Стивен мечтал о порядке и целеустремленности. Он снял недорогую комнату, устроился клерком в информационное агентство и засел сочинять роман. Каждый вечер он работал по четыре –пять часов, наслаждаясь полетом воображения, благородством своего начинания. Стивен был нечувствителен к томительной скуке дневной службы, потому что у него была тайна, которая росла на тысячу слов в день. И он предавался всем обычным фантазиям начинающих писателей. Он был Томасом Манном, Джеймсом Джойсом, может быть, самим Уильямом Шекспиром. Для того чтобы придать своим трудам более волнующий характер, он стал писать при свете двух свечей.
Стивен собирался описать свое путешествие в романе под названием «Гашиш», где хотел поведать о хиппи, заколотых насмерть в спальных мешках, о девушке из приличной семьи, приговоренной к пожизненному заключению в турецкой тюрьме, о мистической претенциозности, о сексе под наркотиками, об амебной дизентерии. Но сначала он должен был наделить главного героя прошлым, рассказать о его детстве, чтобы дать представление о физическом и нравственном росте, который тому пришлось преодолеть. Однако начальная глава упорно не желала завершаться. Она вдруг зажила собственной жизнью, и Стивен стал писать роман о летних каникулах, похожих на те, которые он, когда ему шел одиннадцатый год, провел с двумя своими кузинами примерно такого же возраста; роман, в котором мальчики носили короткие брюки и короткие стрижки, а девочки вплетали в косы цветные ленты, в котором вместо безумного секса было лишь необлеченное в слова томление и застенчиво переплетенные пальцы, вместо кричаще ярких автобусов фирмы «Фольксваген» – велосипеды с ивовыми корзинками для еды и все действие происходило не в Джелалабаде, а неподалеку от Ридинга. Роман целиком был написан за три месяца, и Стивен назвал его «Лимонад».
Еще неделю он вычитывал и переделывал рукопись, опасаясь, что произведение вышло слишком коротким. Затем однажды утром в понедельник Стивен сказался на работе больным, снял с рукописи фотокопию, лично съездил с ней в Блумсбери и отдал в издательство Готта. Как обычно бывает, он ждал ответа очень долго. Когда письмо наконец пришло, оно не было подписано Чарльзом Дарком, молодым старшим редактором, которого в воскресных газетах называли спасителем пошатнувшейся репутации Готта. Письмо было от мисс Аманды Рьен, которая, пропуская Стивена в свой кабинет, сообщила, пискливо хихикнув, что ничего французского, кроме фамилии Шеп, в ней нет.
Стивен сидел, неудобно упираясь ногами в стол мисс Рьен, потому что комната, которую она занимала, служила когда-то чуланом. В ней не было окон. На стене вместо вставленных в рамку черно-белых фотографий мэтров начала века, сделавших имя Готту, висел портрет отнюдь не Ивлина Во, а лягушки в костюме-тройке, опирающейся на трость рядом с балюстрадой загородного дома. Остальное скудное пространство на стенах было утыкано рисунками с изображением по меньшей мере десятка плюшевых медвежат, пытающихся запустить пожарный насос, мышонка в бикини, приставившего пистолет к виску, и хмурой вороны со стетоскопом на шее, которая щупала пульс у маленького мальчика с бледным лицом, по-видимому только что свалившегося с дерева.
Мисс Рьен сидела в каком-нибудь метре от Стивена, изучая его взглядом собственника. Он неуверенно улыбался в ответ и опускал глаза. Неужели это первое его произведение, спросила она. Все в издательстве потрясены, совершенно потрясены. Стивен кивнул, подозревая, что стал жертвой какой-то страшной ошибки. Он слишком мало знал об издателях, чтобы говорить с ними откровенно, и больше всего на свете не хотел выглядеть глупо. Он приободрился, когда мисс Рьен сказала, что Чарьлз уже знает о его приходе и умирает от желания познакомиться с ним. Через несколько минут дверь широко распахнулась и Дарк, не заходя в комнату, нагнулся и принялся трясти Стивену руку. Он заговорил быстро и без всякого вступления. Восхитительная книга, и, конечно, он хочет ее издать. Разумеется, хочет. Но он должен бежать. Нью-Йорк и Франкфурт ждут его на проводе. Но они должны пообедать вместе. И не откладывая в долгий ящик. И примите мои поздравления. Дверь с треском захлопнулась, и Стивен, обернувшись, увидел, что мисс Рьен ищет на его лице первые признаки подобострастия. Она заговорила торжественно, низким голосом. Великий человек. Великий человек и великий издатель. Стивену ничего не оставалось, как согласиться.
Он вернулся к себе в комнату взволнованный и оскорбленный. В качестве потенциального Джойса, Манна или Шекспира он, без всякого сомнения, принадлежал европейской культурной традиции, взрослой ее части. Правда, он с самого начала заботился о том, чтобы быть понятным. Поэтому и писал на простом, ясном английском языке. Он хотел, чтобы его слог был доступен читателям, но все же не всем. После долгих размышлений Стивен решил ничего не предпринимать, пока снова не увидится с Дарком. Но тут по почте, добавив ему новых переживаний, пришел контракт и чек на две тысячи фунтов в качестве аванса, что соответствовало его двухлетнему заработку. Стивен навел справки и узнал, что это была необыкновенная сумма для начинающего писателя. Теперь, когда роман был закончен, информационное агентство, в котором он работал, казалось ему невыносимо скучным местом. Восемь часов в день он вырезал сообщения из газет, ставил на них дату и подшивал в папку. От этого занятия на сотрудников агентства нападало тупое оцепенение. Стивену не терпелось написать заявление об уходе. Несколько раз он вынимал ручку, чтобы поставить подпись на чеке и принять аванс, но уголком глаза видел иронически ухмылявшихся плюшевых медвежат, мышат и ворон, которые радостно принимали его в свою компанию. И когда наконец пришло время надеть галстук, который он приобрел специально для этого случая, первый со времен окончания школы, и изложить мучав-шие его сомнения Дарку в сдержанной тишине ресторана, сидя за ужасно дорогими блюдами, которых Стивен никогда раньше не пробовал, то оказалось, что ничего так и не прояснилось. Дарк слушал, нетерпеливо кивая всякий раз, когда Стивен доходил до конца предложения. Прежде чем Стивен успел завершить свою речь, Дарк положил ложку, накрыл руку более молодого собеседника своей небольшой мягкой ладонью и ласково, словно обращаясь к ребенку, объяснил, что никакого различия между детской и взрослой литературой не существует. Все это абсолютная ерунда, простая условность. Иначе и быть не может, потому что все великие писатели обладали детской душой и простым видением жизни – пусть сколь угодно сложно выраженным, – благодаря которым взрослый гений был все равно что ребенок. И напротив – Стивен высвободил свою руку – величайшие образцы так называемой детской литературы обращались одновременно и к детям и ко взрослым, к будущему взрослому в ребенке, к забытому ребенку в каждом взрослом.
Дарк говорил с удовольствием. Обеды в знаменитых ресторанах с молодыми писателями, которых нужно было учить уму-разуму, составляли одну из самых привлекательных сторон его профессии. Стивен покончил со своими креветками в горшочке и откинулся назад, слушая и разглядывая Дарка. У того были рыжие волосы с неукротимым хохолком на темени, который Дарк имел привычку приглаживать ладонью, когда говорил. Стоило ему убрать руку, как упрямый пучок волос снова вставал торчком.
При всей своей житейской самоуверенности, при том, что он носил костюм темных тонов и рубашку ручной работы, Дарк был всего на шесть лет старше Стивена. Однако это были решающие шесть лет, по одну сторону которых лежало то уважение к зрелости, питаемое Дарком, которое заставляет человека с юношеским тщеславием стараться выглядеть вдвое старше своего возраста, а по другую – убеждение Стивена в том, что зрелость есть признак измены, робости, усталости, а юность, напротив, блаженное состояние, которое следует длить как можно дольше, пока позволяют общественные условности и биологические возможности. К моменту их первого совместного обеда Дарк был женат на Тельме уже семь лет. Их большой дом на Итон-сквер отличался респектабельностью. В гостиной висели холсты с написанными маслом морскими сражениями и сценами охоты, уже тогда входившие в моду. Кроме того, у них были чистые толстые полотенца в спальне для гостей и горничная, приходившая на четыре часа в день и не говорившая ни слова по-английски. Пока Стивен и его друзья проводили время в Кабуле и Гоа, забавляясь летающими дисками и трубками с гашишем, к услугам Чарльза и Тельмы были специальный служащий, парковавший их автомобиль, телефонный автоответчик, богатые вечеринки и книги в твердых переплетах. Они были взрослыми. Стивен жил в недорогой комнате и мог унести все свои пожитки в двух чемоданах. Его роман был в самый раз для детей.
Но дом на Итон-сквер – это было еще не все. Дарк уже успел приобрести и продать компанию звукозаписи. К тому времени, когда он закончил Кембридж, всем, кроме прожженных коммерсантов, было ясно, что популярная музыка является исключительной прерогативой молодых. Но коммерсанты не забыли о старой доброй Англии и своих родителях, прошедших Великую депрессию и сражавшихся в мировой войне. Им, пережившим эти кошмары, нужна была музыка приятная, полная тепла и мимолетной грусти. Дарк специализировался на легком репертуаре, популярной классике и «вечнозеленых» мелодиях, переложенных для струнных оркестров из двухсот исполнителей.
Брак его также был не по-современному удачным. Он выбрал себе жену на двенадцать лет старше себя. Тельма читала лекции по физике в Биркбеке, где незадолго до этого защитила основательную – насколько газетным сплетникам хватало ума понять – диссертацию о природе времени. Она не подходила на роль жены при юном миллионере – воротиле развлекательного бизнеса, который по возрасту, как утверждали злые языки, годился ей в сыновья. Тельма уговорила своего мужа основать клуб любителей книги, и благодаря успеху этого начинания Чарльз оказался в пыльных коридорах Готта, компания которого уже через два года впервые за последнюю четверть века начала получать прибыль. Дарк работал там четвертый год, когда они со Стивеном встретились за обедом, но прошло еще пять лет, в течение которых Дарк занял пост главы независимой телекомпании, а Стивен и сам достиг определенного успеха, прежде чем они стали близкими друзьями и Стивен, отказавшийся от своих претензий на молодость, стал частым гостем в доме на Итон-сквер.
Перемена блюд и небрежная дегустация различных сортов вин ни на минуту не прервали настойчивой, ласковой, самовлюбленной речи Дарка. Он говорил быстро, с напористой уверенностью, словно обращался к собранию скептически настроенных акционеров, словно боялся, что наступит тишина, которая заставит его вернуться к своим мыслям. Прошло немало времени, прежде чем Стивен понял всю глубину чувств, обуревавших Дарка в ту минуту. А пока это было похоже на заключение трудной сделки, во время которой издатель интуитивно – и не без успеха – стремился называть писателя по имени.
– Стивен, послушайте. Стивен, вы когда-нибудь пробовали рассказывать десятилетним детям посреди лета о Рождестве? С тем же успехом с ними можно говорить об их планах относительно пенсии. Для детей детство длится вечно. Они всегда живут в настоящем. Они знают только настоящее время. Конечно, у них есть свои воспоминания. Конечно, и для них время понемногу движется и Рождество в конце концов наступает. Но они этого не ощущают. Все, что они чувствуют, это сегодняшний день, и, когда они говорят: «Вот когда я вырасту… » – в их голосе всегда слышится недоверие – как это они когда-нибудь станут другими, не похожими на тех, кто они сейчас? Вы говорите, что написали «Лимонад» не для детей, и я верю вам, Стивен. Как все хорошие авторы, вы написали его для себя. Вот что я хочу сказать. Вы обращались к самому себе, десятилетнему. Эта книга не для детей, она для одного-единственного ребенка, и этот ребенок – вы. «Лимонад» – это ваше послание тому, кем вы были раньше и кто никогда не переставал существовать. И у этого послания горький привкус. Вот почему эта книга так волнует. Когда дочь Мэнди Рьен читала ее, она рыдала, рыдала горькими слезами, Стивен, но эти слезы были ей полезны. С другими детьми было то же самое. Вы писали, обращаясь прямо к детям. Хотели вы того или нет, но вы дотянулись до них через пропасть, отделяющую ребенка от взрослого, и дали им первый, призрачный намек на то, что они смертны. Читая вашу книгу, они расстаются с представлениями о том, что на всю жизнь останутся детьми. Им не просто кто-то сказал, они сами по-настоящему почувствовали, что ничто не длится вечно, не может длиться вечно, что рано или поздно им придет конец, их не станет, что их детство не навсегда. Вы рассказали им нечто потрясающее и печальное о взрослых, о тех, кто перестал быть детьми. Кто живет в иссохшем, бессильном, скучном мире и принимает его за должное. Из вашей книги они понимают, что все это ждет и их, столь же неизбежное, как Рождество. Это печальная книга, но правдивая. Это книга для детей, которые смотрят на мир глазами взрослого.
Чарльз Дарк сделал хороший глоток вина, которое он с такой рассеянной проницательностью пробовал несколько минут назад. Он вскинул голову, наслаждаясь значением собственных слов. Затем, подняв свой стакан, он выпил его до дна и повторил:
– Печальная книга, но очень, очень правдивая.
Стивен настороженно взглянул на своего будущего издателя, в голосе которого ему почудился подвох. За исключением тех двух недель, которые послужили сюжетной основой для романа, детство Стивена, хоть оно и прошло в экзотических местах, отличалось приятным однообразием. Доведись ему сегодня отправить послание в собственное прошлое, это были бы скупые слова ободрения: все наладится мало-помалу. Но годятся ли эти слова для взрослых?
Рот Дарка был набит мясными деликатесами.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6