В деревне или поселке – все как на ладони. Это не в огромном городе, где житель северного района может а всю жизнь ни разу не встретиться с жителем южного. Там, в поселке, каждый со своими делами и поступками на виду. Так почему же за долгие годы никто и никогда не сообщил об отце Кострова и только сейчас, через такой большой промежуток времени, понадобилось колыхнуть старое, чтобы омрачить жизнь Володе Кострову? Надо проверить, и как можно скорее. «Проверить… – про себя усмехнулся Дробышев. – Проверять можно по-разному». Раньше, когда сплошь и рядом нарушалась революционная законность, слово «проверить» нередко понималось и как необходимость усилить донос новыми фактами и предположениями, праведными и неправедными, но такими, чтобы после них не мог уже пикнуть человек, на которого донос поступил. А теперь он, майор госбезопасности Дробышев, будет заниматься проверкой этого тяжелого обвинения с единственной целью, чтобы прежде всего выявить пусть самую жесткую, но только правду, а если ее нет и написанное – вымысел, то сделать все, чтобы освободить Володю Кострова от клеветы, обелить и возвысить его имя, потому что он прежде всего советский человек.
«Гордись, Иван Михайлович, – говорил самому себе Дробышев, – гордись этой своей миссией и всегда помни святые слова великого чекиста Страны Советов Дзержинского о том, что непримиримость к врагам революции ничего общего не имеет с ложной подозрительностью к честным советским людям».
Машина мчалась сквозь зеленый лес, и вместе с ветром о стекло бились осколки солнечных лучей. Дробышев думал о призвании чекиста, о своих друзьях. Он с гордостью вспоминал тех своих товарищей, которые даже в трудное время оставались честными и непреклонными продолжателями дела Дзержинского, наследниками его заветов. Он с грустью думал о книгах и пьесах, посвященных тяжелым годам, где работникам госбезопасности часто была уготована роль исполнителей несправедливых решений и репрессий. Так ли это? Разве в те годы все наши чекисты становились такими, какими хотел их видеть Берия и его приспешники? Разве не было непримиримых, несломленных, даже ушедших из жизни с гордо поднятой головой?
Дробышеву вспомнился рассказ их генерала о храбром чекисте подполковнике Бахметьеве. Давно это было. Кончилась война, и штаб штурмовой авиационной дивизии стоял в маленьком немецком городке под Берлином. Дивизия три долгих года шла сюда от сожженного фашистами знаменитого волжского города, оставляя на пути своем обломки сбитых над полем боя «ильюшиных» и десятки пилотских могил. Горек и славен был путь, окончившийся победой. Когда войска наши с трех сторон окружили Берлин, командир дивизии Илья Спиридонович Постников в последний раз повел сорок штурмовиков на район рейхстага. Низко стлался над спаленными кварталами дым. В Ширее плавали распухшие трупы. По приказу самого фюрера потоки воды заливали метро, не щадя стариков, детей и женщин, спасавшихся в тоннеле от бомбежек и артиллерийских перестрелок. Лишь в районе рейхстага еще продолжалась агония сопротивляющихся. Из парка Тиргартен били по нашим войскам батареи, выкрашенные в мертвенно-зеленый цвет. Минометы преградили дорогу танкам. И вот тогда-то нанесли по огневым точкам мощный удар сорок «ильюшиных». А полковник Постников, выходя из последней атаки, умудрился сбросить алый вымпел победы на мрачное здание рейхстага, охваченное огнем.
Потом наступила тишина. Дивизия Ильи Спиридоновича Постникова осталась на прежнем аэродроме. Раньше с него штурмовики уходили в бой. Но войны уже не было. Потекли первые мирные дни с очень еще редкими учебными полетами, потому что не сразу после войны выработали штабы планы боевой учебы, с частым застольем, потому что не пережили еще как следует люди, ходившие четыре года между жизнью и смертью, все величие Победы, с охотами и рыбалками в свободные часы. Во всех многочисленных делах, какими была полна жизнь командира дивизии, принимал участие и начальник особого отдела подполковник Бахметьев. Они уже давно сдружились с Постниковым и нашли много общего, хотя внешне меж собой и были несхожими. Полковник высокий, с грубоватым в резких складках лицом, косой сажени в плечах, а Володя Бахметьев – белявый, щупленький, с подслеповатыми синими глазами и тонкими кистями рук.
Каждодневно в рабочие часы сталкивались они то на аэродроме, то в кабинете командира дивизии, то на одних и тех же деловых совещаниях. Иногда ездили к бургомистру, старенькому лысоватому немцу в пенсне с золотой оправой, освобожденному нашими танкистами из концлагеря Заксенхаузен, где просидел он около десяти лет. А вечерами, порою такими тягучими на чужбине, приходил Володя к полковнику, и они коротали время за шахматной доской или беседовали о том, как развернется послевоенная жизнь, на какой путь какие страны станут и где может победить рабочий класс и социализм.
Однажды Бахметьева вызвали в Берлин к одному из его самых старших начальников. Человек в штатском с худым непроницаемым лицом и блеклыми водянистыми глазами принял его в шикарном кабинете, ранее принадлежавшем нацистскому графу. Древняя резная мебель, кресла, обтянутые шелком, оленьи рога и оружие, развешанное на стенах, воскрешали в памяти сцены из рыцарских времен.
– Вот что, подполковник, – сказал человек в штатском, – послезавтра мы будем брать твоего Постникова.
– Как это «брать»? – отшатнулся Бахметьев.
Человек в штатском холодно спросил:
– Да ты что, первый год в органах служишь? Брать или арестовать – одно и то же. Должен знать. Твоя задача до приезда наших оперативников ни на шаг не отходить от Постникова. Парализовать любую попытку к побегу. Особенно будь бдителен, когда он поедет на аэродром. Полеты в эти дни вашей дивизии будут запрещены, но кто его знает…
– Да зачем же ему бежать? – наивно спросил Бахметьев.
Стиснув бескровные губы, человек в штатском ответил вопросом на вопрос:
– Ты знаешь, что твой Постников находился одно время в Испании?
– Знаю.
– Что он был близким другом бывших главнокомандующих ВВС Смушкевича и Рычагова – знаешь?
– Не знаю.
– А где сейчас Смушкевич и Рычагов – знаешь?
– Арестованы, как враги народа.
– Давно расстреляны. Вот как. Ты в курсе, что полковник Постников в конце мая был на американском аэродроме и принимал участие в попойке с американскими летчиками?
– Не в попойке, а в дружеском обеде, – попытался поправить Бахметьев, – он приехал оттуда совершенно трезвым. И притом был там не один, а с начальником политотдела, командирами всех частей и лучшими нашими летчиками, Героями Советского Союза.
– Это не имеет значения, – строго перебил человек в штатском, – о них мы ничего не говорим. Что же касается полковника Постникова, то нам доподлинно известно, что он еще в Испании вошел в контакт с американской разведкой. К тому же его брат, инженер Уралмаша, был репрессирован еще в тридцать седьмом. Короче говоря, обо всем этом доложено лично товарищу Берия, и ордер на арест Постникова уже подписан. Потрудитесь вернуться на место и выполнять мои указания.
Приехав из Берлина в маленький немецкий городок, где квартировал штаб, Бахметьев не пошел ни в столовую, ни в свое рабочее помещение, а сразу направился домой. Голова гудела. Он умылся и лег на диван. «Враг или не враг полковник Постников? – спрашивал он себя, уставившись в потолок. – Такими ли бывают враги?»
Бахметьев вспомнил врагов, которых видел несколько раз за годы своей службы в госбезопасности. Это был и переодетый в форму советского милиционера фашистский парашютист, лейтенант Фицер, которого вместе с бойцами захватил он под Минском, и бывший кулак, обозленный до смерти на Советскую власть, Фролушкин, – его поймали с ракетницей на крыше подмосковного городка в декабре того же сорок первого, и писарь Слонов, вышедший из окружения и около трех месяцев находившийся в их дивизии: не без участия Бахметьева его накрыли с рацией в приаэродромном лесу, когда он выходил на связь с гамбургским шпионским центром, сообщая данные о самолетах и личном составе дивизии. Это были враги настоящие, стойкие и убежденные. Враги, которым Советская власть была поперек горла. Но Постников… «Нет!» – закричало все в душе у Бахметьева, и он захлебнулся воспоминаниями. Он увидел, как на степной придонский аэродром вместо девяти «илов» возвращается только восемь. Она штурмовала переправу и, расстроенная зенитным огнем, сбросила бомбы мимо цели.
– Кто не вернулся? – тихо спрашивает начальник штаба.
И так же тихо раздается в ответ:
– Командир.
А потом над раскисшим от весенней хляби летным полем появляется ковыляющий «ил» с единицей на хвосте, кое-как садится. Летчики окружаю машину с перебитым стабилизатором и оборванной обшивкой на плоскостях. Раскрывается крышка фонаря, и окровавленная голова командира дивизии клонится на борт. «Взорвал… – шепчет он побелевшими губами сквозь зубы, стиснутые от боли. Но шепчет бодро, ликующе. – Под воду ушли немецкие танки!»
И еще вспоминается… Гудит мотор «ила», несется навстречу земля. Из каждой балочки обстреливают самолет вражеские батареи. Бахметьев, которого Постников взял за воздушного стрелка, видит из задней кабины проносящиеся справа и слева трассы «эрликонов». Шапки от разорвавшихся крупнокалиберных снарядов все теснее окружают их головную машину. Он передает по СПУ: «Командир, разрывы близко». А в ответ веселое, азартное: «А ты сдрейфил? Еще заходик. Заткнем им глотку – и домой!» После посадки Постников слушает смущенного Бахметьева: «Вы только никому не говорите, что я за стрелка с вами летал. Узнают – снимут». – «Вот чудак. А зачем ты тогда попросился?» – «Войну своими глазами посмотреть». На обветренном лице командира дивизии – широченная улыбка, и он дружелюбно хлопает Бахметьева черной крагой по спине: «Правильно сделал, парень. За это тебя и люблю. За честность!»
Разве так мог бы вести себя на фронте враг? Чугуном налитая голова все клонится и клонится, как плакучая ива под ветром. Тяжелым непрочным сном засыпает Бахметьев и вскакивает от телефонного звонка. За раскрытыми окнами уже вечернее небо, и на нем гаснут краски заката. Острые шпили кирок мертвыми силуэтами впечатываются в пейзаж чужого города.
– Ты, Володя? – весело спрашивает командир дивизии. – Почему не подаешь сегодня голоса? Приходи. Срежемся в шахматы, а потом кофе будет с французским коньяком.
– У меня голова… – вяло отказывается Бахметьев.
– Ерунда, – басит Постников, – кофе с коньяком любую головную боль излечит.
И он идет. Белые и черные фигурки двоятся у него в глазах. Он делает ход за ходом очень рассеянно и продолжает думать об одном и том же.
– Ты сегодня не в духе, – отмечает Илья Спиридонович, – этим мы, брат, и воспользуемся. А ну-ка, шах. – Черная ладья зависла над клетчатой доской в крупных пальцах Постникова, и он, торжествуя, со стуком ставит ее на белую клетку. – Еще один шах. Еще. Мат!
У Бахметьева сутулятся плечи, он мешает фигурки, потом отбирает свои белые и заученными движениями расставляет их на доске. Не поднимая светловолосой головы, глухо говорит:
– А ведь знаете, Илья Спиридонович, я вас послезавтра должен «брать».
Командир дивизии расставляет свои черные пешки внимательно. Движения твердых пальцев точны и уверенны. На груди у командира позвякивают ордена – два Ленина, четыре Боевого Красного Знамени и многие другие. До него не сразу доходит фраза, сказанная подполковником.
– То есть, как это «брать»? Я что, неприятельская крепость, что ли? Ты сегодня несешь какую-то чушь, Володя.
– Не чушь, – говорит Бахметьев совершенно разбитым голосом, – не чушь, Илья Спиридонович. Мне действительно приказано послезавтра обеспечить твой арест.
– Что-о? – И он видит, как огромные руки командира сжимаются в кулаки. Те самые руки, которыми более ста пятидесяти раз водил он в годы войны к цели штурмовик, прорываясь сквозь яростный огонь зениток, отбивая атаки «мессеров». Бешенство застывает в глазах комдива. – Меня хотят арестовать? Да за что же? Да кто посмел? Да я к Главкому, к самому товарищу Сталину!..
Тем же тихим, разбитым голосом Бахметьев рассказывает полковнику все, что ему известно о предстоящем аресте, и тихо заканчивает:
– Здесь тебе никто не поможет. Тебе надо немедленно в Москву. Добиваться приема у Министра обороны, идти к самому Сталину. Надо бороться против страшного и нелепого обвинения, выдвинутого кем-то против тебя.
– Я и буду бороться! – восклицает яростно комдив. – Постой, Володя. А ты? Ты со мной полетишь? Тебе нельзя здесь оставаться. Эти люди тебя тоже не пощадят.
– Этого я сделать не могу, – твердо говорит Бахметьев, – этим я лишь осложнил бы твою борьбу. Да и кто мне выдаст сейчас пропуск на перелет границы и командировку? Если ты в этой борьбе победишь, не позабудь и про меня.
– Я позабуду!.. – Постников вытряхивает своего друга из кресла и сильными руками до хруста стискивает в объятиях. Глаза его вдруг наливаются слезами. – Спасибо тебе. Спасибо, мужественный мой друг. Но черт побери, до чего же мы иногда бываем бессильными перед лицом опасности!
…На рассвете Постников улетел. А к вечеру арестовали Бахметьева и увезли на самолете в один из больших советских городов. Его обвинили в разглашении служебной тайны и в том, что он помог скрыться от органов госбезопасности врагу народа, иностранному агенту.
– Ты не чекист! – кричал на него на допросе следователь.
– Нет, я чекист, – вдруг оборвал его побледневший Бахметьев, – но я – чекист, воспитанный на традициях Дзержинского, а такие, как ты, – враги революционной законности.
Его бросили в тесный карцер, где человек вынужден только стоять: ни сесть, ни тем более лечь он не мог. Часы проходили без света, воды и пищи. В эти часы он многое понял и оценил. Он пришел к твердому убеждению, что в органы безопасности проникли люди, творившие по чьей-то указке беззаконные расправы над честными советскими людьми, обвиняя их в самых тяжелых преступлениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51