Лев Исаевич Славин
Поездка в Цербст


Рассказы и очерки Ц



Лев Славин
Поездка в Цербст

Мы приехали в Цербст поздно. Низкое солнце облило все желтой краской, анилиново-яркой, словно изготовленной на заводах «Фарбениндустри». Блестела асфальтовая мостовая, надраенная машинами до синевы и маниакально подметаемая жителями трижды в день, что бы ни случилось – бомбежка, солнечное затмение, капитуляция Германии. Из палисадников торчали березы, коренастые, толстобокие, каких у нас не увидишь. На небе – ни облачка. Оно было такое чистенькое, словно и его хозяйки ежедневно споласкивали мыльной водой и терли наждаком. Какая тоска на чужбине!
И даже разрушенные дома, которых здесь оказалось очень много, обляпанные этим дьявольски желтым лаком, имели такой вид, словно они не разрушены, а построены художниками Уфа-фильм для очередного кинобреда вроде: «Германия – пастух народов», созерцая который немцы вывихивали себе челюсти в могучих зевках.
– Напоминает ли вам что-нибудь это слово «Цербст»? – спросил я своего спутника, капитана Савельева.
Он повернул ко мне свое курносое рязанское лицо, прокопченное в пыли бранденбургских проселков, и сказал:
– Свист.
Я засмеялся, глядя на него.
– Немцы, пожалуй, примут вас за сенегальского офицера из французской армии.
– Не думайте, что вы белее меня, – проворчал он.
Мы ехали от самого Берлина в открытом «виллисе», и пыль пробила нас насквозь. Ее скрип чувствовался в кишках.
– Здесь родилась, – сказал я назидательно, – российская императрица Екатерина Великая, в девичестве принцесса Ангальт-Цербстская. Савельев, это чудесный вклад в вашу коллекцию.
– Меняю всех императриц, начиная от царицы Савской и кончая королевой Мадагаскарской, на шайку с горячей водой, – сказал Савельев.
Я вздохнул. Мы мечтали о воде, как пьяница о водке, но было мало шансов найти здесь баню. Цербст до вчерашнего дня был занят союзными войсками, и не далее чем сегодня утром американцы передали его Красной Армии согласно плану размежевания Германии.
Нам удалось сполоснуть лицо под рукомойником на дворе у военного коменданта, который прибыл незадолго до нас и только еще устраивался.
Когда мы вышли на улицу, Котя, мой шофер, сказал мне хриплым доверительным шепотом:
– Товарищ майор, я тут кое-что разведал. Так вы идите погуляйте, а через часок приходите вон в ту чудацкую башню. Баня будет.
– Котя, хвастовство портит юношей, – пробурчал Савельев.
– Савельев, готовьте мыло, – сказал я.
Котя признательно кашлянул, откозырял и нырнул в какую-то руину в тевтонском стиле, до того безобразную, что даже разрушения не могли прибавить ей уродливости. Котя был человек молчаливый, не по-шоферски застенчивый и чрезвычайно деловитый. У него была слабость: он любил проявлять могущество. В скитаниях наших я никогда не спрашивал Котю, откуда вдруг у нас к обеду фазан и где он добыл среди горящих лесов Померании четыре новых баллона на машину. Он все равно не ответил бы. Он не любил раскрывать технику. Ему нравилось слыть чудотворцем. Кроме того, Котя имел обыкновение самые невинные вещи сообщать многозначительным шепотом, панически расширяя глаза и даже озираясь по сторонам – не подслушивают ли его, отчего такие его фразы, как «кажись, мне пора побриться» или «товарищ майор, вам принести белье из стирки», приобретали таинственное и даже зловещее значение.
Мы с капитаном пошли по городу. Встречные жители кланялись нам с умильными улыбками, от которых у нас начинали ныть зубы. Не люди, а марципаны!
Пройдя небольшой старинный парк, весь изрытый щелями, мы увидели дворец Екатерины и остановились, удивленные.
Все справочники, включая новейшие, описывали замок князей Цербстских как отлично сохранившийся. Путеводитель Бедекера издания 1943 года Karl Baedeker, Grassdeutschland fьr Bahn und Auto, 3 Aufl. Leipzig, 1943, с предисловием рейхсминистра Розенберга: «…и маленький благоухающий Цербст, посреди которого высится дворец Екатерины Великой как цитадель германизма, призванного пасти народы мира…»

подчеркивал, что «замок ремонтирован во время войны и в последние годы обогатился новыми экспонатами в стиле эпохи». Они-то меня и интересовали. Я сильно подозревал, что «новые экспонаты в стиле эпохи» сперты агентами вора-эстета Альфреда Розенберга из екатерининских дворцов Детского села и Петергофа.
Но попробуй-ка, сунься в Цербстский дворец! Он был разбит на совесть и по многим признакам совсем недавно.
– Руина в стиле рококо, – мрачно резюмировал Савельев, – однако я не понимаю, чья это все-таки работа.
– Вы же видите, был бой.
– С кем?
– С американцами. С кем же еще?
– Но американцы-то с кем дрались? Ведь здесь не было немецких частей, уж я-то знаю.
Савельев был офицером армейского разведотдела. Как все разведчики, он гораздо лучше знал армию противника, нежели свою. У него в голове была как бы картотека с бесчисленными номерами немецких частей, путями их передвижений, цифрами их потерь и пополнений. Он знал имена офицеров этих частей, их характеры, семейное положение и карьеры. Притом он никогда ничего не записывал, остерегаясь бумаги и чернил. Но его атлетическая память удерживала в себе сотни разнообразных сведений, содержимых в строгом порядке.
Нельзя было и думать о том, чтобы пройти во дворец. Уцелевшие колонны держались на честном слове. Каждую минуту мог обрушиться на голову балкон или мраморный торс музы, повисший на железном стержне, как на нерве.
Сад позади дворца тоже был изуродован. Бомбы переделали самую топографию местности. Появились долины и высоты, не показанные на карте. Речонка Нуте изменила свое русло. Три смежные воронки от полутонных фугасок соединились и образовали большое озеро, не лишенное поэтичности.
Савельев, обычно такой разговорчивый, хмуро молчал. Он был угнетен этим скандальным пробелом в своей картотеке.
Из каменного хлама подле дворца я выудил голландскую Библию шестнадцатого века, пару дамских резиновых бот с клеймом «Красный богатырь» и портрет Екатерины II – старинная гравюра, отпечатанная в Петербурге. По-видимому, все это было из числа «новых экспонатов в стиле эпохи».
Савельев насмешливо покосился на мои находки. Он пренебрегал «сувенирами», на которые набрасывались все мы: железными крестами, камнями со стен рейхстага, осколками снаряда, который «чуть меня не убил», и перьями, которыми фельдмаршал Вильгельм Кейтель подписал капитуляцию Германии (этих перьев насчитывалось уже штук сорок, и Савельев предлагал созвать конференцию их владельцев с участием Кейгеля, чтобы установить, которое же из них подлинное).
Сам Савельев собирал другое: оригинальные жизненные случаи, курьезные и острые положения, необыкновенные ситуации. В его коллекции вы могли найти рассказ о смертельной схватке на дне Днепра двух водолазов – немецкого и нашего, о «гвоздемете» – орудии, изобретенном одесскими трамвайными рабочими и стрелявшем по румынам болтами, винтами, шплинтами и прочей металлической рванью, и много других историй в том же диковинном роде.
В свободные минуты Савельев приготовлял из них маленькие новеллы – разумеется, устные, питая отвращение к письменным занятиям, и рассказывал их очень вкусно своим ворчливым выразительным баском.
Все же однажды он попробовал, уступая нашим настояниям, записать свои увлекательные истории. Получилась бледная и скучная размазня. Не так велико расстояние между бумагой и пишущим: сантиметров пятнадцать, не более. Однако вся прелесть савельевских рассказов, весь их огонь, изящество, глубина, остроумие пропадали на этом крошечном перегоне, таком, оказывается, труднопроходимом. Вероятно, искусство Савельева опиралось на какие-то качества, ненужные писателю, паузы или мимику, быть может – жесты, впрочем очень скупые.
– Ну вот, – сказал я, – то, что вам нужно. Родина русской императрицы, куда пришли советские люди… Превосходное положение…
– Я понимаю, – кисло сказал Савельев, – но это не для меня. Уж я и так всячески настраиваю себя на романтический лад. Вот здесь она родилась, эта маленькая провинциальная принцесса. Вот эта зеленая стена стояла у нее перед глазами. Принцесса томилась. Она была умна, честолюбива и прелестна. Вокруг – затхлая атмосфера захудалого княжеского дворца. Церемонный этикет, а чулки приходилось самой штопать как для развития домашних добродетелей, так и потому, что их было всего три пары. И вдруг – замужество. Из крохотного княжества – в необъятную варварскую Россию. Но Петербург оказался красивейшим городом Европы. Супруг – император и немец. А кроме того, пьяница, дурак, развратник и дебошир. Немецкий хулиган на русском престоле. Потом…
Савельев сделал паузу. И большое складчатое лицо его, вдохновенно передернувшись, вдруг сложилось на секунду в неподражаемую гримасу: в ней было шутовство, безалаберность и даже грязные поры пьяницы, – вся неуверенная клоунская царственность Петра Третьего.
– …Потом, – мгновенно приведя в порядок обширные и послушные механизмы своего лица, став обыденным, продолжал Савельев, – влюбленные офицеры, интриги и деньги Лондона, дворцовый заговор, хулигана – по черепу! И маленькая провинциалка – властительница империи. В течение полувека мир полон шумом ее славы: гений Суворова, дружба с Вольтером, покорение Крыма. И где-то далеко на западе – родина, утка, высидевшая лебедя, крошечный Цербст, о котором императрица не вспомнила ни разу за всю свою долгую блестящую жизнь. И вот через двести лет в девятнадцать часов ноль-ноль минут появились первые русские в Цербсте, советские офицеры.
– Хорошо! – сказал я.
– Не для меня, – сказал Савельев, – для шаблонного исторического романа, каких стало выпекаться что-то очень много к разным юбилейным датам. Для меня это не хлеб. Пойдемте лучше в город.
Мы пошли по главной улице, набитой магазинами. Вывески – огромные, магазины – с гулькин нос. Но все – люкс. Цирюльня – люкс, пивнушка – люкс, чистильщик сапог – люкс. И всюду при виде нас: «Господа! В нашем городе родилась ваша великая императрица!…»
Нельзя было выпить стакан дрянного лимонада в буфете или прикурить у прохожего, чтобы не услышать этой фразы, произносимой с какой-то гнусавой торжественностью.
И всюду в витринах – портреты Екатерины, кое-где даже убранные красными лентами. По-видимому, Цербст действительно считал Екатерину своей основной специальностью.
– Мы, знаете, не то что какой-нибудь Магдебург, – сказал нам владелец бондарного заведения (тоже люкс), – или Виттенбург, или Дессау.
– А что? – спросили мы неблагоразумно.
– Здесь родилась Катрин ди Гроссе…
Фу ты черт! Положительно, городишко воображал себя поставщиком императоров.
– Я полагаю, – продолжал бондарь-люкс, – что, как земляк Екатерины Великой, я могу рассчитывать на особое внимание со стороны советского командования.
– А именно? – заинтересовался Савельев.
– В смысле повышенной нормы выдачи жиров, круп…
– Конечно, – заверил его Савельев, – при одном только условии: если вы докажете, что вы лично вырастили для русского престола Екатерину Великую…
Мы зашли в пивную промочить горло. Владелец приветствовал нас придворным поклоном.
– Господа! – начал он, пыжась от гордости. – В этом, городе родилась…
– Знаю, знаю! – закричал Савельев. – Царица-матушка, кайзерин-мутерхен. Мне надоело слышать о Екатерине. Расскажите лучше что-нибудь об Адольфе.
Усталые, мы вернулись к башне. Из бойниц тевтонского уродца весело вырывался пар. Я торжествующе посмотрел на Савельева.
Здесь помещалась прачечная, брошенная несколько дней назад ее скрывшимся владельцем, видным местным нацистом. Это была грязная лачуга, полная пауков и мокриц.
Но тут стояла печь с вмазанным в нее котлом. Три гитлеровца вымыли закопченные стены, натаскали из брошенных квартир ванны и тазы, пристроили полати для любителей попариться, и банька вышла на славу.
Это было огромное наслаждение – погрузить в ванну измученное, пропыленное тело.
Мы лежали в теплой воде, закрыв глаза и чувствуя, как разминаются натруженные солдатские кости.
Савельеву досталась ванна не по росту, и оттуда попеременно вылазили то его лицо, то длинные дон-кихотские ноги. Вскоре вода показалась мне недостаточно горячей, и я крикнул:
– Bitte, etwas warmes Wasser! Теплой воды, пожалуйста! (нем.)


– Сию минуту-с! – отозвался один из гитлеровцев на чистом русском языке.
Савельев и я удивленно посмотрели на него. Это был немолодой человек с седоватой щетинкой на подбородке, но крепкий и проворно шмыгавший по бане на своих коротких ногах.
– Откуда вы знаете по-русски? – спросил я.
– А я жил до тысяча девятьсот двадцать второго года в России, – сказал он, подливая воду в ванну. – Не горячо-с?
– Ничего, – сказал я и подумал: «Наверно, из немецких колонистов».
Савельев встал и принялся мыться, сладострастно ухая.
– Кем же вы были в России? – пробурчал он.
– Профессором Томского университета, господин капитан. Я – доктор исторических наук, Клаус Фосс, к вашим услугам…
Вот так банщик!
Котя оделся и прохрипел мне на ухо:
– Иду на питательный пункт сообразить насчет обеда.
И удалился с видом заговорщика.
Савельев смахнул с лица мыло, чтобы лучше разглядеть странного немца. Двое других, молодые парни, сидели на корточках под стеной и сосали по очереди один окурок, равнодушные к разговору, которого они не понимали.
– Как же вы уехали из России? – спросил Савельев.
– В тысяча девятьсот двадцать втором году была объявлена репатриация. Я, как немец, уехал в Германию.
– И ваша научная специальность?
– Римская и греческая литература и история. Прикажете спинку потереть?
В проницательных, слегка скошенных глазках Савельева уже вспыхнул задумчивый и лукавый блеск, как всегда, когда он наталкивался на необычайное положение.
«Нет, это в самом деле необыкновенно, – подумал я. – А не врет ли он?»
И, мобилизовав остатки своего классического образования, я воскликнул:
1 2 3