Погожее весеннее утро поразвеяло ночные страхи. Рассказ Улиса понемногу тонул в смехе и плаче проснувшихся детишек, в пару горячей картошки и будничном общении со скотинкой. В душу стали закрадываться даже кое-какие сомнения: не приврал ли муж? Но Каролина гнала их прочь, точно кур из сеней, потому что отныне все события, связанные со сватовством и замужеством, сплелись для нее в одну цепочку, начиная со дня их первой встречи и до той скупой мужниной слезы.
С прошлым все было ясно. Оно вызывало лишь любовь и сострадание к Улису. А вот как с будущим? Ведь нынче Каролина волей-неволей по сто раз на дню будет вспоминать, на что обречен из-за нее красавец муж. И притом не только на этой земле, но и там… ведь он навеки обрек на муки свою бессмертную душу! Ясно, Каролина постарается уберечь его от невзгод, да только все равно куда бы Улис ни поехал, куда бы ни пошел, она будет провожать его взглядом, словно в последний путь.
– Со временем обвыкнешься, – утешал ее муж. – Я ведь тоже свыкся.
– А сколько этого времени-то, господи, сколько его? Кто может знать?
– Так ведь никто конца своего не знает, – успокаивал жену Улис. – Все живут, не думая об этом, и радуются. А мы с тобой давай радоваться вдвойне.
И они радовались и любили друг друга совсем как тогда, во время Улисова «выздоровления». Но вот Каролина почувствовала, что ждет третьего, и страх за будущее так сильно сжал сердце, что пуще всех мужниных слов утешали ее сомнения, что все сказанное им – выдумка.

Однажды под вечер Каролина повесила на шею четки и, сказав матери, будто пойдет на могилку отца, отправилась на болото. Она то и дело испуганно вздрагивала, покуда не освоилась и не стала различать раздающиеся со всех сторон знакомые голоса: вон чибисы кричат, а вот это лягушки квакают, узнала она и хохот козодоя. Подул ветерок, и тут до нее донеслось еле слышное позвякивание. Видать, леший, решив не дожидаться захода солнца, упрямо распрямлял Улисов волос. Помолчит, – похоже, работу свою разглядывает, – и снова: дзинь-дзилинь…
– Во имя отца и сына… – собралась было перекреститься Каролина, но вдруг заметила рядом извивающегося ужа и с криком ринулась прочь.
Когда дома она рассказала обо всем мужу, Улис, успокаивая жену, заверил, что та его пройдоха землячка давным-давно приказала долго жить, а черт по сей день все трудится над ее злополучным волосом.
– Так ведь и волос волосу рознь, – усомнилась Каролина, хотя на душе у нее полегчало.
У Каролины полегчало, зато у мужа ее тяжелей стало.
– Тебе-то что, – все чаще говорила ему жена, – тебе сам черт помогает! А мне кто поможет?
Раньше бывало, старалась скрасить, облегчить Улису каждый новый день, он тоже в долгу не оставался – чего еще было нужно? Нынче же Каролина не могла надышаться на своего второго сынка Мартинаса, который весь в мать уродился – беленький и глаза как фиалки. А про то жуткое треньканье на болоте она Улису больше ни полслова, зато люди удивлялись и рассказывали друг другу самые невероятные истории. Понаслушавшись их, Каролина стала трястись не столько за мужа, сколько за своих детей. Только бы тот сатана не вздумал сводить счеты и не навлек беду на ее малышей Йонялиса, Милдуте и Мартинукаса!
Вот почему однажды, не стерпев, нарушила она клятву и все рассказала матери. Та бросилась на болото, дождалась позвякивания, до смерти перепугалась и в ближайшее воскресенье отправила дочку с зятем в костел исповедоваться. А дочери к тому же строго-настрого наказала поведать обо всем без утайки святому отцу.
Управившись по хозяйству, старуха услыхала колокольный звон, созывающий прихожан к мессе, сняла фартук и опустилась на колени с четками в руке. Да только губы шептали слова молитвы сами по себе, а мысли плескались сами по себе… Все мерещился нечистый, которого заманил сюда из болота зятек.
Дойдя до середины, Григене уже почти знала, что ей делать. Прервав молитву, перекрестилась, поцеловала крестик и принялась за работу. В шкафчике среди бутылочек с настоями валерианового корня, тополиных почек и прочих трав она нашла святую воду, извлекла из сундука кропило, вытащила из-под потолочной балки пучок можжевеловых веток, сохранившихся с прошлогодней пасхи, и с песнопениями принялась окуривать и окроплять избу.
Подержала над миской, где потрескивал на угольях можжевельник, голосящего Мартинаса, покадила, затем окропила Йонаса и Милдуте… Отправила их во двор, а сама продолжала освящать все зауголья, заглядывая под стол, под кровати, в запечье. И тут из своего укромного закутка пулей выскочил перепуганный кот. Григене даже покачнулась, даже угли рассыпала. «Хоть и смахивает на кота, – подумала она, – но вот те крест, что не кот! Молнией сверкнул и тут же сгинул…»
Поминая имя господа всуе, она перевела дух и направилась в хлев. Там и почуяла запах гари, перебивавший даже тяжелый навозный дух. Кинулась назад – батюшки, из избы дым уж валом валит!
– На помощь! Горим! – заголосила женщина, бросилась в дом и выплеснула на пылающие корзины в сенях ведро воды. Затем схватила в охапку Мартинелиса и закричала еще истошнее: – Люди! Езус-Мария! Горим!
К счастью, рядом был колодец. Отовсюду сбежались бабы, мальчишки, старики, оставленные присматривать за хозяйством. Они выхватывали из огня постели, одежду, плошки-поварешки.
Избу спасти не удалось. «Радуйтесь еще, что бревна новые не сгорели, – утешали соседи, – что овин да хлев не тронуло». А Григене, простоволосая, чумазая, в прожженной юбке, бессильно опустилась на сваленные в кучу постели и громко запричитала. Бедная она, разнесчастная! И дочка ее, и ребятишки, все маяться будут. А все из-за Улиса, зятя ее, не иначе как подкидыша чертова… Сам-то, гляньте, чернее дьявола и весь пятнами родимыми усеян, словно от дьяволовых когтей отметины навек остались… Вон и Лину, бедняжку, околдовать сумел, и нас всех…
– Я вам сейчас, люди добрые, как на духу признаюсь – он и долю свою жениховскую чертовыми деньгами выплатил! Вызвал с болота сатану, душу свою ему заложил, вот и принес, сколько причиталось.
…Слыхали небось звон со стороны топей? То не Иуда цепями бряцает, а сатана Улисов волос кучерявый распрямляет! Зять сам признался! Да вы поглядите, что у него за глаза!.. Смурые, пепла серого тусклее, словно огнем их кто адским опалил.
Излив душу, Григене хотя бы себя убедила, что из-за Улиса, зятя своего, лишилась она нынче крова. С детишками малыми, а уж Мартинукас, тот и вовсе сосунок.
Соседи только помалкивали и, пожалуй, не очень-то верили тому, что выкрикивала убитая горем Григене. Но те, кто задержался подольше, чтобы бедную женщину утешить, разбросанную утварь в одно место сложить, слышали, как она чуть не слово в слово выложила все зятю, вернувшемуся из костела. Каролина же мало того, что не вступилась за мужа, еще и от себя добавила.
– Ну и ступай на то свое болото, – чуть не с кулаками набросилась она на Улиса, – да не смей возвращаться, покуда денег на избу не выклянчишь! Чтоб ты провалился в том чертовом болоте! Головушке моей покой дал…
Улис, выведав у Йонукаса, что накануне пожара «бабуля» окуривала избу и хлев, попытался растолковать жене, где тут собака зарыта. Ведь обещала же все в тайне держать. Будет теперь ей урок, что и языком можно пожар устроить. А вот потушить…
– И он еще брешет! – в сердцах схватила тлеющую головешку супруга. – Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! Убирайся вон, да помни: коли до осени избу новую не поставишь, не видать тебе больше ни меня, ни детей!
Ни слова не говоря, Улис как был, в нарядной одежде, поплелся к хлеву и принялся швырять наружу навоз. Скотина и во дворе или в овине не пропадет, а им придется пока в хлеву пожить. Как-никак крыша над головой.
Но вконец осатаневшая Каролина и отсюда стала гнать его, как собаку.
– Да будет тебе, – произнес Улис как можно спокойнее. – Вот навоз выгребу, веток еловых настелю, барахло перенесем – и счастливо оставаться.
Как сказал, так и сделал. За время восстания он привык спать в лесу, на листьях папоротника, укрываясь в непогоду под сенью пахучих еловых лап. Вот и сейчас высокие сосны и ели приютили его. Лениво покачивая ветвями, они словно убаюкивали Улиса, говоря: «Все пройдет, все пройдет…» С шуршанием сновали по стволам шустрые белки, терпко пахло прелой землей, мхом, ранними грибками, и Улису стало так спокойно и хорошо, что захотелось превратиться в валун и до скончания века вслушиваться в таинственные шорохи леса, звонкий шепот листьев осины, пересвист, тиленьканье и гомон пташек… Уж больно не хотелось ему возвращаться в этот захватанный и обгрызанный, словно щербатая ложка, прокопченный быт, от которого тянуло гарью…
Пропади она пропадом, эта трухлявая развалюха! Все равно ведь собирались справлять новую. Не на этот год, так на будущий. Худо только, что в душе его, где-то совсем глубоко, тлело-курилось пожарище пострашнее того, настоящего… Кровно разобидела его Каролина, словно пса шелудивого прогнала. И пусть вернется он назад и воздвигнет ей хоромы, все равно уж не лежать ему больше в лошадином стойле и не рассказывать байки, лишь бы любила и разрешала любить, как у них раньше было. Перегорело все, дотла сгорело. Убежать бы куда глаза глядят, да ведь как жену с детишками одну в такой беде оставишь?..
Выспался Улис в лесу всласть, приободрился и надумал податься к настоятелю из Бяржлаукиса, называвшему себя на польский манер Шяудкулевичем, спросить совета, как ему теперь долг свой супружеский исполнять, коли жена велела с пустым карманом на глаза не появляться. А одолжить их негде, кроме как у святого отца.

Уныло уставившись на стакан с чаем, поведал Улис хозяину свою немудреную историю. Затем выпил залпом остывшую сладковатую жидкость, подзинькал ложечкой – точь-в-точь как тот бубенчик на березе… И посетовал, что все недосуг было на болото сходить да снять колокольчик. Но ведь настоятель человек ученый, понятное дело, знает, что никакого сатаны там не было и быть не могло.
– Ох, сын мой, негоже так говорить… – произнес Шяудкулевич, погрозив толстым, словно колбаска, пальцем. – Как бы тебе, сын мой, не попасть из огня да в полымя! Верю, что не продал ты душу дьяволу, а лишь припугнул баб, но не смей говорить, что черта нет! Так и быть, дам я тебе как погорельцу сто рублей, одолжу у бога, но помни – впредь не богохульствуй! Ну, а бубенчик тот пусть тренькает, бог с ним… Людям на пользу выйдет.
Взяв деньги, Улис поцеловал настоятелю руку. Тот знаком велел ему опуститься на колени, благословил на дорогу и отправил ублаготворенного домой.
По дороге завернул к Дарачюсу, неплохому плотнику и первому в округе сквернослову. Похабные слова сыпались из его рта, словно стружка из-под рубанка, но мастер он был неплохой, и Улис уговорил его подрядиться к ним в плотники.
Когда он доплелся до дому, семья уже обедала под обгоревшей яблоней. Словно чужой, бросил:
– Хлеб да соль!
– Проходи стороной! – давясь горячей картошкой, прошамкала Григене.
А Каролина, кормившая на коленях маленького Мартинелиса, поинтересовалась:
– Ну как, деньги нашел или поесть пришел?
Улис, вздохнув, вытащил из-за пазухи завернутые в узелок деньги и положил на стол.
– Червонца до сотни не хватает. Дарачюсу несколько рублей в залог оставил, чтобы наверняка подсобить пришел.
– А ненадежнее человека не мог найти?
– Не мог. Сенокос, в лугах все.
– По деньгам и работник, – снова словно мокрой тряпкой огрела его теща. – Уж коли с чертом шашни завел, можешь хоть повеситься.
– Ну, знаешь ли, старая, – вскипел Улис, – у тебя и рот – болтаешь, что на ум взбредет! Настоятель Шяудкулевич мне эти деньги одолжил. Пойди спроси, раз не веришь.
– И чего развизжался, словно боров в мешке? – заступилась Каролина за мать и подвинулась, уступая мужу место на лавке.
Спустя несколько дней заявился Дарачюс, нагруженный инструментами. Руки у охальника были золотые, работа у него спорилась, и брал за нее по-божески, а вот всерьез его никто не принимал. Мол, и ветрогон он, и сквернослов, и богохульник… Может, поэтому и гнезда не свил – жил у брата или скитался по деревням, занимаясь плотничьим ремеслом.
Любое дело Дарачюс сопровождал не очень-то приличным присловьем. Строгает он, скажем, косяк или подоконник. Тут, чтобы все гладко получилось, торопиться не к чему, вот и песня у него выходит тягучая, словно псалом:

Что там, Йонас, у тебя-а
Вылезло на све-ет?..

А коли работа попроще – бревно или доску обтесать, сделав черную линию угольной веревкой-отметиной, – тут уж топор тюкает живее.

Стук-постук, моя голубка.
Что там у тебя под юбкой?..

И пусть не больно-то мудреные были песни, но они все же скрашивали Улисам задымленные дни их жизни. Женщины старались при постороннем не распускать язык и не выносить сор из избы. Но Дарачюс и без того догадался, что за пироги тут заквашены.

Ну и ведьма Лина стала,
Что ни сделай – все ей мало, –

мурлыкал мастер себе под нос, проходя мимо. Или хвать молодую хозяйку за юбку и снова за свое:

Наш Дарачюс дело знает –
Коли муж жене не люб,
Приголубит, приласкает
И… поставит новый сруб.

Когда Улис с плотником поставили на расширенном фундаменте старой избы первые смолистые венцы, Лина повеселела.
– Вот уж кстати развалюха наша сгорела! Не то когда бы еще мой муженек расчухался да за новую принялся!
А Улис в ответ и бровью не поведет. Все отмалчивается. Хорошо еще, Дарачюс за двоих тараторит, а уж охальничает – за десятерых!
– Ты, – говорит он Улису, – чего молчишь, словно боров, на которого нужду справляют! Выкладывай, как в последний раз черта раскошелиться заставил. А может, перед нами и не ты вовсе, жабье твое отродье, а сам нечистый в твоей шкуре?! Глянь-ка, Каролина, у него и дырка в портках прожжена – не в нее ли дьявол и юркнул?..
Смех смехом, и все же Дарачюс на самом деле лишь повторял слухи, будоражившие деревню.
– Кабы нечистый не подсобил, – судачили люди, – шиш с маслом он бы от Шяудкулевича денег дождался.
1 2 3 4 5 6 7