душу, – и постепенно из его косноязычной околесицы стало проясняться, что он и Стелла Говард весь день без продыху ссорились. Из-за чего – Пей-Гуляй никак не мог уловить, Лаббок ходил кругами и без конца талдычил одно и то же, но вдруг он произнес слова, от которых Пей-Гуляй впал в столбняк:
– Красные розы. Этот стервец каждую неделю посылает ей красные розы. Хоть бы раз пропустил, сука. Весь дом ими заставлен, плюнуть некуда – везде красные розы…
Руки у Пей-Гуляя затряслись; сухожилия сводило судорогой, словно под действием сильного электрического тока. Язык свернулся змейкой и прижался к зеву, а Лаббок знай бубнил:
– Все они шлюхи, гнусные, поганые шлюхи. Ты им даришь весь мир, а они что? Спокойненько его берут, а потом хрясть тебе обратно в морду – дескать, подавись им. Суки, падлы, потаскухи, все до одной, переспать с ними и нахрен их…
Пей-Гуляй не мог больше слушать, он круто повернулся вышел из бара и спустился во двор. Стемнело сегодня рано, налетающий порывами ветер швырял в лицо мелкий острый дождь. Сосны трещали, казалось, это взрываются ракеты шумного фейерверка. Он стоял под соснами, трясясь как в лихорадке, сам не сознавая, о чем думает, даже не спрашивая себя, знает ли Лаббок, кто посылает цветы, ну а если даже и знает, так ли уж это важно.
Он весь сосредоточился на одном. Он в мельчайших подробностях увидел несчастный случай, который должен произойти. Все было до изумления просто.
Он невольно огляделся вокруг, ища машину Лаббока, и увидел ее в самом начале подъездной дорожки под раскидистым каштаном – большой черный «мерседес». «Мерседес» стоял один, народ еще не успел съехаться, и Пей-Гуляй, не колеблясь, двинулся к машине; руки его все так же отчаянно тряслись, он не мог их укротить и был словно в бреду, звуки не доходили до сознания, и когда ветер срывал вдруг с дерева каштаны и бросал их на асфальт, он ничего не замечал и не слышал.
Он сразу же нашел в багажнике ключ и отвертку. Все было до изумления, до абсурда просто. Через минуту колпак левого переднего колеса был снят, и он трудился над гайками. Гайки были завернуты очень туго, ему пришлось изо всех сил налегать на ключ, и от этого руки его ненадолго перестали дрожать.
Ослабив гайки, он стал представлять себе, как далеко отсюда, в поле, в холодной ветреной ночи колесо «мерседеса» слетает и пьяный Лаббок беспомощно летит под откос. Он подстроил все так смехотворно просто, что никто никогда не догадается, убеждал он себя. Но для верности решил ослабить гайки еще одного колеса.
Он уже взялся за первую гайку правого переднего колеса, и тут к гостинице сквозь дождь подъехало большое такси. Он смутно слышал, как оно остановилось, как хлопнула дверца, как разговаривали два голоса. Но ему и в голову не пришло спрятаться. Такси стояло ярдах в тридцати-сорока, и ветер уносил все звуки и шумы.
Потом такси развернулось и уехало, метнув под сосны свет фар. Он еще довольно долго возился с остальными болтами, и руки его не дрожали, а перед глазами стояла пронзительно ясная картина – машина Лаббока крутится в смертельном штопоре.
И прошла, наверное, еще целая минута, прежде чем он понял, что кто-то стоит с ним рядом и внимательно наблюдает. Он медленно поднял голову. Это была Стелла Говард в ярко-желтом плаще и голубом шарфе на голове.
– Что вы делаете с машиной мистера Лаббока?
Она спросила еле слышным шепотом, но даже самый громкий крик не ошеломил бы его так, не привел в такой ужас. Его руки вдруг неуемно заплясали. Казалось, какой-то сумасшедший невидимка в бешенстве схватил их своими могучими руками и одержимо дергает с нечеловеческой силой.
Он не мог остановить этот приступ и не произносил ни слова. Она тоже молчала, но пристально смотрела на него, и в глазах ее была чудесная тишина, как в ту первую их встречу, когда она догадалась о самой большой его беде – что он не умеет ни читать, ни писать.
И сейчас она тоже все поняла. Ей было совершенно ясно, что он замыслил, но она осталась само спокойствие.
– Страшную вещь вы задумали.
И опять он ничего не сказал, а она все так же стояла и с жалостью смотрела на его неудержимо трясущиеся руки. Она могла бы заговорить с ним сейчас о розах, сказать, что знает, кто их посылал и почему, могла бы укорить его, пригрозить какой-нибудь карой за преступление, которое он хотел совершить.
Но она молчала, как и он. Просто вдруг она взяла его за руки и сжала. Держала их долго-долго, минута шла за минутой, оба они молчали, а ветер сек их неподвижные лица острыми каплями дождя, и постепенно дрожь из его рук ушла и улеглось волнение.
И тогда она сказала так же спокойно:
– Дайте мне слово, что никогда больше не решитесь на такое. От этого ужаса всю жизнь не избавиться. Каждую минуту думать, что запятнал кровью свои…
Она запнулась и умолкла. Он, онемев, стоял под дождем Потом слегка склонил голову, и в этом движении скорее мелькнула мука, а не признание того, что она права, и единственный звук, который у него вырвался, был судорожный вздох, похожий на всхлип ребенка.
Больше ей нечего было ему сказать; но в последний миг она вдруг нагнулась, помедлила немного и быстро поцеловала ему одну руку, потом другую. Резко повернулась и пошла в гостиницу искать Лаббока, а Пей-Гуляй тотчас же схватил ключ и, упершись подбородком в грудь, принялся закреплять гайки под проливным дождем.
Сейчас он больше не работает в гостиницах. Он продает вечерние газеты – зимой в центральных графствах, летом в курортных городках на побережье. Случается, опьяненный бодрящим летним воздухом, он бежит по пляжу, выкрикивая результаты бегов, животрепещущие сообщения о последних скандалах, катастрофах, международных сенсациях, убийствах. А если новости бывают особенно пикантными, он даже преподносит их с шуткой.
И редко, очень редко его руки вдруг начинают дрожать, но дрожат недолго. Вообще же они у него тверды как сталь, особенно когда он думает о Стелле Говард.

1 2