– Хватит, хватит, – повторял Урс, – все в порядке.
Он поискал глазами Осборна, чтобы тот увел свой взвод: страсти накалились, дух драки носился над поляной. Но первого лейтенанта нигде не было видно.
Осборн ушел в лес. Он хотел побыть один. Все происшедшее взволновало его. Он остановился у толстого пня. Смел с него снег. Сел. Он уверил себя, что ему надо поразмышлять. Ибо решение уже было принято. Оно было принято в тот момент, когда он узнал, что генерал публично перед строем попросил прощения у солдата. Он, Осборн, закричал тогда: «Не верю!» Но он крикнул так оттого, что он не хотел в это верить, не хотел, чтобы так было, однако понимал, что это было именно так. Ему стало жаль Паттона. Он знал его. А солдата он не знал. Он всегда восхищался Паттоном. А солдат – это какая-то абстракция, что-то безликое. Поэтому он жалел именно Паттона – этот гордый человек, этот великолепный уникум, да – единственный в своем роде, унизился до извинения, перед простым солдатом, которых миллионы. В этом тоже было что-то великолепное, что-то большое, может быть великое, недоступное заурядному человеку…
Да! Решение принято! Осборн вскочил и энергично зашагал обратно в лагерь.
Он там сразу наткнулся на Урса.
– Что у вас такой праздничный вид, Осборн?
– Какой? – удивился Осборн.
– Ну, какой-то радостный, ликующий, я бы даже сказал, просветленный.
Черт! Никогда не знаешь, серьезно ли говорит этот могучий чудак или шутит. Но действительно, с того момента, когда Осборн принял свое решение, его охватил прилив радости.
– Великолепный поступок Паттона, правда, Урс? Урс улыбнулся и сказал:
– Человеческая глупость так же многообразна, как и человеческий ум.
И зашагал дальше, оставив Осборна в полном недоумении.
Осборн вернулся к себе в палатку. Чувства его были смутны. От радостного возбуждения не осталось и следа. Снова чугунная плита надвигалась на сердце. Осборн сделал то, что он делал в безвыходном положении: он заснул. Почти непроизвольно.
И снова этот сон… Его сны были главным образом запоздалым сведением счетов. Он рассчитывался в них за обиды своей жизни. Он женился на женщине много старше его и с бурным прошлым. Он расправлялся с ее любовниками, и это было так ярко, как наяву.
Но последние ночи стала являться ему в снах другая картина, более современная, почти вчерашняя. Вставал перед ним Майкл, длинный, с детским суровым лицом, переросший ангел, и выхватывал у него из рук кусок хлеба, когда он собирался засунуть его себе в рот.
Осборн закричал и проснулся, он еще не понимал, во сне это или наяву.
Он вышел из палатки и пошел искать Майкла. Он нашел его на краю маленькой площадки. Рядом с ним Брандис. В руках у них хворостинки, они что-то чертили на снегу. Осборн прислушался к их разговору.
Они спорили. Но понять ничего нельзя было. Брандис говорил с усмешкой:
– Одно из двух: если эта формула… – и он рисовал на снегу какие-тo странные значки, – если она истина, то почему вы не можете вывести из формулы…
И снова чертил на снегу значки, такие странные, что Осборн принял их за арабские буквы.
Но из ответа Майкла, который тот выкрикнул почти яростно, Осборн понял, что значки эти – математические символы.
– Так пойми же, Брандис, что это и есть гениальная суть теоремы Гёделя! Да, формула…
Снова значки на снегу.
– …невыводима из аксиомы…
Значки!
– …но истинность ее очевидна, и она сама является аксиомой, и это неопровержимо…
– Почему?
– В стандартной интерпретации…
– Которая есть детский бред!
– Нет, она есть естественный акт мышления!
Осборн позвал Майкла. Тот нехотя пошел за ним,
– Мне надо с тобой поговорить. Хватит математики.
Майкл посмотрел на него и сказал строго:
– Математика – это язык, на котором бог разговаривает с людьми!
– Только редко кто его понимает, – буркнул Осборн.
Майкл плохо слушал его. Похоже, что мыслями он там, на снегу, среди своих странных значков.
Осборн оглянулся. Он хотел удостовериться, что их никто не слышит. У него был довольно смущенный вид. Он явно не знал, как изложить то, с чем он пришел к Майклу.
– Понимаешь… – начал он с трудом, пытаясь улыбкой скрыть смущение.
Майкл посмотрел на него более внимательно.
– Понимаешь, в человеке есть и то и се… Вот ты на меня сердишься…
– Я совсем не сержусь на вас, – сказал Майкл тоже почему-то смущенно.
Осборн как бы не слышал этого. Ему было бы легче сказать то, что он хотел, считая, что Майкл на него сердится.
– Вот ты на меня сердишься… И я знаю, за что… Ну… за хлеб… Ну, за хлеб, что я ел один…
Осборн боялся посмотреть на Майкла. Почему он молчит? Ах, да… Нужно еще пробормотать какие-то слова извинения и раскаяния… Он ждет их… Но разве он и так не понимает? Это жестоко с его стороны…
Не глядя на Майкла, Осборн подумал: «Хорошо… я скажу… мне это тяжело… но я скажу…»
Он не успел.
Майкл обнял его и поцеловал.
Крупные разговоры
Уже темнело, когда капитан Штольберг добрался до перевала у Труа-Пон. Местность оправдывала свое название: один мост, арочный, выгнув спину как кошка, прыгал на север, другой почти под прямым углом косо сбегал на запад, обломки третьего валялись на дне оврага посреди горного ручья, где, запруживая его, где делая бешено порожистым.
На развилке Штольберг приказал шоферу остановиться. Ветер, набитый морозными иглами, вырывался, свистя, из ущелья. Однако в его посвисте Штольбергу почуялось что-то недоброе. Он вслушался. Эге, дружище, да это гул недалекого боя! По-видимому, дралось немалое подразделение. Понаторевшее ухо Штольберга различило в этой дьявольской трескотне не только таканье крупнокалиберных пулеметов, но и мурлыканье ротных минометов и даже изредка гром дивизионных орудий. Горное эхо дробило и множило звуки, перекатывало с вершины на вершину, выворачивало наизнанку, превращало в подобие адского хохота, иногда – гигантского мяуканья.
Капитан Штольберг испытал глубокое удовлетворение оттого, что он не имел права ввязываться в бой, поскольку был посланцем со специальным поручением от генерала Мантейфеля к оберстгруппенфюреру Дитриху. Надо полагать, и шофер почувствовал облегчение, когда капитан приказал двигаться на север, в обход невидимого боя.
Честное слово, можно было подумать, что в штабе Дитриха ждали Штольберга! Конечно, это невозможно, ведь нормальной связи сейчас нет. А то, что никакого удивления при виде Штольберга на лице Биттнера не выразилось, следует приписать исключительно профессиональной выдержке гауптштурмфюрера.
Зато Штольберг при виде Биттнера не удержался от шумного удивления даже с оттенком, представьте, некой радости, словно он вдруг забыл все то злое, что ему причинил этот человек, – так приятно было капитану увидеть знакомое лицо в этом мрачном воинском соединении.
Удивил Штольберга и сам штаб армии. Не только никакого оживления, свойственного армейским штабам в любой час суток во время наступления. Здесь царило какое-то жуткое спокойствие, как в морге. Лежал какой-то офицер, растянувшись на скамье, и накрывшись с головой шинелью, из-под которой доносился сочный храп. Дремал телефонист возле своего безмолвного аппарата. Только Биттнер бодрствовал: он был дежурным по штабу. Да и то сказать, подозрительное красное пятно на мятой щеке да растрепанные волосы наводили на мысль, что он только что кемарил на ковровом диване, стоявшем у стены. Не спали только два рослых эсэсовца, сидевшие по обе стороны двери, видимо, охранники.
– Обергруппенфюрер Дитрих? – спросил Штольберг, кивнув в их сторону. – Доложите, что к нему специальный порученец из Пятой танковой армии с личным посланием от генерала Мантейфеля.
Биттнер покачал головой:
– Здесь начальник штаба генерал Крамер. Партайгеноссе Дитрих у себя. И до утра вы его не увидите.
– Тогда хоть к генералу Крамеру.
– Это бесполезно. К тому же он спит.
Биттнер растолкал спавшего на скамье офицера. Тот вскочил, белокурый, розовощекий, похожий на девушку, и устремил на Биттнера вопрошающий взгляд.
– Останешься за меня, Курт, – сказал Биттнер. – Я пойду устрою капитана на ночевку.
В это время раздвинулись брезентовые полотнища, свисавшие над дверью на манер портьер, и между ними просунулось бугристое, с отвислыми щеками, бульдожье лицо генерал-полковника Зеппа Дитриха. Глаза его уставились на Штольберга.
– Откуда этот тип? – прохрипел он.
Биттнер и Курт с удивлением переглянулись. Это были первые слова, которые оберстгруппенфюрер произнес за последние два дня. После тяжелых неудачных боев за Мальмеди он замкнулся в мрачном молчанки.
Штольберг щелкнул каблуками и отбарабанил:
– Капитан Штольберг из Пятой танковой. Прибыл из штаба генерала Мантейфеля для установления связи.
Дитрих молчал. Он не сводил со Штольберга глаз, красных, словно от бессонницы или после перепоя. Молчание это начинало беспокоить Штольберга. Чтобы забить его, он заговорил приподнятым тоном, рядясь под бодрого, молодцеватого офицера непобедимой гитлеровской армии:
– Следовал к вам через Мальмеди, видел там следы ваших мощных ударов. И далее через Ставло, захолустная деревушка, замерзший ручей, гигантские склады американского горючего…
И неожиданно, но не меняя бодрого тона:
– …к которым вы, к сожалению, опоздали.
Резким движением Дитрих распахнул брезентовые портьеры и вышел наружу, коротконогий, брюхастый, с угрожающим боксерским наклоном широких плеч.
– Ты ему объяснил? – спросил он Биттнера.
Биттнер повернулся к Штольбергу:
– У вас неточная информация. Была выброшена в тылу противника штурмовая парашютная группа у Высокого Венна под командованием фон дер Хейдте. Парашютисты…
Дитрих его перебил. Слова с натугой продирались сквозь его жирное пропитое горло:
– Эти вонючие десантники!…
– Так точно! – все так же молодцевато отчеканил Штольберг. – Но и ваши танки не сумели прорвать передний край противника и поддержать парашютистов.
Дитрих с некоторым недоумением посмотрел на Штольберга. Этот капитан, в общем, понравился ему своим бравым видом. Простоват, но, видать, отличный строевик. Надо будет переманить его от Мантейфеля к нам в армию, будет ладный эсэсовец.
– Ты понимаешь, капитан, – сказал он доверительно, – это Мальмеди напичкано такой дрянью! Немцы!
Но я бы их всех перевешал. Их же отхватили от Германии после первой мировой войны и присоединили к Бельгии, потому что эти сволочи забыли, что они немцы, и не захотели вернуться к Германии. Я бы их, сколько их там есть – двадцать или тридцать тысяч, – я бы их перевешал. Специально задержался бы ради этого на денек.
Штольберг никогда до этого не видел генерал-полковника Зеппа Дитриха. Сейчас он разглядывал его почти с научным интересом, как безупречное воплощение фашистского безумия. Капитан не чувствовал никакого страха перед ним. Он сказал, вспомнив наставления Мантейфеля и подделываясь под стиль генерал-полковника:
– И вы поперли на Сен-Вит и четыре дня там канючили и не могли выбить этих сопляков – Седьмую бронетанковую бригаду американцев?
– Да, – подтвердил Дитрих, – вот уж поистине мир не видел таких сопляков, как американцы. Лавочники! Им подтяжками торговать, а не воевать. Но Монтгомери еще больший сопляк, чем они!
«Зачем я сюда приехал… – устало подумал Штольберг. – Ведь это чудовище ничем не проймешь. Кроме того, его армия просто не профессиональная. Надо его вывести из себя, надо его взорвать».
– Ваше наступление, – сказал он, – захлебнулось еще восемнадцатого декабря. И вы своим левым флангом не обеспечили наш правый, из-за чего он отступил.
Дитрих хватил кулаком по столу:
– Какой дурак наплел это Мантейфелю?! Мне фюрер лично сказал: «Вперед, только вперед, не обращая внимания на фланги!»
Штольберг тоже невольно повысил голос:
– Вы сейчас прете без всякой подготовки и предварительной разработки. Вы уперлись лбом в американцев, которые подтянули с севера свежие дивизии. Фюрер делал ставку на вас. Но сейчас главная роль в наступлении перешла к нашей армии, к Пятой. Она уже достигла Мааса.
– Врешь! – крикнул Дитрих.
Штольберг снова испытывал двойственное чувство: с одной стороны, он был рад поражению Гитлера, с другой – он гордился успехами своей родной Пятой армии.
– Да, – упрямо повторил он, – к Пятой. Ведь по плану фюрера «Wacht am Rhein» именно вы, оберстгруппенфюрер, должны были на седьмой день наступления, то есть двадцать первого декабря, выйти к Антверпену, А вы все еще копошились в горах…
Неизвестно, что еще натворил бы он в своем раздражении, если бы голос его не был заглушён Дитрихом:
– Убрать это дерьмо!
Штольберг оглянулся, чтобы увидеть, к кому относятся эти слова. Охранники уже были возле него. Биттнер остановил их:
– Я сам его уберу.
И обратившись к еще не исчезнувшей спине Дитриха:
– С вашего разрешения, оберстгруппенфюрер, я сам займусь капитаном.
Дитрих откинул портьеру и скрылся в кабинете.
Штольберг думал, шагая в темноте за Биттнером: «Я ему для чего-то нужен, и он не хочет ни с кем делить меня…»
Биттнер кинул на койку серое солдатское одеяло и твердую диванную подушку.
– К сожалению, не могу вам предложить ничего лучшего, Штольберг.
Штольберг решил помалкивать. Зная за собой невоздержанность в речи, излишнюю откровенность, неумение хитрить, он решил не ввязываться в разговор. А завтра чуть свет пуститься в обратный путь, ибо он считал свою миссию выполненной. Положение ясное: 5-й армии нечего надеяться на помощь 6-й. Это эсэсовское сборище даже не заслуживает названия регулярной армии, хотя оно щедро снабжено техникой. Теперь Штольберг был озабочен только одним: как ему ускользнуть от подозрительной заботливости Биттнера.
Тот между тем поставил на стол две зажженных свечи, бутылку вина, стаканы и широким жестом радушного хозяина пригласил Штольберга за стол.
– Так еще можно жить, Штольберг, а? – сказал он, заговорщицки улыбаясь. И, сделавшись серьезным, вздохнув, сказал: – Что такое жизнь, мой дорогой? Задумывались ли вы над этим?
«Внимание!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32