Так, Шабран считал себя обязанным игнорировать жильца первого этажа, хотя с удовольствием бы с ним познакомился. Вейль тоже охотно побеседовал бы с офицером, но, зная о его национализме, Вейль втайне презирал его.Еще меньше причин интересоваться Вейлем было у Кристофа. Но он не терпел несправедливости. Потому и ломал копья за Вейля, когда на него нападал Шабран.Однажды, когда Шабран, как обычно, громил существующий порядок вещей, Кристоф сказал ему:— Вы сами виноваты. Вы все умываете руки. Когда дела во Франции идут не так, как вашей душе угодно, вы торжественно отступаете. Можно подумать, что для вас высшая доблесть — признать себя побежденными. Где это видано, чтобы люди с таким восторгом проигрывали битвы? Послушайте, майор, вы же сами были на войне, — ну разве так сражаются?— Не о сражениях речь, — ответил майор, — с Францией никто не сражается. В таких схватках надо убеждать, спорить, соперничать на выборах, иметь дело со всякой сволочью, — это не для меня.— Вы слишком брезгливы! В Африке еще и не то бывало!— Честное слово, там было не так противно. И там всегда можно заткнуть глотку кому надо. Да и потом, чтобы сражаться, нужны солдаты. И у меня были мои стрелки. Здесь же я один.— Честных людей не так уж мало.— А где они?— Да везде.— Тогда какого же черта они прячутся?— Они поступают, как вы, они ничего не делают и говорят, что сделать ничего нельзя.— Назовите хоть одного.— Трех назову, и даже в нашем доме.Кристоф назвал Вейля (майор издал при этом какое-то восклицание) и Эльсберже (майор подпрыгнул).— Этот еврей? Эти дрейфусары?— Дрейфусары? — переспросил Кристоф. — Ну так что же?— Это они погубили Францию.— Они любят ее не меньше, чем вы.— Тогда это сумасшедшие, опасные сумасшедшие.— Неужели нельзя отдавать должное своим противникам?— Я прекрасно могу понять лояльных противников, которые сражаются честным оружием. Доказательство — что я беседую с вами, господин немец. Я уважаю немцев, хотя и желал бы рано или поздно воздать им сторицей за то, что они нас так поколотили. Но другие, внутренние враги, нет, это не одно и то же: они пользуются бесчестным оружием, вредной идеологией, растлевающим гуманизмом…— А вы напоминаете средневековых рыцарей той поры, когда они впервые увидели огнестрельное оружие. Что поделаешь! Война тоже эволюционирует.— Допустим! Но тогда не будем лгать — заявим во всеуслышанье, что это война.— Представьте себе, что общий враг угрожает Европе, — разве вы не объединитесь с немцами против него?— Мы так и сделали в Китае.— Посмотрите же вокруг. Разве в нашей стране, разве во всех наших странах героический идеализм народов не находится под угрозой? Разве все они не попали в руки политических и идейных авантюристов? Разве перед лицом общего врага вам не следовало бы протянуть руку тем из ваших противников, которые хоть чего-нибудь стоят и обладают хоть какой-то нравственной силой? Как может человек, подобный вам, так мало считаться с реальностью? Пусть эти люди отстаивают другой идеал, не ваш! Но идеал — это сила, вы не можете это отрицать; в борьбе, которую вы недавно вели, вас победили именно потому, что у ваших противников был идеал; и, вместо того чтобы растрачивать себя попусту, не лучше ли, опираясь на свои и чужие идеалы, биться бок о бок против врагов всякого идеала, против эксплуататоров родины, против растлителей европейской цивилизации?— А ради чего? Давайте уточним: ради, торжества наших противников?— Когда вы были в Африке, вы не спрашивали, за кого вы сражаетесь, — за короля или за республику. Вероятно, многие из вас и не думали о республике.— Плевать нам было на нее.— Так, так! А Франции это было на благо. Вы побеждали для нее и для себя. Ну вот, поступайте так же и теперь! Расширьте фронт сражения. Бросьте мелкие политические и религиозные распри. Все это вздор. Будет ли ваша нация старшей дочерью церкви или Разума, это не важно. Но пусть она живет! Хорошо все то, что одухотворяет, дает жизненную силу. Существует только один враг: сластолюбивый эгоизм — он грязнит и иссушает источники жизни. Славьте силу, свет, творческую любовь, радость жертвы. И никогда не перекладывайте на другого то, что должны делать сами. Действуйте! Действуйте! Объединяйтесь! Смелее!И он принялся барабанить на рояле первые такты си-бемольного марша из бетховенской Симфонии с хорами.— Знаете что, — вдруг прервал он себя, — будь я французским композитором — Шарпантье или Брюно (черт бы его побрал), я бы соединил вас всех в хоровой симфонии: «К оружью, граждане!», «Интернационал», «Да здравствует Генрих Четвертый!», «Боже, защити Францию!». Словом, всего понемножку (вот, послушайте, что-то в этом роде…). Я сварил бы похлебку, от которой у вас глаза на лоб полезли бы, я бы такое придумал! Это было бы нечто очень бездарное (но, во всяком случае, не бездарнее того, чем вас пичкают ваши композиторы). Зато уж я бы согрел вам кишки, и, ручаюсь, вы бы у меня зашагали!И он звонко расхохотался.Майор тоже засмеялся.— Вы славный малый, господин Крафт, жалко, что вы не из наших.— Наоборот, я ваш! Везде та же борьба. Сомкнем ряды!Майор соглашался. Но — для виду. Кристоф упрямо переводил разговор на Вейля и Эльсберже. Офицер, не менее упрямый, твердил одно и то же о евреях и дрейфусарах.Кристоф огорчался. Оливье сказал ему:— Не расстраивайся. Один человек не может сразу изменить дух целого общества. Это было бы слишком уж Хорошо! Но ты и так много делаешь, сам того не подозревая.— Что же я делаю? — спросил Кристоф.— Ты — Кристоф.— А какая польза от этого другим?— Очень большая. Будь таким, какой ты есть, милый Кристоф! А о нас не беспокойся.Но Кристоф не складывал рук. Он продолжал спорить с майором Шабраном и иногда доходил до резкостей. Селину это забавляло. Она присутствовала при их разговорах, безмолвно склоняясь над шитьем. Девушка не вмешивалась в споры, но она как будто стала веселей: глаза ее блестели ярче, точно стены вокруг нее раздвинулись и ей легче было дышать. Она принялась за чтение, стала чаще выходить, круг ее интересов расширился. И однажды, когда отец ее раскипятился по поводу Эльсберже, он увидел на ее лице улыбку; он спросил, что она думает. Девушка спокойно ответила:— Я думаю, что господин Крафт прав.Шабран, пораженный, сказал:— Ну, знаешь… В конце концов, прав он или не прав, нам и так хорошо. И совершенно незачем знакомиться с этими людьми. Верно, девочка?— Нет, папа, нужно, — ответила она, — это доставило бы мне удовольствие.Офицер умолк, сделав вид, что не слышит. Кристоф оказывал на него большое влияние, хотя майор этого и не показывал. Узость и нетерпимость суждений не мешали ему быть прямым и великодушным. Он любил Кристофа, любил его искренность и душевное здоровье и жалел, что Кристоф немец. И хотя он раздражался в спорах с ним, он сам искал этих споров, и доводы Кристофа оказывали на него действие. Конечно, он ни за что бы в этом не сознался. Однажды Кристоф застал майора углубленным в чтение книги, которую тот не пожелал ему показать. Когда Селина, провожая Кристофа, осталась с ним наедине, она спросила:— Вы знаете, что он читал? Книгу Вейля.Кристоф обрадовался:— И как он ее находит?— Он говорит: «Вот скотина!..» Но не может оторваться.Увидевшись снова с майором, Кристоф ни словом не обмолвился относительно книги. Тот сам спросил музыканта:— Почему это вы больше не пристаете ко мне с вашим иудеем?— Оттого, что не стоит, — отозвался Кристоф.— Почему не стоит? — вскинулся офицер.Кристоф не ответил и ушел, посмеиваясь.
Оливье оказался прав. Не словами человек влияет на других, а всем своим существом. Есть люди, которые излучают вокруг себя какое-то умиротворение — так действуют их жесты, взгляды, безмолвное прикосновение их ясной и безмятежной души. Кристоф излучал жизнь. Она проникала в других тихо-тихо, как теплое дуновение весны проникает сквозь древние стены и запертые окна застывшего за зиму дома, она воскрешала сердца, уже, казалось, иссохшие и мертвые, — так долго их подтачивали страдания, слабость, одиночество. Велика ты, власть души над душой! И об этом не подозревает ни тот, кто воздействует, ни тот, кто поддается воздействию. А между тем жизнь вселенной связана с приливами и отливами, которыми управляет таинственная сила притяжения.Двумя этажами ниже Кристофа и Оливье жила, как уже упоминалось, тридцатипятилетняя женщина, г-жа Жермен, овдовевшая два года назад и потерявшая в прошлом году свою восьмилетнюю дочку. Она жила со свекровью. У них никто не бывал. Из всех жильцов дома г-жа Жермен реже всего сталкивалась с Кристофом; время от времени они встречались, но ни разу не заговорили друг с другом.Вдова была высокая худощавая женщина, стройная, с красивыми черными, но тусклыми и невыразительными глазами, в которых иногда вспыхивал мрачный и суровый огонь, подчеркивавший восковую желтизну лица, впалые щеки, судорожно сжатый рот. Старая г-жа Жермен была очень набожна и проводила в церкви целые дни. Молодая женщина ревниво замыкалась в своем трауре. Она решительно ничем не интересовалась; окружала себя реликвиями и фотографиями своей девочки и так часто смотрела на них, что перестала ее видеть: мертвые изображения убивают живой образ. Она уже не видела дочки, но упорствовала. Г-жа Жермен хотела во что бы то ни стало думать только о ней. И в конце концов, как бы довершая дело смерти, теряла способность думать вообще. Молодая женщина каменела без слез, чувствуя, как жизнь уходит из нее, как леденеет ее душа. Религия не приносила ей утешения. Она соблюдала обряды, но без любви, а следовательно, и без живой веры. Она давала деньги на заупокойные службы, но не участвовала в благотворительности; религия сводилась для нее к одной-единственной мысли: свидеться с дочерью. А до остального — что ей за дело? Бог? Какое отношение она имеет к богу? Только бы свидеться!.. Но она далеко не была уверена в этом свидании. Она хотела верить — хотела упорно, исступленно и все-таки сомневалась… Она не могла видеть других детей и думала:«Почему вот эти не умерли?»В том же квартале жила девочка, и ростом и походкой напоминавшая ей дочь. Когда г-жа Жермен видела ее спину и две косички, она, задрожав, спешила за нею следом; а когда девочка оборачивалась и мать видела, что это не она, ей хотелось задушить ребенка. Она постоянно жаловалась на детей Эльсберже, очень тихих и сдержанных, ибо они были воспитаны в строгости, и утверждала, будто они шумят у нее над головой; и как только бедные дети начинали топотать у себя в комнате, она посылала наверх прислугу и требовала тишины. Кристоф, возвращаясь однажды с девочками, был поражен суровым взглядом, который она бросила на них.Как-то летним вечером, когда эта живая покойница, завороженная пустотой небытия, сидела в темноте у окна своей комнаты, она услышала игру Кристофа. Он имел обыкновение в этот час грезить за роялем. Музыка раздражала ее, нарушая спокойствие оцепенения, в которое она была погружена. Она злобно захлопнула окно. Но звуки преследовали ее и в самом дальнем углу комнаты. Г-жа Жермен возненавидела музыку. Ей хотелось запретить Кристофу играть, но по какому праву? И вот каждый вечер в определенный час она стала ждать с нетерпеливым раздражением, чтобы раздались звуки рояля, и если Кристоф запаздывал, раздражение ее росло. Против воли она слушала музыку до конца; а когда звуки смолкали, оказывалось, что привычная апатия куда-то исчезала. Как-то вечером, когда г-жа Жермен сидела, забившись в угол неосвещенной комнаты, и слушала доносившуюся сквозь закрытые ставни далекую музыку, она вдруг задрожала, и в ней вновь забил источник слез. Она открыла окно; и с тех пор слушала, плача, игру Кристофа. Музыка, подобно дождю, капля за каплей просачивалась в ее иссохшее сердце и оживляла его. Она снова видела небо, звезды, летнюю ночь; и перед ней снова начинал брезжить, как едва уловимый рассвет, интерес к жизни, смутное и непривычное сочувствие к людям. А ночью, впервые после многих месяцев, образ ее девочки снова предстал ей во сне. Самый верный путь, приближающий нас к дорогим умершим, — это не смерть, а жизнь. Они живут нашей жизнью и с нашей смертью умирают.Госпожа Жермен не искала встреч с Кристофом. Но когда он шел по лестнице с девочками, она пряталась за дверью, чтобы услышать их лепет, от которого у нее переворачивалось сердце.Однажды г-жа Жермен, собираясь куда-то, услышала топот маленьких ножек, — девочки спускались по лестнице чуть шумнее, чем обычно, и одна из них говорила сестре:— Да тише ты, Люсетта! Помнишь, Кристоф говорил: там эта тетя, у которой горе!Другая пошла на цыпочках и ответила шепотом. Г-жа Жермен не выдержала: она распахнула дверь, обняла детей и стала бурно целовать их. Они испугались. Одна из девочек закричала. Г-жа Жермен отпустила их и вернулась к себе.С тех пор всякий раз, завидев их, она с насильственной, словно вымученной улыбкой (г-жа Жермен совсем отвыкла улыбаться) бросала два-три отрывистых ласковых слова, а оробевшие девочки испуганно что-то шептали в ответ. Они все еще боялись этой дамы, боялись даже больше, чем раньше, пробегали мимо ее двери, боясь, как бы она их не поймала. А она пряталась, чтобы посмотреть на них. Ей было стыдно. Казалось, она крадет у своей умершей девочки частицу той любви, на которую только та имела право, имела все права. Г-жа Жермен бросалась на колени и просила у нее прощения. Но теперь, когда инстинкт жизни и любви был пробужден, он оказался сильнее ее, и она ничего не могла с собой поделать.Однажды, когда Кристоф возвращался, он заметил в доме необычайное волнение. Ему сообщили, что внезапно умер от приступа грудной жабы Ватле. Кристоф проникся глубокой жалостью не столько при мысли о несчастном Ватле, сколько о девочке, оставшейся круглой сиротой. У Ватле, видимо, не было родственников; по всей вероятности, он оставил дочь без всяких средств к существованию. Шагая через две ступеньки, Кристоф поднялся на верхний этаж. Дверь в квартиру покойного была открыта. Возле умершего находились аббат Корнель и девочка, которая, заливаясь слезами, звала своего папу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59